Оленьи тропы

— А я бы, наверное, выглянул... То есть ты живёшь не в парадной, а в подъезде? — уточняешь ты; зеваешь, потягиваешься и, хрустнув пальцами, встаёшь из-за стола. Трёшь глаза, исчерченные красной сеточкой лопнувших сосудов; меня укалывает сочувствие. Мы оба почти не спали: ты — потому что в салоне самолёта сложновато уснуть, я — из-за банальной бессонницы. Под ливнем и в состоянии зомби достойно провести твоё знакомство с Питером будет непросто; но мне почему-то кажется, что мы справимся. Чернильные волны адреналина вынесут нас куда нужно. Всегда выносят. — Как истинные пролетарии, как трудовой народ?! Я знал, Юля, всегда знал, что буржуазная жилка в тебе — это что-то напускное... Слу, я в душ, наверное, ага? А то грязный, как чёрт.

Ты часто заменяешь "слушай" на мило-фамильярное "слу". Улыбаюсь.

— Да, конечно. Только ты же ещё второе не попробовал...

— Ой, точно! — (Пару секунд смотришь на тарелку с курицей, будто оценивая свои силы). — Не, давай попозже, я уже наелся шо-то.

— Ну ладно. Свет вот здесь включается, гель, мыло, шампунь вот тут... С душем сам разберёшься?

"ЧИСТИЛ ФРЕД КОЛОДЕЦ СВОЙ,

И ПОД МУТНОЮ ВОДОЙ

В ПЛАТЬЕ ДЕВИЧЬЕМ СКЕЛЕТ

ОБНАРУЖИЛ ФРЕД..." — вдруг зловеще затягивает твой телефон. Глубокий жестковатый голос наполняет беззащитную комнатку от пола до потолка. Вздрагиваю.

— Блин, Отто звонит... — бормочешь ты, судорожно бросаясь к куртке. — Так, погодь... Вот. Алло?

Я начинаю мыть посуду, чтобы не слушать и не смущать тебя; прячу грустную улыбку. Выходит, мелодия звонка у тебя та же. Звучит жутковато, похоже на клич бесов из преисподней — как и любая мрачно-балладная песня "Короля и Шута"; но — очень по-твоему. Старый добрый русский рок вроде "Короля и Шута", "Арии", "Кукрыниксов" идеально тебе соответствует — всей твоей подростковой неряшливой растрёпанности, твоему неприкаянному максимализму, твоей шероховатой речи, твоей устремлённости вверх — при вполне приземлённой любви к простым радостям жизни. Твоим стихам, пронизанным высокой метафизикой. Готично-ироничные истории "Короля и Шута" о вампирах, ведьмах, колдунах, кладбищах и каннибализме безумцев будто созданы для твоего плейлиста.

Но "Фред" — особенно.

Впервые я услышала "Фреда" у тебя на звонке в тот вечер, когда мы встретились после долгого перерыва в общении. Чудовищно долгого. Поддавшись его параноидально-ревнивому давлению, шантажу и наигранным страданиям, я заблокировала тебя и оборвала с тобой все связи. Хватило меня на полгода. Это был очередной персональный ад — и в нём, пожалуй, снова не было ничьей вины, кроме моей.

Незадолго до того вечера он, выбравшись из привычного запоя, холодно объявил мне, что нам лучше "остаться друзьями". Прорыдав и прометавшись несколько дней, я написала тебе пьяно-истеричное покаянное письмо. Конечно, я не надеялась на твоё прощение — и даже просила тебя не прощать, потому что это было бы справедливо. Но ты почему-то простил — как прощал всегда. Ты принял меня назад.

Дожидаясь тебя в тот вечер, я чувствовала себя женой, которая изменяет мужу с любовником.

Почему-то я и сейчас так себя чувствую.

Но — лучше не о том вечере; мне совсем не хочется его вспоминать. Лучше о "Фреде".

Ты соотносишь щемяще-зловещую историю Фреда с собой и Отто — с болью, которую вы разделили на двоих. Возможно, ещё со своей мамой; этого я не знаю. Но есть ещё один — самый очевидный — личный подтекст; подтекст, который невозможно не заметить, — и о котором мы оба, словно сговорившись, всегда молчим.

