Хроники Обетованного. Тени и зеркала

— Дым в воздухе, — произнесла она, и облачко пара собралось вокруг узкого подбородка. Конгвар взглянул сверху вниз на резкую линию этого подбородка, на ровный пробор в золотых волосах, видневшихся из-под капюшона, и вместо прежней страсти почувствовал жгучую, какую-то звериную тоску.

— Дым? — переспросил он, прочистив горло, и встал с ней рядом. Во дворе кололи дрова для очага в трапезной; топор мерно вздымался и опадал в мощных руках черноволосого раба-миншийца, и удары далеко разносились в прозрачном воздухе. Топорище отразило белизну снега, сверкнув Конгвару прямо в глаза, и почему-то он вспомнил лицо отца, обезображенное смертью... А ещё — рассказ Дорвига о волшебной твари, пошедшей против своего хозяина.

Кажется, и впрямь что-то в мире не так, раз магия выходит из-под контроля, а великих людей травят прямо на пирах.

В том, что отца отравили, Конгвар не сомневался, хоть королевский лекарь и уверял, что Хордаго давно подводило сердце. Более того — он даже не сомневался в том, кто именно это сделал.

— Дым от костра, — Хелт наконец взглянула на него — с обычным оскорбительным равнодушием. — Он ужасно чадил, и всё теперь им пропахло. Ты разве не чуешь?

Конгвар покорно потянул носом, но не почувствовал ничего, кроме холода и тонкого, еле уловимого травяного аромата. Хелт никогда не пользовалась южными духами или маслами, так что для него так и осталось загадкой, откуда на ней берётся этот исключительный, ей одной присущий запах.

— Нет. Тебе кажется, — он осторожно дотронулся до её расшитого рукава на предплечье — их явно никто не видел, и, даже если бы видел — это вполне можно было принять за жест братского утешения. — Костёр был далеко отсюда, и всё давно выветрилось.

— Кажется... — Хелт странно улыбнулась, как бы через силу растянув тонкие губы. — Я ощущала его даже ночью, в своих покоях. Повсюду этот дым. И копоть, — проводив глазами топор миншийца, она снова подняла их на Конгвара — и он увидел, как чуть расширились её зрачки, поглощая безукоризненную голубизну. — Твою коронацию уже назначили?

Конгвар вздрогнул — ему неприятно было слышать от неё такой прямой вопрос. Взглядом он спросил, означает ли это, что они могут говорить совсем откровенно. Хелт наклонила голову.

— Пока нет, но сегодня собирается Совет. По меньшей мере пол-луны должно пройти в трауре... — он помолчал; язык точно истыкали иглами, и слова ни в какую не шли. — Ты обещала мне.

Хелт не ответила — только строптиво повела плечом, сбрасывая его ладонь.

— Ты давала слово, что не сделаешь этого.

— Я не давала слова. Ты знал, что я хочу этого, и знал, что могу, — Хелт помолчала. Конгвар понял, что кусает губы, как подросток, и просто не может смотреть на неё. Через двор прошли, бранясь, две кухарки — одна толстая, другая костлявая; обе казались измученными вознёй с поминальным обедом. — И ты никак не остановил это. Значит, согласился.

О да, как всегда, Хелт была права. Так всё и получилось. Только он понятия не имел, как теперь с этим жить.

Пересилив боль, стыд и отвращение, Конгвар спросил прямо:

— Кто подмешал яд?

— Какая разница? — Хелт — красивая, царственная, слабая женщина — сказала это совершенно спокойно, даже со скукой в голосе. — Это мог быть почти кто угодно, разве нет?.. Не я сама, уж конечно.

— Разница есть, — подавить гнев оказалось сложнее, чем всё остальное. — Со мной под одной крышей живёт убийца моего отца, а ты хочешь, чтобы я не знал его имени?

— Ты знаешь имя. Хелтингра Альсунгская, — она опять улыбнулась — на этот раз с вызовом. — Можешь приказать схватить меня прямо сейчас, король Конгвар. Меня могут казнить под твоими окнами как изменницу. Что же ты медлишь?

