Кончики пальцев касаются моей щеки, и уместность прикосновения теплом гладит сердце, вынуждает прикрыть глаза.— Ты слишком совершенен и потому слишком горд, — одаряет комплиментом Нару. От его руки пахнет лилиями. — Что до твоего барраярца — если желаешь, забирай его себе, и не думай, что в этом есть что-то недостойное. Ты просто начал не с того. Вспомни, как отец тебя учил приручать диких зверей? Лаской. Только лаской. И это будет неплохое приобретение.
Это интересно... и может стать забавной игрой, если не воспринимать ее всерьез. В конце концов, посадить его под замок я всегда успею, не так ли?
— Мне следует предложить ему кусочек сахару, как норовистому жеребцу? — улыбаюсь я. — Я пытался, но проблема в том, что это существо предпочитает чертополох.
— Разве у тебя есть недостаток в чертополохе? — снисходительно и ласково вопрошает Нару. — Если у него несовершенный вкус, тебя это ни в какой мере не затрагивает. Чем меньше он будет раздражать тебя, Иллуми, тем легче будет приручить его и придать приемлемые очертания тому грубому явлению, которое он представляет собой сейчас. Уступи ему в малости, помани кусочком побольше, и он покорится.
— Но это не будет выглядеть так, будто я ему потакаю? — уточняю я. — Мне равно неприятны как наглость, так и бесцеремонность.
— Что поделать, если твой родич не способен принять истину, выраженную прямо? — пожимает плечами Нару. — И подбери ему духи, раз природный запах так тебя злит. Одним поводом для раздражения станет меньше, и его норов хорошо подобранный состав успокоит хотя бы частично.
Советуя, Нару легко касается моей руки — крошечный, ценный знак внимания и уважения. Выслушай я те же советы, выраженные в более жесткой форме, и фамильный нрав взял бы свое.
— Милорд, — поднося теплую гладкую ладонь к губам, говорю я, — вы поразительно мудры. Может быть, мне стоит одолжить вашу подушку, чтобы позаимствовать хоть кусочек ума?
— Кокетничаешь, — нежно подкусывает Нару, — что же до подушек, то их ты давно не удостаивал своим присутствием.
— Я исправлюсь, — обещаю, — не позднее, чем через десять минут. Всего один звонок. Передать ваши приветствия дражайшей?
— Безусловно, — кивает милорд, блеснув резными спинками гребней в прическе, — и к пожеланиям наилучшего прибавь уверения в том, что ты не одинок в столь непростой момент жизни.
Разговор по комму недолог: лишь убедиться в благополучии близких. Большая удача, что миледи Эйри и мои сыновья гостят сейчас в доме ее семейства и пока не видели новую родню... и не увидят, пока я не удостоверюсь в том, что юноша способен вести себя корректно. Милорд терпеливо ждет окончания беседы, поигрывая кисточкой накидки, и целует меня, едва гаснет мини-экран.
Я соскучился, у Нару необычайно нежное настроение, визит в его спальню — лучшее из возможных завершений вечера, и не было бы удовольствия больше, чем погостить в этом доме несколько дней кряду.
Если бы поздним утром следующего дня меня не подняли из расшитых простыней срочным вызовом в госпиталь, где моего барраярского родича осадили наглые писаки.Глава 8. Эрик.
Цетагандийский СБшник покидает палату вместе с обещанием вернуться. Да, он не может ничего мне сделать... ничего хуже такого, что я сам готов сотворить с собой. Его попытки выжать из меня секрет, который я не знаю, гарантированно закончатся полным фиаско. Но оскорбленное осознание собственной идиотической доверчивости сводит этот победоносный факт к чему-то незначимому.
Голоса из коридора слышны неразборчиво, но все же сейчас, когда напряжение обострило все мои чувства до предела, громкости хватает, чтобы опознать характерный баритон так называемого главы семьи. Требует отчета от своего легавого, хочет знать, что именно тому удалось вытрясти из непокорного барраярца? Журналисты, вероятно, ему уже доложились? В висках пульсирует бессмысленная злоба, ощутимая едва на пределе различимости, как комариный писк, и такая же изнуряющая.
