— Так точно.
— Это формула судопроизводства. Ее следует повторить.
— Да, я решил дать свидетельские показания Особому трибуналу находясь в здравом уме и твердой памяти, добровольно и без принуждения.
— Ваша предыдущая должность?
— Командир разведбатальона Второго корпуса армии Новгородской Руси.
— Свидетель! Следует говорить: "Шайка Ливонского вора".
— Да на здоровье: командир батальона Второго корпуса шайки Ливонского вора — так?
— Да, так, — председательствующий, кивнув, бросил мимолетный взгляд на своих сподвижников, правого и левого — дескать, ну что, давайте к делу? — и вновь обратился к князю-перебежчику:
— Мы вас слушаем. Мы вас внимательно слушаем!
Глава 7
Кромешники, благочинники, особисты...
Лучший вид на этот город —
Если сесть в бомбардировщик.
Бродский
От сотворения мира лето 7068, сентября месяца день тринадцатый.
По исчислению папы Франциска 23 сентября 1559.
Москва, Китай-город. Торговые ряды.
Серебряный остановился, рассеянно изучая архитектурные достоинства облупленной церковки, и в очередной раз подавил позыв резко оглянуться. "Ни в коем случае не пытайся обнаружить за собой слежку! Всё равно не сумеешь, а вот ИХ, профессионалов, сразу насторожишь, и на этом конец — и тебе, и всей операции", — это ему за те пресловутые "почти сутки" повторяли не раз и не два.
"На оперативно-разыскные мероприятия по твоей наводке у них уйдет не меньше двух-трех недель. Под охраной они тебя держать не станут: после того, как ты дашь показания Трибуналу, убивать тебя уже бессмысленно, это все понимают. Топтунов за тобой, конечно, пустят — на всякий случай — так что первую пару недель просто помотайся по городу, повступай в случайные контакты — словом, веди себя естественно. За тобой будут приглядывать наши люди в Москве: называется — контрнаблюдение. Следи за домом на углу Ильинки и Ветошного переулка; если резной петушок на коньке крыши отвернется от Кремля — значит, топтуны твои окончательно успокоились и от тебя отстали: можно выходить на связь. И вот тут уже не мешкай: ОН ждет, и срочно нуждается в твоей посылке. Ценность ЕГО — сам понимаешь какая, мы бережем ЕГО как зеницу ока... Прости уж, Никита Романыч, что отправляем тебя вот так вот — почти без подготовки, но мы в безвыходном положении: нам срочно необходим человек, знакомый ему лично, которому он бы доверял — а ты как раз таков".
По намеченной им на сегодня программе — продолжать "мотаться по городу, вступая в случайные контакты" — князь вышел к торговым рядам. Всё прошедшее время он чувствовал себя крайне неуютно — и не только оттого, что предписанное ему праздношатание претило его ответственной и деятельной натуре.
Насколько он помнил старопрежнюю Москву, местечко возле церкви Николы Мокрого, прямо над пристанями, считалось ходким, торговлишка тут заводилась сама собою. Торговали всё больше грибами, особенно в посты. Но и в осенний мясоед грибочки — и черные, и белые, и красные, соленые, сушеные, в маринадах — не переводились. Как не переводились и огурчики, и репка, и мочёные яблочки, и прочая легкая снедь. Сюда же шли мед и патока. Торговали здесь и сайками, и калачами, и прочими хлебами. Всегда была в рядах и рыба — и простая, и крупная, и белая. Вдругорядье шел медовый торг: меды тут бывали на всякий вкус, простые и ставленные. Здесь же сбывали глиняной и щепной товар — горшки, мисы, плошки, блюда, ушаты, жбаны, цельные долблёные ковши, каповые ендовы, корзины затейливого плетенья. Можно было с выгодой сторговать конскую упряжь с набитыми бляхами или спроворить кожаную обувку на русский, польский или венгерский манер. Можно было послушать — сквозь непрекращающийся крик и гам — веселых людей с дуделками и сопелями. Ну и, конечно, всегда имелся шанс лишиться мошны или опояски: ушлых воров на Москве завсегда хватало.