— Прекрати, — тихо попросил Конгвар. Он ненавидел её за это глумление — и себя за то, что терпит его. — Я не имел в виду тебя. Мне нужен виновный. И не только мне. Слишком многие видели, как это случилось.

— И слишком мало кому действительно надо разбираться в причинах, — Хелт с насмешливым удивлением покачала головой. — Как в мужчине, воине выжила наивность мальчика?.. Виновна я, Конгвар — и, может быть, ещё ты. Не ищи других, этим ты не спасёшься.

Конгвар провёл ладонью по лбу, и на ней осталась липкая испарина. Кажется, начинается лихорадка — немудрено.

— Это должно было случиться, — невозмутимо продолжала Хелт, и прекрасные глаза сверкали жестокостью снежного барса перед прыжком. — Мы оба знали это. Хватит дрожать, словно запуганные дети. Мы хотим одного и того же.

— Нет. Я до сих пор не понимаю, чего ты хочешь.

— Всё ты понимаешь, — Хелт наклонилась к перилам, подула на них, и участок дерева покрылся тонким слоем позолоты — как если бы на нём осела невидимая раньше пыльца. Конгвар в ужасе схватил Хелт за плечи и слегка встряхнул:

— Прекрати! Сумасшедшая, если бы кто-нибудь...

— Узнал, что я владею магией? — Хелт выгнула бровь, коротко усмехнувшись ему в лицо. — И что же? Нет теперь ни моего мужа, ни твоего отца, чтобы преследовать волшебников в Альсунге. Новые времена настали — привыкай... — Конгвар отпустил её и шагнул назад. Одного усилия, одного удара или сжатия пальцев на горле хватило бы ему, чтобы сломать её — такую хрупкую, такую озлобленную... Он много раз представлял себе такое усилие, но постоянно уходил побеждённым. — Я всего лишь показала, что хочу короны для тебя. Твоего величия, твоей славы. Ты должен быть правителем Обетованного — ты, а не ти'аргский король-калека или дорелийская безвольная рыбина.

— Правителем Обетованного... — повторил Конгвар, примеряя к себе звучание этих слов. Ничего не проснулось в нём, кроме ужаса и презрения к себе. — Правитель, блудящий с женой брата. Правитель, причастный к гибели отца... Что ты сделала со мной?

— Всего лишь указала тебе верный путь, — раздался утробный звук рога — первый из трёх сигналов к началу Совета. Первого Совета, открывать который Конгвару придётся самому. — Иди же, любовь моя, — в приятном голосе Хелт проскользнули змеиные, шипящие нотки. Конгвар не верил ей — никогда, ни мгновения во все эти годы она не любила его. — Совсем скоро все наши мечты станут явью.

ГЛАВА IX

Дорелия. Энтор, королевский дворец

— Ты плохо выглядишь, Миртис. Шерсть потускнела, и когти снова слоятся...

Холёная длиннопалая рука, унизанная перстнями, легла на кошачью шею и зарылась в белоснежный подшёрсток. Король Абиальд Дорелийский блаженно вздохнул — только в минуты, подобные этой, он мог расслабиться и отвлечься от надоедливой возни с делами, которая преследовала повсюду. Миртис свернулся у него на коленях, как маленький горячий сугроб, и уютно давил своей тяжестью. Для полного счастья не хватало разве что мурлыканья — но королевский кот никогда не унижался до него, позволяя чесать себя за ухом лишь в суровом молчании.

— Опять, наверное, Келти недоварила твою рыбу? — продолжил Абиальд и в задумчивости умолк, будто ожидая ответа. На его гладком, немного женственном лице с точёными чертами отражалось томное недоумение. — А вот и колтун... Нет, дворецкому точно надо снизить ей жалованье.

Кот лениво приоткрыл янтарно-жёлтый глаз, и в его взгляде королю почудилось презрение. Он снова вздохнул.