Скелет девушки на дне колодца; про?клятые кости. Бедняга Фред приносит их домой — и после этого теряет покой и разум. У него отнимаются ноги; он очарован скелетом и говорит с ним, будто с живой возлюбленной. Как всегда — мерцание недосказанности: только ли "как"? Или — "от любви безумной каждой ночью лунной мёртвая вставала, плотью обрастала"?.. Или всё это только в его голове — фантазии поэта-безумца, одержимого? Как башни и цветы, ведьмы и хоббиты? Как моя серебристая Рыбья Тень с холодной кровью, ночами стучащая в ставни хижины рыбака?..

Мои выпирающие рёбра в зеркале душевой, моя шелушащаяся кожа — тогда, пять лет назад. Теперь я здорова, теперь я — что уж там, не стыдно это признать — гораздо симпатичнее; но тогда, тогда... Темнота, мерцание экрана, мы взахлёб говорим о стихах до четырёх утра, я слушаю твоё хриплое, пропитанное дымом дыхание. Потоки нашей боли и наших нервов сплетаются во что-то красивое — красивое и ужасное, как питерский дворик-колодец.

Колодец. И дно колодца — мой первый этаж, стылый от сырости.

"Живы будем — не помрём,

Славно смотримся вдвоём.

Неземную красоту

Вижу пред собой -

Я как в бреду!.."

Грубоватый гитарный проигрыш — и скрипка, скрипка на краю сознания. Несмолкающая скрипка, похожая на тебя. На твой голос.

( — ...Но если Дмитрий — Ваша муза, то как бы Вы назвали Егора? — тихо спрашивает моя последняя психолог — та, союз с которой был самым долгим. В её голубых глазах светится небесная печаль. — Он — не муза?

— Друг, — подумав, отвечаю я. Она медленно качает головой.

— Нет. Мне кажется, Вы и сами понимаете, что этого недостаточно. Неполноценное определение.

— Лучший друг. Брат... Возможно.

— И Вы правда так чувствуете его? Как лучшего друга или брата?

В её тоне нет вкрадчивой поддёвки — только грустное сомнение. Мягкое подталкивание в спину: ну же, иди, ступай к правде. Сглатываю, из последних сил сопротивляясь этому подталкиванию.

— Я... Я не знаю. На самом деле, я много думала об этом в последнее время. Мне хочется сравнить его со скрипкой. С мелодией, которая звучит во мне постоянно — то громче, то тише. И никогда не умолкает до конца. Но... Я понимаю, что это тоже не то. Не совсем то.

— Скрипка... — задумчиво произносит она, будто пробуя слово на вкус. — Красиво, но нужно точнее. В чём его идентичность? Кто он для Вас? Любимый мужчина? Любимый мужчина-гей?

— Смешно.

— Разве?

Вздыхаю.

— Спаситель. Друг. Враг. Соавтор. Я... Правда не знаю. Но я должна об этом подумать. Ещё подумать).

— ...Ага, ага. Ну всё, давай, я пойду, а то нам ещё гулять же... Шо? Кого тебе надо убивать? — (Хихикаешь. Отто очень хорошо говорит по-русски — но иногда ты всё ещё позволяешь себе по-доброму посмеяться над его чуть корявыми формулировками). — Юля, кого ему надо убивать? Ну, тут у меня несколько вариантов на примете! Ноэль и Мирон — это два Юлиных бывших...

— Каких ещё "бывших"? Ни с тем, ни с другим я не встречалась, — улыбаясь, шиплю я.

— ...Есть ещё Наджиб — психиатр-азербайджанец, с которым у Юли как-то шо-то не сложилось. Интересный чувак, но слишком толстый и маленький для меня, я фотки видел, — не обращая никакого внимания на мой протест, щебечешь ты. Смываю клочья пены с тарелки; меня одолевает детское желание брызнуть в тебя водой — но я сдерживаюсь. — А вот Ноэль и Мирон — да, об этом можно поразмышлять.

— Убивать никого не надо, тем более кого-то из них, — смеясь, отрезаю я — громко, чтобы Отто слышал. — И меня тоже не надо, если вдруг что... Пацифизм. В "Голубую устрицу" мы не пойдём.

— "Голубая устрица"? А что это? — оживляешься ты. Я прикусываю язык.

— Гей-бар на Думской.