Теперь торговые ряды разительно изменились. И, ясное дело, не к лучшему.
Во-первых, было тихо. Это вообще не умещалось в уме — как это в торговом месте может быть так тихо? Никаких веселых людей с дудками не было. Немногочисленные гости ходили тихо, чуть не по струнке, даже бранились — и то вполголоса. Наконец, и сами торговые люди заместо того, чтобы зазывать покупщиков, хватать их за рукава и расхваливать товар, угрюмо стояли у своих лавок, пялясь в пространство. Только грамотей, стоя за писчим прилавком, уныло перечислял свои услуги: "Челобитные, жалобы, кляузы, ябеды, доносы, письма подмётные... В Ночной Дозор, в Высшее Благочиние, в Мытную избу, тако же слово и дело... Налетай, подешевело..." Налетать никто не спешил. Наоборот — немногочисленные посетители рынка старались прошмыгнуть мимо грамотея по-быстрому.
Во-вторых, нечем было даже горло промочить. Сбитенщики и квасники, обычно шумные и говорливые, отсутствовали вовсе. В начале, правда, стояла бочка, охраняемая — тут другое слово не подходило — военного вида человеком. Князь подошел и осведомился, что в бочке. Оказалось, что в ней квас, и стОит он девять медниц кружка. У князя к поясу была привешена внушительная мошна копеек на сорок, медные чешуйки составляли примерно половину. Однако девять медниц показались Серебряному ценою непотребною, о чем князь и не смолчал. Военного вида человек тут же сказал, что дело то пустое: оказывается, бочка с квасом не его. На вопрос "а чья же" продавец только рукой махнул, а потом тихо сказал "отжали". Князь всё же заплатил, сделал два глотка. Квас был жидким и дрянным — как грязная вода. Серебряный плюнул и кружку допивать не стал — поставил на лавку и пошел прочь. Краем глаза заметив, как продавец выливает недопитое обратно в бочку.
Что касается прочих товаров, предложение если чем и удивляло, так это скудостью и непотребными ценами. Нет, так-то вроде всё было — вот грибочки, вот огурчики, вот плетеные туески. Но прилавки, мягко говоря, не ломились, торгуемого было маловато. Да и то, что было, выглядело как-то неказисто — или, как говорили в Новгороде, второй свежести. Даже прицениваться не хотелось. Князь всё же подошел к мужику, торгующему солеными груздями. Тот торопливо стащил перед Серебряным шапку, поклонился как должно, но не более. Вместо того, чтобы рассыпаться перед богатым покупателем мелким бисером, расхваливая свое добро, мужик угрюмо подвинул Серебряному мису с груздями, в которую была положена длинная острая лучина. Князь лучину взял, наколол грибок, попробовал. Тот оказался не то чтобы кислым или там гнилым, нет. Но и не порадовал.
Ряд с дичиной удручил особенно. Битый заяц шел за семь копеек, хотя князь помнил, что красная цена ему по осени завсегда была четыре, без торга. За бекаса, который в старые времена дороже трех копеек и не предлагался, спрашивали пятак. Стало ясно, почему на торгу мало народу — при таких-то ценах.
Второй раз князь задержался возле старухи в черном, предлагавшей квашенья. Привлекла его капусточка — на вид сероватая, но на дух хорошая. Капуста и впрямь оказалась хорошей, так что князь, не постеснявшись, умял плошку прямо у прилавка. Компенсировал он это парой медниц. Старуха без радости на лице запихала чешуйки куда-то в тряпьё, поблагодарила без чувства.
Никита Романович не успел пройти ряда, как вдруг по нему прошло шевеление. Торговцы стали делать какие-то странные движения: кто жался, кто горбился, кто прикрывал товар тряпицей. Губы у всех тихо шевелились. Князю показалось, что он расслышал что-то вроде "Господи, пронеси, только не меня".
Оглянувшись, князь увидел и причину такого смятения. Вдоль ряда двигалась ватажка — пятеро, одетые в длиннополые одеяния, напоминающие монашеские рясы. Однако ничего богомольного в них не было. Морды у ватажников были наетые, глазки — наглые, зыркающие, а не опущенные долу, как у настоящих монасей. На поясе у вожака висел шестопёр, остальные были вооружены дубинками. По всему было видно, что заявились они сюда не для богоугодных дел.