— Ты прав, сам не знаю, почему это меня так волнует... Даже тебе наверняка наплевать на меня. Ты терпишь меня только потому, что тебя кормят под моей крышей, ведь так? Как все здесь... Все до единого.

Разделял ли Миртис горькие мысли Абиальда, понять было невозможно: его круглая морда осталась совершенно непроницаемой. Абиальд потрепал кота по холке и поймал собственное отражение в высоком зеркале, прислонённом к стене. Зеркало было подарком его отцу от Отражений и перешло по наследству, как почти всё в энторской резиденции; королю нравилась картина, захваченная стеклом в золочёной раме — почти портрет из фамильной галереи, только не парадный, а домашний. Халат из миншийского коричневого шёлка и комнатные туфли не делали смешным короля, развалившегося в любимом кресле, а скорее подчёркивали его молодость, здоровье и величие. Золотые кудри Абиальда не поредели со времён его отрочества и юности, их ещё не коснулась седина, а высокий лоб оставался безупречным, как у мраморной статуи. Придворные поэты и менестрели, славословя Абиальда, называли его то духом-хранителем Дорелии, то её пятым богом, юным и прекрасным (хотя это уже вызывало раздражение некоторых особенно рьяных жрецов). Ему нравилось иногда поддаваться самообману, притворяясь, что он им верит. Нравились ему торжественность приёмов и переговоров, пышность празднеств и балов, драгоценности и охота, восторженные взгляды женщин... Нравился мир и благоденствие в королевстве, создаваемые сотнями других людей от его имени.

Не нравилась Абиальду лишь изнанка всего этого — пошлая, неприглядная, а подчас и кровавая. Он не знал точно, сколько людей во дворце и за его пределами (лордов, конечно же — других он в расчёт не брал) желало его смерти, но число их явно измерялось, по крайней мере, всё теми же сотнями. Абиальд родился третьим (оба его старших брата не дожили до совершеннолетия, причём их смерти оставили его равнодушным, хотя он и сам не признался бы себе в этом), не был ни воином, ни выдающимся политиком и, взойдя на престол, представления не имел, что делать с неожиданно доставшимся ему королевством — голодным, злым, разорённым набегами северян и торговыми махинациями южан. А главное — таким большим. Каждая деревенька, каждое засеянное поле, не говоря уже о городах, требовали его внимания. А ещё нужно было следить за армией и крепостями на границах, и вовремя подлатывать дороги, и разрешать земельные споры, и высчитывать налоги, и контролировать казну... Не говоря уже об отношениях с Отражениями — которых, впрочем, лучше всего было просто почаще оставлять в покое.

Неприятным сюрпризом для златокудрого мечтательного принца когда-то стало и то, что крестьяне временами бунтуют и припрятывают хозяйское зерно, а цехи мастеровых набирают влияние и то тут, то там требуют выборных градоправителей, а некоторые назначенные градоправители и судьи чуть ли не в открытую воруют государственные деньги... От всего этого у Абиальда голова очень скоро пошла бы кругом, если бы он озаботился всерьёз.

Однако этого не случилось, поскольку первые несколько месяцев он просто-напросто дрожал за свою жизнь, не покидал покоев без охраны и ни куска бы не съел без предварительной проверки на яд. При жизни отца Абиальд никогда не вникал в придворные склоки, а когда пришлось это сделать — отшатнулся с отвращением, будто разворошил муравейник. Все подсиживали, предавали, использовали друг друга, истекая при этом лестью и наперегонки стараясь ему угодить. Но лорд Заэру, его правая рука и чуть ли не единственный аристократ, достойный доверия, быстро обозначил болезненные точки: Фергюс, двоюродный брат короля по материнской линии, имеет виды на престол и преданный отряд наёмников в придачу; леди Алтия мечтает выдать за короля свою дочь или хотя бы подсунуть её ему в любовницы, тогда как второй муж леди Алтии — из разжившихся купцов — наладил тесные контакты с Кезорре... И так далее, и так далее — это никогда не заканчивалось; ворох заговоров, честолюбивых замыслов, провалившихся покушений, взяток, сводничества окатил Абиальда ледяным осенним дождём. Без лорда Заэру и его сподвижников он вряд ли дожил бы хотя бы до своей свадьбы — до свадьбы, разумеется, с хорошей девушкой из честной благородной семьи (королю отсоветовали жениться на чужеземке), которая, впрочем, в два-три года растеряла своё стыдливое очарование, сильно располнела и превратилась в такую же мелочную интриганку, как остальные. Теперь её величество Элинор представляла собой скорее отдельную угрозу, чем союзника, и после рождения долгожданного наследника Ингена король её старательно избегал.