Разговор за дверью тянется достаточно долго, чтобы я успел промариноваться в собственной кипящей желчи. Кто же сомневался, что контрразведчик оказался здесь с полного благословления Эйри. Хорошо, начал с вежливого разговора, а не сразу мне руку выкрутил. Хотя провокация, организованная против меня, вполне давала ему такой повод.
Не иди на сделку с врагом. Не договаривайся с тем, чье высокомерие никогда не позволит счесть тебя человеком. Не садись с дьяволом кашу есть, у него ложка длиннее. Неужели не ясно?
Наконец, дверь отъезжает в сторону, и воздвигшаяся на пороге фигура меряет меня неприязненным взглядом и брезгливо изрекает: — Собирайся. Необходимый минимум ты получил, остальное будешь долечивать дома.
Разумеется. Ни объяснений, ни извинений я не заслуживаю. Благодарности за хладнокровную осмотрительность в намеренно дурацкой ситуации — тем более; еще один аргумент в пользу того, что неуместное якобы любопытство репортеров не угрожало на самом деле ничему, кроме моего самообладания, и было инсценировкой. А неприязненная резкость, видимо, должна породить во мне стыд за неведомые грехи, по причине которых меня изгоняют из больничного рая. Приподнимаю бровь в знак полнейшего скепсиса по отношению к этой идее.
Осторожно приподнимаюсь с кресла, нашаривая палку. Не боль, но ожидание боли и неуверенность... засиделся я в летающей мебели. А выяснить отношения можно и на ходу. Резко и с места: — Конвой ты за дверью оставил?
Гем-лорд щурится: — А ты успел натворить что-то, что требует подобных мер?
— Я? — Скандал бесполезен. Но чемпионат по наиболее удивленному и выразительному заламыванию брови продолжается. — Не ты ли отбил у меня все желание идти с тобою добровольно? Подсылая ко мне своих подручных.
— Полагаю, ты не настолько идиот, чтобы считать, будто и папарацци присланы мною, — пожав плечами, констатирует сообразительный цет.
Парирую напряженно и зло: — Я давно не верю в Деда Мороза на Зимнепраздник... и в случайные совпадения тоже. Думал, я все приму за чистую монету и не задумаюсь, как эти писаки сюда попали? Надо было выложить им все, что я о тебе думаю, а не печься, как дурак, о репутации твоей семейки, выслушивая мерзкие новости с каменным лицом.
— А что из этих новостей тебя касалось напрямую? — на показной манер удивляется он. Гем идет рядом, снисходительно приноравливая свой шаг к моему ковылянию. Слова я выговариваю быстрее, чем иду. — Слухи ходят всегда, и я не счел разумным передавать их в больницу.
— С чего ты взял, что меня интересуют слухи? — чуть морщусь.
— Ты уже устроил мне одно шоу, — отрезает гем ядовито, однако не спешит опровергнуть новости, — не хватало подкинуть тебе новую пищу для паранойи. Зачем мне очередной суицид?
— Не увиливай, — мгновенно обрываю. Вину за твою провокацию ты на меня не свалишь. — Ты дрался, да или нет? — Я сам знаю ответ: под складками накидки видно, что правую руку гем держит неловко, словно инстинктивно бережет.
— Да, но какое у тебя право требовать ответа...
— Значит, про остальное тоже не соврали? — перехватываю инициативу у самой дверцы машины.
— Про что именно? — интересуется тот осмотрительно.
"Хочешь, чтобы я перечислил? Изволь". Методично загибаю пальцы. — Что тебе нанесли какое-то формальное оскорбление, связанное с моим именем. Что ты чуть не зарезал какого-то кретина, устроив за меня драку, словно за нервную дамочку. Что ходят слухи, будто ты собираешься отдать меня еще кому-то из своей родни; мог бы хоть на эту тему не распространяться? Или предупредить меня об этих слухах заранее.
