Записки подменыша

Я хочу, чтобы ты был моим. Мне неважно, что будет дальше. Я — охотник; ты — добыча. Ты думаешь, что наоборот, — но всё не так. Ты проиграешь. Ты будешь моим.

Откуда же это, чёрт побери, почему ей так этого хочется? Что особенного в этом красивом мальчике? Только то, что он — психопат, а она отчаянно любит психопатов?..

Даниэля снова выгнуло судорогой — всего, с головы до ног; он застонал, не открывая глаз. Алиса схватила и обняла его — нежно, крепко, как мать ребёнка; обняла и продолжила гладить — то кончиками пальцев, то ладонями, по липкой от пота коже, успокаивая. Как он часто и хрипло дышит; выдохи снова и снова срываются в стоны — беспомощные, высокие; и от этих стонов каждый раз постыдно сводит низ живота.

Как можно так возбуждающе стонать, когда тебе плохо? Так постановочно, с кокетливой сучьей растяжкой в конце?.. Раньше Алиса про себя покаялась бы за такие мысли — перед богом, или перед Полем, или перед мамой: перед кем-то или чем-то, имеющим для неё значение.

Теперь нет смысла каяться.

— Говори что-нибудь, пожалуйста! — выдохнул Даниэль, дрожа и мечась на простынях. Его руки и ноги сводило новыми и новыми волнами судорог, мокрые волосы оставляли тёмные отметины на подушке. Алиса хотела отойти, чтобы принести ему ещё воды, — но он с детской жадностью схватил её за запястье, не отпуская. — Нет, гладь, пожалуйста, гладь!..

— Хорошо, хорошо. Я здесь, — торопливо заверила она, снова рисуя гипнотически-медленные узоры кончиками пальцев на его плечах, спине и груди. Даниэль кивнул, обессиленно вздохнул и опять закрыл глаза — будто слегка успокоившись. Я хочу, чтобы ты был моим. — Что значит твоя татуировка? Вот эта, на груди? Обычно я не задаю этот вопрос — он предельной тупой и всегда раздражает. Но сейчас...

— Эта? — (Даниэль ткнул пальцем в круглую чёрную кнопку, заключённую в треугольник — посреди груди, в сердцевине беззащитности, — и коротко хмыкнул, не открывая глаз. Алиса чувствовала, что под её руками его по-прежнему сотрясает дрожь — впрочем, пока не переходящая в новые судороги. Сладко-шипровый запах его парфюма теперь смешивался с терпким запахом пота — и получалось что-то невообразимое. Что-то, лишающее её способности связно думать. Хочется забыть всё; хочется быть восхищённой жаждущей самкой — и только вбирать каждый изгиб под тонким одеялом, каждую линию, каждую нотку густого аромата, каждый оттенок. Вбирать, вбирать — вечно любоваться этой опасной гибкостью хищника, этой беззащитностью безумца или ребёнка. Ведь все безумцы — по сути, нелюбимые дети, разве нет?.. Я хочу, чтобы ты был моим). — Кнопка. Я же киборг. — (Он улыбнулся краешком губ — широко, потом ещё шире, потому что мышца на щеке дёрнулась; кашлянул, восстанавливая участившееся дыхание. Алиса гладила ещё и ещё — смелее, плотнее, — чувствуя, как он истекает потом и вздрагивает под её руками. Разминала покорную глину. Хочу, чтобы ты был моим). — Включение — выключение.

— Мм, вон что... И что будет, если тебя включить? Или выключить?

— Не знаю. Зависит от ситуации. — (Даниэля дёрнуло новой злобной волной — всего, с головы до ног. Алиса стиснула его крепче; он поморщился, озлобленно шипя). — Блять... Бесит. Ты говорила, что болела анорексией. Каково это? Наверное, ты при этом вообще ненавидишь себя, своё тело, да?

Отчаянной скороговоркой, стиснув зубы, содрогаясь; видно, что ему неважно, что именно она скажет, — важно только говорить самому и слышать ответы, только отвлечься от пожирающего изнутри огня. Алиса вздохнула.

— Да, очень сильно ненавидишь. Не принимаешь. — (Склониться ближе, ближе — изучая черты, впитывая хриплое дыхание, купаясь в лихорадочном жаре). — Помню, как смотрела на себя в зеркало общажной душевой — и просто сдохнуть хотела от отвращения. Эти рёбра торчащие, эти кости... Ничего красивого. Но уже не могла остановиться. Хотелось, знаешь, схлопнуться, как будто вообще не существовать. Мне было мерзко есть, мерзко чувствовать себя сытой, и... — (Всё ближе, ближе, ближе; губы — запах — бархатистый шёлк кожи — тугие изысканно-хищные линии — спрятанная под покровом ресниц безумная пестрота глаз. Проклятье). — В общем, такое себе. Я...