Ты радостно хохочешь и чуть не подпрыгиваешь от восхищения.

— О, вот мы, кажется, и выяснили, куда пойдём в первую очередь, Отто! Пока-пока!.. Так, Юля, колись: эта Думская далеко от твоего дома?

* * *

Лес

День соскальзывает в вечер. Звуки под покровом листвы всё мягче, всё глуше; тени растут. Небо над переплетением ветвей теперь раскрашено золотисто-розовым закатом — бархатным, как кожица персика. Косые лучи солнца пробиваются через заросли вязов, буков, молодых дубков, стелются по земле клавишами пианино: тёмный участок — светлый, тёмный — светлый. Деревья здесь растут плотнее; чаще встречаются сосны — их строгие красноватые стволы горят в закате, как свечи, синевато-изумрудные лапы теряются в вышине. Запах прелой листвы смешивается со свежим смолистым запахом хвои; эта смесь горчит на нёбе и языке. Мгла окутывает каждый мой шаг, вкрадчиво поднимается от земли.

Я погружаюсь глубже. Ухожу всё дальше, дальше — в глубину чащи, в сердце леса, неведомое никому.

"...Ухожу я всё дальше, дальше — скоро лишь горизонт останется,

Скоро жилкой порвётся жалобно бесполезная доброта

Тех несчастных, кто морем скручен, -

Светлых тех порождений берега,

Что приманены к моей кромке тягучим огнём чернил.

Когда день до конца изучен - изучен или измучен, -

Остаётся только в ночи вытягивать из прохожих остатки сил..."

Улыбаюсь; мои стихи приходят на память. Мои мрачные, громоздкие стихи. Хотя — этот текст тебе нравился. О кромке берега; о тяжком выборе между золотым берегом, исполненным света и покоя, — и морем творчества. Злым, жестоким морем, которое жжёт раны солью, ломает кости волнами в штормах, давит тоннами чёрной воды.

Морем, без которого невозможно жить. В которое уходишь снова и снова — чтобы найти чащу леса на дне.

Чащу леса. Когда достигаешь дна, мир переворачивается, — и вот ты снова в лесу. Так Данте и Вергилий, достигнув дна Ада, начали восхождение по горе Чистилища. Прошли через воронку.

"...И скитаться по этой кромке, и просить у морей отчаянно

Больше боли и выше што?рма — жадный голод не утолить.

Иногда к берегам, измаявшись в лабиринте зеркал, причаливать -

А потом вспоминать о море, задыхаться и уходить.

Уходить, вытирая губы от живого и тёпло-красного,

Уходить, вожделея моря с твоей чащей на самом дне,

Отдирая себя от берега — ненужного и прекрасного.

Отдаваясь навек великой твоей и моей вине".

Mea culpa, mea maxima culpa. Моя великая вина. Наша вина. Первородный грех, которому нет прощения; грех жадного олитературивания собственной жизни. Грех гордыни — стремление быть автором там, где можешь быть лишь героем. Грех — искать новых и новых людей: твоих добрых Отто и коварных Лилит, моих несчастных Наджибов, Альбертов, Миронов — и даже его, и даже прекрасного Ноэля. Искать, чтобы написать их. Чтобы осмыслить, исстрадать, пересотворить. Чтобы съесть, охотясь в ночи; но мы оба никогда не насытимся.

Странная жизнь. Страшная участь.

Стала ли я морем, измучившим тебя? Стал ли ты моим морем?..

Где-то вдали монотонно кукует кукушка; постукиванья дятла уже не слышно. Не слышно почти ничего: лес затаился в преддверии ночи. Я присаживаюсь отдохнуть под разлапистой сосной, в коконе из теней; достаю воду из рюкзака.

Пластиковая бутылка?.. Нет. Улыбаюсь, увидев у себя в руке обтянутую кожей флягу с замысловатым узором из кругов и треугольников. Неплохо. Кто бы ни сотворил это место — вышло неплохо.

Бродить по лесу ночью опасно; это общеизвестное, древнее правило. Я должна идти дальше — или имею право на привал? Могу ли я вернуться к поискам оленьей тропы завтра?

Ты часто предостерегал меня — говорил, чтобы я не гуляла по ночам одна в Питере, в моём гранитно-водном Вавилоне. Не плескалась в одиночку в волнах его фонарей, не всматривалась в желтоватые морщинистые лики фасадов. Не ловила запахи вина и дыма возле баров, не вслушивалась в обрывки разговоров на разных языках. Чтобы я была осторожна.