— Больше половины вздора, — раздраженно огрызается гем Эйри, — Никакому родственнику я такого счастья не пожелаю, и в дуэли ты был удобным, но лишь поводом. Изволь не принимать на свой счет все семейные междоусобицы и не лезть в то, что тебя не касается.
Устраиваюсь поудобнее на мягком сидении, пока машина плавно, словно вздернутая на невидимой ниточке, взмывает в воздух. С показным сожалением вздыхаю. — Увы, был неправ. Надо было сказать этим славным ребятам чистую правду: что держишь меня в неведении и взаперти, а я тебя ненавижу. А дальше — просто стоять и пускать слюни, для полноты образа. И отпустить их восвояси. Дело чисто семейное, а мне с чего оказывать твоей семье услуги?
— Но ты как раз с этого начал — с оказания услуг, — кидает он мне в лицо.
Если бы я мог, то зашипел бы, как раскаленный камень, на который плеснули водой, и изо всех слов внезапно вспоминаются только непечатные. — Ах, ты!...
— Полегче! — вспыхивает уже цет. — Я тоже испытываю острое желание высказать тебе все, что думаю, но, пожалуй, сдержусь. В следующий раз я благополучно выставлю тебя на посмешище, и отбивайся сам. Тебе вполне официально и законно свернут шею, и я больше не буду обязан заботиться о лагерной шлюшке с раздутым до предела самомнением. Надеюсь, таким способом самоубийства ты останешься доволен.
Мы оба молчим. Праведный гнев быстро затухает, захлестнутый волною иррационального стыда. И отвращения. — Если ты лишил меня права распоряжаться самим собой, словно животное, сойдет и такой выход, — кривлюсь, наконец. — Меня устроит вариант отправиться на тот свет, прихватив с собой кого-то из здешних уродов.
— Право распоряжаться своей жизнью следует заслужить, — объясняет насмешливо. — И не причинять этим неудобства своей семье и господину.
— У меня нет и не будет господ, — зло щурюсь. — Тем более такого, как ты. Который меняет честный договор на сплетни, ложь, угрозы и провокации.
— У тебя нет выбора, ты мой родич, — приподнимает бровь. — Если тебя не устраиваю именно я, то, может, мне и вправду стоит сосватать тебя в другую семью?
Мне хватает остроумия только огрызнуться: — Не думай, что ты сможешь меня продать. Тебе это дорого обойдется.
— К сожалению, ты прав: раз мой брат умудрился сотворить такую глупость, то я обязан взять на себя ответственность и за его поступок, и за тебя. Переложить это на плечи другого будет безусловной подлостью. Отказаться от его вдовца прилюдно — низостью. А отдать тебя в руки профессионалов, которые быстро сделают из тебя шелковую нить, мне не дает жалость.
Жалость, как же. Оставил бы меня в покое, воспитатель... В приступе черного вдохновения меня вдруг осеняет: — Да ты просто капризничаешь, как маленький ребенок! Ни за что не отдашь свою куклу, даже если для этого потребуется ей оторвать руки-ноги?
Кажется, с оскорблением я попал в точку. — Ах ты, дикое создание! — плюется гем-лорд. — Я слишком долго и неоправданно терпим к твоему происхождению, потому что не хотел бы превращать дом в тюрьму. Но ты меня вынуждаешь.
Приехали. В прямом и переносном смыслах. Колпак машины поднимается, выпуская меня... нет, не на волю, а в уже знакомое заточение семейного особняка. На душе мерзко.
— Еще бы, — комментирую ехидно, все больше убеждаясь, что терять уже нечего. — Допрос твой легавый мне уже устроил, с пристрастием — обещал. Тюрьма — любимая забава всей вашей семейки, и твоего мерзкого братца, и твоя. Вас это что, особенно возбуждает?