Не помня себя, не помня метель, не помня ничего из концов и начал, приникнуть к его губам. Они жгут, как открытое пламя; лесной пожар, пожирающий бабочку. Пожирающий всё, что к нему приближается. Тугие, тонкие, плавные линии; нежные, покорно подставляющиеся, умело-усталые движения языка. Усталые — но он распаляется.

Застыть — ближе — запустить пальцы в кошачью пушистость волос, впиться в шею, вдыхая дикую медовую смесь вкуса и запаха. Слушать стон, вкушать судороги, ненасытно касаться-касаться-касаться. Везде, докуда дотягиваюсь. Повсюду.

Хочу, чтобы ты был моим. Ты должен стать моим.

Насколько это порочно — трахнуть больного человека на грани припадка?

Трахнуть — это слово моё? Или просто он потом обвинит меня так?..

— У тебя очень нежные руки, — тихо и измождённо выдохнул Даниэль, когда поцелуй прервался. Алиса впилась ещё — в шею, в ухо, в металлический вкус серёжки; он снова застонал, жмурясь. — Я... Прости, что сегодня я болен.

— Ничего. — (Как странно он извиняется. "Прости, что я не смогу полноценно исполнить твою волю, моя госпожа"? "Прости, что программа будет работать со сбоями"?..). — Это ты прости, что не удержалась.

— Ничего. — (Порочная, по-лисьи хитрая улыбка — не открывая глаз, только длинные ресницы кокетливо подрагивают). — Я бы тоже, глядя на себя, не удержался.

Какое бесстыжее, наглое признание своей красоты. Бесподобно, нарциссично, чудовищно. Алиса зарычала, набрасываясь на него; река лавы в ней пожирала последние препятствия.

Сука. Какая же ты сука — как всё это женственно, как пассивно, как нездорово.

Как — именно так, как я люблю. Ты должен быть моим.

Стянуть всё оставшееся, выключить свет, падать глубже и глубже в хищную бездну. Раниться о зубы и клыки, стоны и судороги; роза, изъеденная червями — прекрасная роза, но больная, насквозь больная, охваченная пламенем лихорадки, — но разве это портит её красоту? Разве это заставляет желать её меньше?.. Нет — больше, намного больше; нездоровость — часть розы. Хочется не думать — только прыгнуть бездумно в гибельный лабиринт, в озеро из шипов, шелковистых алых лепестков и крови. Терпко-сладкий вкус губ, языка и пальцев, безумный блеск глаз, потные прядки волос, нежные упоённые стоны, особенно чутко — в ответ на массаж головы и покусывание ушей; девичьи, беспомощно-покорные реакции. Рабские. Ему нравится кому-то принадлежать.

Всегда ли это так?

Татуировки, цепочки, гвоздики — только больше, больше сладких сложностей и препятствий; блуждать по лабиринту, растворяясь в чужой лихорадке, в чужой агонии, чувствуя только горячий запах и вкус. Соль внизу, горячая пылкая твёрдость; выгибайся, шипи, подавайся навстречу бёдрами, путаясь пальцами в моих волосах. Эта совершенная, гибельная, актёрски выверенная красота — моя, пусть на краткий миг до того, как опустится занавес; МОЯ — вся роза, охваченная пламенем, вся роза, изъеденная червями. Грехи, боль, пёстрое опаловое безумие, безысходное одиночество среди сотен женщин, безысходный гнев среди сотен драк. Жажда убить — жажда взять; и то, и другое значит — проникнуть внутрь, под кожу, быть хищником, а не жертвой. Выиграть. Остаться живым.

— У тебя очень красивое тело, — дрожа, хриплым выдохом пробормотал он — выбираясь из-под неё, перехватывая инициативу. Алиса улыбнулась, продолжая почёсывать ему голову; он по-кошачьи урчал и стонал, разнеженно откидываясь затылком на её ногти.

— Спасибо.

Лаская её языком — остро, на грани с беспамятством, — искусно проникая в неё пальцами, нависая над ней всей своей сладкой хищной тяжестью, целуя её в шею, поглаживая ей бёдра, облизывая соски — устало, снисходительно, с томностью мастера, который привык ко всему и просто репетирует в тысячный раз, доводя новую скрипку до непривычно-обалделой дрожи, — и наконец входя в неё, истерзав её ожиданием, он заботливо прошептал:

— Тебе не больно?.. Говори, если будет больно.