Но я никогда не умела быть осторожной.

Питер слишком зачаровал меня. Слишком идеально отразил мою суть — в чём-то пугающую и уродливую, в чём-то величественную. На его сияющих золотых проспектах, горбатых мостиках, бесприютных боковых улочках я заново становилась собой. Ныряла в чёрные ледяные воды Фонтанки и Мойки, чтобы вынырнуть здесь — в лесу.

Прислонившись затылком к шершавому стволу сосны, я закрываю глаза. Ноздри вдруг щекочет запах дыма; костёр?..

Нет. Дым табака. Кто-то курит.

Несмело открыв глаза, я вижу его в тени деревьев. Маленький рыжий человечек — босой, с мохнатыми ногами, в клетчатых бриджах, рубашке и жилетке. Он курит трубку и смотрит на меня в упор; к темнеющему небу летят колечки дыма.

Хоббит.

— Привет, — улыбаясь, шепчу я. — Ты здесь живёшь, да? Я тебя не слишком побеспокоила?

Хоббит вынимает изо рта трубку — и улыбается в ответ.

Глава вторая

"Горацио, ты лучший из людей,

С которыми случалось мне сходиться".

(Уильям Шекспир. Гамлет)

Пять лет назад. Чащинск

Утром твои соседи смотрят на меня по-разному. Один — спокойно и невозмутимо, в вялой зевающей заспанности, другой — с непонятной двусмысленной ухмылкой, дрожащей в уголках рта. С намёком, который мне не хочется обдумывать. Так или иначе, они уже привыкли, что мы ходим на пары вместе; что по утрам я либо жду тебя в коридоре, либо застенчиво скребусь в дверь — если ты слишком долго собираешься, — либо — как сейчас — теряю терпение и захожу внутрь. Я тоже к ним привыкла — как и к пропахшему дымом холостяцкому бардаку вашей комнаты, — но всё ещё немного стесняюсь. Сухо кивнув обоим, прохожу дальше. Стараюсь не наступить на чьи-то скомканные дырявые носки.

Ты спишь на втором этаже двухъярусной кровати. У тебя ярко-голубое постельное бельё с белыми разводами — будто небо в перистых облаках. Сейчас край этого неба — лохматый хвост пододеяльника — свешивается вниз забавным шлейфом. Лёжа на боку, ты сопишь безмятежно, как ангел; телефон торчит под твоим курчавым затылком. Сколько моих звонков ты проигнорировал?.. Вздыхаю и, стараясь не смотреть на твою худую смуглую спину, громко и чётко произношу:

— Егор!

Громко, чётко — и очень сухо. Я действительно злюсь.

— ЕГОР. Я стучусь, звоню — а ты чего? Просил же разбудить тебя на пары. Сегодня твой доклад по компаративистике. Вставай!..

Ты что-то невнятно бормочешь — чуть осипшим, прокуренно-сонным голосом, — что-то вроде: "Да-да, спасибо, щас..." На миг отрываешь голову от подушки, но тут же поверженно утыкаешься в неё снова.

Медленный вдох, медленный выдох. Теряясь взглядом в небесно-голубых складках одеяла, пытаюсь сохранить самообладание. Твоя есенинская безалаберность часто раздражает меня.

— Егор, я сейчас уйду! — с угрозой обещаю, по-прежнему стараясь не смотреть на тебя. От нашего общежития-паруса десять минут пешком до ближайшего корпуса университета — не сравнить с долгой поездкой на автобусе, которую нужно было предпринимать каждым промозглым утром из моей прошлой общаги. Но даже в этих сказочных условиях ты ухитряешься опаздывать — из-за катастрофически сбитого режима. По ночам ты бродишь по городу, куришь, пишешь стихи и политические заметки, общаешься с Софьей, пьёшь с шумными индусами с девятого этажа, смотришь аниме — в общем, делаешь что угодно, кроме сна. А утром я снова и снова пытаюсь растолкать тебя перед парами. Это уже превращается в дурную традицию. — Двадцать минут до пары, а тебе ещё одеваться и курить! Я не буду из-за тебя опаздывать!