Будь я сейчас в хладнокровном состоянии, не преминул бы отметить, что у гема тяжелая рука и хорошие рефлексы; но сложно сохранять хладнокровие, получив оплеуху от человека, который и так бесит тебя вплоть до зудящей неконтролируемой ярости в кончиках пальцев. Все остальное воспринимается отрывочными картинками — рывок, радостное отчаяние, тупая горячая боль в пояснице, чужое горло под пальцами, испуганный крик и характерное жужжание паразизатора, смывающего реальность прочь.
* * *
Гем беззастенчиво лгал, что не желает превращать дом в тюрьму. То ли он уже набил руку на этом семейном бизнесе, то ли весь размалеванный народ знает толк в лагерях: из моей комнаты сделали подобие камеры за те несколько коротких часов, что я валялся без сознания. Бьющиеся, режущее, тяжелое — долой; силовые решетки изнутри на окнах; переворошенная сумка, в которой милостиво оставили лишь пару белья; вычищенная от посторонних предметов ванная комната со снятой дверью; злой блеск камер под потолком.
За последующие сутки я добросовестно проделал весь полагающийся ритуал: барабанил в дверь с требованиями выпустить, поливал бранью тюремщиков и требовал возможности поговорить глазу на глаз с чертовым гем-лордом. Как и предполагалось, безрезультатно. Единственное, кого я видел за эти сутки, были хорошо накачанные парни в уже знакомых серых костюмах медиков; в ассортимент развлечений входили перевязки, уколы и облучение какой-то жужжащей лампой — и эта нота разнообразия носила характер скорее экстремально-раздражающий, нежели любой другой. Со мною держались вежливо, насторожено и практически молча.
Журналы и комм-пульт из комнаты тоже убрали — со вторым понятно, а вот идея совершить диверсию с помощью раскрашенной глянцевой бумаги была для меня внове. Я не знал, расценивать это как проявление бессмысленной жестокости или параноидальной осторожности. Логика поведения цетов вообще и моего пленителя в частности оставалась для меня загадкой; я могу понять врага, но человек, который при формальном статусе главы семейства ведет себя то ли как неуравновешенный маньяк, то ли как обидчивый подросток, находился за пределами моего понимания.
Но если я не мог понять их, то у них были явно те же проблемы со мной.
Психиатр, видимо, решил скрасить мой досуг, наведываясь с душеспасительными беседами с первого же дня и регулярно. Из осторожности он, разумеется, садился поодаль и оставлял пару санитаров в комнате, прежде чем принимался жужжать об одном и том же:
— ... Мир подписан — и вы сами, заключив брак с цетагандийцем, подали пример взаимопонимания между народами... Теперь, став вдовцом, вы принадлежите Цетаганде, но не Барраяру... Милорд Иллуми — ваш родственник, а не враг...
Даже несмотря на то, что я прекрасно понимал цель этого разговора — промывку мозгов, и догадывался о квалификации моего мучителя по его умению столь гладко и въедливо нести одну и ту же чушь, мне стоило громадных трудов не слушать то, что он говорил. И не отвечать на сказанное ни логикой, ни бранью, жестко напоминая себе, что в их цели входит именно разговорить меня.
Мне нужно было отрешиться от жужжания чужих мыслей и дать себе время принять решение. Простое и на этот раз, надеюсь, окончательное. Жизнь за решеткой под присмотром тюремщиков — пусть даже решетка невидимая, силовая, а охранники прячут сетку-парализатор в кармане врачебного халата, — не жизнь. И ценить ее не стоит.
Уже на следующее утро, посмотрев на завтрак (нечто, похожее на омлет, и второе нечто — на кашу, все безвредно теплое, но не горячее, и настолько мягкое, чтобы есть безопасной пластиковой ложкой из одноразовой, разумеется, пластиковой тарелки), я отодвигаю его с лаконичным "Не хочется". Санитар меряет меня нехорошим внимательным взглядом, но поскольку тарелка всего лишь аккуратно отставлена на край стола, а не пафосно полетела ему в лицо, убирает несъеденное без комментариев. Горсть таблеток, которыми мне предложено дополнить отвергнутую трапезу, я держу за щекой, чтобы выплюнуть их в сортир чуть позже.