Не дойдя до князя буквально десятка шагов, подозрительная компания затормозила у лавки, где мужик в бараньей шапке торговал мочёностями.
Вожак, не здороваясь, запустил руку в кадушку, достал яблоко, надкусил, швырнул оземь. Достал второе, снова надкусил, снова швырнул. Мужик в шапке смотрел на это как баран — жалобно и кротко.
— Дерьмо твои яблоки, — заключил вожак. — Чо уставился?
— Ить, барин... этого... того... понеже... иже херувимы, — забормотал мужик. Серебряный поморщился: крестьянская привычка валять дурака перед старшими попортила ему в армии немало крови. Приходилось прибегать и к рукоприкладству, чтобы заставить вчерашнего хлебороба разговаривать нормально и понимать сказанное. Так что князь решил, что мужик сейчас отхватит люлей. Но вожак удовлетворился тем, что достал третье яблоко, пожевал и харкнул прожёванным мужику в лицо. Тот даже утереться не попытался: так и стоял оплёванный.
Толстомордый слушать мужика не стал, а протянул руку характерным жестом.
— Десять копеек с тебя, — сообщил он.
— За что? — взвыл мужик.
— За эту... — вожак почесал в бороде, вспоминая слово, — за искпертизу. Я твоим яблокам цену определил. Цена им — дерьмо. Я ими рот весь перепачкал, тьфу, — он снова плюнул в мужика, но так, чтобы не долетело. — За такие великие труды мне награда полагается. Давай плати.
— Нету у меня десяти копеек! — взвыл мужик. — Нету!
— Нету, говоришь? — почти ласково осведомился вожак. — Это мы проверим. Эй, ребяты, посмотрите, чо там у него...
Ватажники молча и быстро обтрясли мужика, сорвали с пояса кису, растрясли на прилавок. Высыпалась горсточка меди.
Толстомордый запустил в мелочь пальцы, выудил оттуда алтын. Остальное он широким жестом смахнул с прилавка в грязь.
— На первый раз прощаю, — сказал он. — А в следующий раз приду — чтоб сразу как на блюдечке. Десять копеек. Запомнил?
Мужик меленько затряс головой.
— Живи покеда, пёс, — снизошел вожак и повел свою стаю дальше.
Мужик с яблоками так и стоял столбом. И только когда ватажка отошла — стер рукавом плевок и меленько перекрестил грудь возле сердца.
Ватажка тем временем пёрла прямо на Серебряного. Вожак шагал нагло, не выказывая никакого вежества.
"Толканёт — убью", — спокойно решил для себя Никита Романович, поправляя перевязь с саблей. Мысль была до того отчетливая, что, видимо, отразилась на лице, и вожак, похоже, ее уловил. И обошел князя — впритирочку, но обошел; обдав его сложным ароматом немытого тела, гнилых зубов и еще чего-то тошнотного — над коим, впрочем, победно властвовал поистине валящий с ног чесночный перегар.
Следующей жертвой ватажка выбрала угрюмого инвалида со шрамом поперек лица, выставившего грибочки и мочёную бруснику.
На сей раз они действовали по-иному. Вожак не хамил, не совал руку в товар, не плевался. Вместо этого он растянул рыло в улыбочке и почти вежливо сказал:
— По-здорову будь.
Мужик со шрамом хмуро зыркнул, склонил голову и сказал напряжным голосом:
— И тебе здоровьичка, коли не шутишь.
— Хорошо ли торг идет? — продолжал интересоваться ватажник. — Много ли прибытка?
— Что Бог даст, то и хорошо, — мужик с показным рвением перекрестился.
— А скажи-ка ты мне, — ласково вопросил вожак, — как тебя звать-величать?
— Ну, Гаврилка я, — ответил мужик. — Меченым кличут. Вот из-за этого, — он показал на шрам.