Точно так же он избегал бы большинства людей, будь на то его воля. Бесчисленные трудности и дрязги пугали Абиальда, который превыше всего ценил красоту и удобство; он предпочёл замкнуться в собственном красивом и удобном мире, где не было места грязи и крови. Неспешные прогулки — верхом или в лодке по реке, — выезды в загородные резиденции, сложные блюда и тонкие вина, картины лучших живописцев, гобелены и резные скамеечки для ног — вот что составляло его мир. А главное, книги — горы разнообразнейших книг, которые он с детства глотал с большим удовольствием, чем миншийские сладости. Предоставив другим заниматься своими делами, Абиальд при первой возможности скрывался в этом мире — прочь от двора, от надоедливых советников, нелюбимой жены и шумного, капризного сына, воспитывать которого он не хотел и не мог. Пусть его сравнивают с большим ребёнком или с привередливой старой леди: кровь Абиальда позволяла ему не заботиться о мнении окружающих.

Главный же парадокс — или тот пункт, на котором старый учитель Абиальда Тогар воскликнул бы: "Вы только представьте себе!", поднимая седые брови, — заключался в том, что Абиальд, тяготясь своей властью, ни за что не отказался бы от неё, даже если бы ему предложили. Уж слишком удобным и привычным было его положение, слишком приятными — почести, казавшиеся такими заслуженными. И сейчас, когда Абиальд ждал лорда Заэру для ежедневного утреннего доклада, настроение его было вполне безмятежным.

Лорд вошёл без доклада и стука: в такой частной обстановке король не любил церемоний. Взмахом руки он отпустил слугу и с лёгкой досадой прекратил почёсывать Миртиса — сановник прервал цепь его причудливых полуснов-полуфантазий, навеянных очередным сборником легенд.

— Ваше величество, — старик (в глазах Абиальда он всегда был стариком — и десять, и двадцать лет назад) поклонился коротко и энергично, юноше бы впору. Сухопарая фигура, втиснутая в аскетичное чёрное одеяние, странно смотрелась на фоне алых портьер, витых канделябров и тысячи заморских безделушек в покоях короля. Однако это тоже было как всегда и уже не резало глаз Абиальду. Приветливо кивнув, он отпустил загривок кота; тот мягко приземлился на все лапы и с достоинством прошествовал к мискам в углу.

— Доброе утро, Дагал. Что-нибудь новенькое?

— Слишком много всего, Ваше величество, — лорд тяжело вздохнул и опустил глаза — как считал Абиальд, не в меру чёрные и не в меру проницательные. Такое начало ему не понравилось.

— Снова крестьяне волнуются?.. Можешь сесть, — он кивнул на кресло напротив. Лорд нарочито медленно уселся туда, видимо, подбирая слова.

— О нет, сир. Они долго будут помнить Тиретли.

Король вздрогнул. Донесения из Тиретли — деревни, где примерно месяц назад был подавлен последний и самый крупный крестьянский бунт — растревожили его чересчур живое воображение. Он ни разу не был там лично — не видел всех повешенных, покалеченных, высеченных плетьми, — но плохо спал после этих донесений. Личный лекарь прописывал ему мятный отвар и побольше свежего воздуха.

— Так в чём же дело? Снова та кучка сумасшедших, что совершает паломничества к какому-то белому камню?

— Я был бы счастлив, будь это главной проблемой, Ваше величество... Нам сообщили, что умер король Хордаго.