— Гаврилка, значит... Хорошее у тебя имя, Гаврилка. Я так погляжу, и человек ты хороший. Добрый ты человек, Гаврилка. А доброму — оно всё добро. Так ведь?
Мужик занервничал.
— Добрый — то Господь наш Исус Христос, — наконец сказал он, — а люди все грешные.
— Да ты, смотрю, и в божественном силен! — наигранно восхитился вожак. — А скажи-ка ты нам, Гаврилка, есть ли у тебя грибочки солёные?
— Как не быть, — мужик слегка расслабился, опаски на лице поубавилось. — Вот изволь спробовать...
— Спробовать успеется. Ты скажи: укропчик-то в грибочки кладешь, небось?
— Дык, — согласился мужик.
— А лист смородиновый?
— Отож, — мужик уверенно кивнул головой.
— А перец сухой индийский? — прищурился вожак.
Вопрос о перце явно поставил мужика в тупик. Он раздумчиво почесал бороду, потер под шапкой, и только после этого сказал:
— Перец нонеча дорог.
— Нонеча? — переспросил вожак. — То есть, значит, не то что давеча? — рожа при этом у него сделалась хитрою. — Давеча дешевле был?
— И давеча был дорог, — пожал плечами мужик.
Тем временем — как заметил князь, за сценою наблюдавший — один из ватажников тихонько подобрался поближе к кадушке с грибами и провел над ней рукою. Князю показалось, что он туда что-то уронил.
— Значит, и перца у тебя нет, — протянул вожак. — Ну а белый у тебя, часом, в рассоле не плавает? В порядке разжигания?
— Как можно, — мужик снова осенил себя крёстным знаменьем. — Сказано же: нельзя. Значит нельзя. Я в стрельцах был, дисциплину ведаю. А ты меня не смущай, — набравшись храбрости, добавил он.
— Значит, нету? — всё допытывался вожак. — Ни единой долечки?
— Нету, вот те крест, — бывший стрелец в который уж раз перекрестился.
— Нету, говоришь? А если найду? — вожак разухмылялся так, что затряслась бороденка. Подошел к кадушке, заглянул в нее. И ловким движением руки выхватил что-то маленькое, светленькое.
Мужик аж поперхнулся.
— Подкинули, — пробормотал он.
— Ребяты! Тримай его, еретика тупорылого, — распорядился вожак.
Двое тут же повисли на плечах у несчастливого продавца, а третий ловко подсек ему ноги, так что тот рухнул на колени.
— И чего теперь с тобой делать? — осведомился вожак. — Сразу на правёж или как? Думать будем или что?
Мужик, вздохнув, принялся отвязывать от пояса нетяжелую мошну.
— Нет, Гаврилка Меченый, ты меня не понял, — вожак слегка пнул стоящего на коленях продавца сафьяновым сапожком. — Мне твои медячишки сейчас ни к чему. А вот место твое торговое мне глянулось. Сейчас мы о том бумагу составим, что место свое ты мне отказываешь. Вон тот человек нам бумажку-то и справит, — он указал на грамотея. — И видоки как раз имеются. Ребяты, вы всё видели?
Ватажники угодливо заржали.
— Да не гоню я тебя, — продолжал вожак, наседая на мужика. — Будешь стоять как стоял, со своими кадушками. Только торговать будешь не себе, а мне в прибыток. Не боись, я тебе на жизнь оставлять буду... на скромную, — он сыто хохотнул. — Ну что, нравится тебе?
— Оно-то, конечно, того... — протянул бывший стрелец, — оно, конечно... оно действительно... что касательно, то относительно... дык ведь ежели случись чего — так оно и оппаньки...
— Ты чего несешь, гунявый? — с неудовольствием сказал вожак и снова пнул мужика сапожком.
— Да чего... Есть тут этот... как его... — мужик зачастил, как бы пытаясь успеть вспомнить, — полковник-то наш, хранцуз, говаривал... ну, вот который этот самый... нюанс! — извлек он, наконец, редкое слово из памяти.
— Чо? — не понял вожак.
— А вот сейчас его-то ты и восчувствуешь, — в голосе мужика вдруг прорезалось злое торжество.