— Скажу, — солгала она.

Глава II

Теон

ОДИНОКО

"Ты идеальна -

Хотя что я знаю

Об идеалах?

Замыленным оком

В мутные окна

Глядя на разных,

Я вспоминаю

Тебя, и ужасно

Мне одиноко"

(Аффинаж. Одиноко)

Неидеальна,

Не очень порочна,

В целом их много,

Тебе одиноко.

Со мной одиноко,

И с ней одиноко,

Жизнь скучна и убога,

Сереют сугробы.

Я всё это знаю,

Вокруг всё нормально -

Кровавая норма,

Рассекшая кожу.

И все мы похожи.

Тебе одиноко,

Я только одна из -

Знакомая блажь.

И холодом город

Сковал тебя снова -

Таинственный город,

Не твой и не наш.

Не очень порочна

(А может — и очень),

Опоры непрочны,

Внушителен стаж

Больной лихорадки.

Тебе одиноко.

Поставлена точка -

А может, кураж

Волнует напрасно,

И горький, и сладкий,

И горько, и сладко

Колышется боль.

Тебе одиноко.

Я всё это знаю.

И ты не согласен.

Дурит алкоголь

Кровавую норму

Из ранок и ссадин,

Раздавленных песен,

Убитых молитв.

Тебе одиноко,

И город опасен,

И каждое сердце

Отравой горит.

"Здравствуйте, Алиса. Я по поводу Вашей книги. Если честно, очень неловко — никогда не писала вот так напрямую авторам, которые нравятся. Но тут почему-то возник порыв. Уже три дня живу с Вашими героями, не могу оторваться. Так всё это странно, страшно, болезненно — и в то же время... Притягательно. Почему-то. Не знаю, может, дело в том, что я, как и Вы, по образованию переводчик (хоть и никогда не работала по специальности), и тоже была в тяжёлых отношениях. И тоже с итальянцем, представляете? Только с военным, с офицером-контрактником. Вот читаю — и многое во мне отзывается, переживаю за героиню, будто она моя подруга. И — простите, что лезу не в своё дело, но за Вас тоже переживаю. Книга ведь автобиографичная, Жюстина — это Вы, не так ли? Глупо, но просто захотелось убедиться, что с Вами всё хорошо, что Вы, как и она, преодолели этот ужас! И ещё, знаете, я тоже склонна была жертвовать собой, как Жюстина, верить всем, пытаться всех спасти — а в итоге меня, как и её, использовали. И вот, читая, задумалась: откуда же в нас, женщинах, эта глубинная нелюбовь к себе, это стремление себя принизить? Психологи всегда давят на отношения с родителями — и да, у меня вот, например, был довольно тираничный отец. Но всё было не настолько плохо, как у Жюстины и (по-видимому) у Вас. Может, всё дело в том, что..."

— Игра в Иисуса, — сонно пробормотала Алиса, потягиваясь, — и отложила телефон. — Он называет это "игра в Иисуса".

— Кто же это — новый таинственный "он"?

Поморщиться. Картинно поморщиться, конечно: Тильда не должна понять, что на самом деле она даже немного рада её видеть.

— Доброе утро, Матильда. Я, кажется, уже просила не приходить ко мне без спроса. Особенно на выходных.

— Прости. — (Спокойный и холодный, как скальпель, голос Тильды донёсся от стены, со стула. Нет, не скальпель — спица. Прикрыв глаза, Алиса услышала тихий шорох пряжи и позвякиванье спиц). — Есть важный разговор. Это не терпит отлагательств.

— Можно позвонить или написать, — недовольно пробормотала Алиса, зарываясь поглубже в одеяло. От окна на кожу наползал колко-неприятный сквозняк.

— И уподобиться твоим восторженным фанатам? — голос Тильды ядовито вильнул, спицы зазвякали чаще. Алиса закатила глаза.

— Невежливо лезть в чужую переписку. Допустим, я толком не могу защитить от тебя ни свой телефон, ни свою квартиру — но это не повод так бесцеремонничать.

Не могу защитить — несмотря на покровительство мэра, — мысленно добавила она, подавляя досаду. Договор с мэром дал ей многое, но не защитил ни от кого с "изнанки" — особенно от самых могущественных. Дар Тильды такой древний и отточенный, что сопротивляться ему было бы смешно.

А не сопротивляться — раздражает.

— Не волнуйся, твой флирт с поклонниками мне совершенно не интересен, — заверила Тильда.

— Надеюсь. Так в чём дело?

— Кто говорит об игре в Иисуса?

— В чём дело? — Алиса прикусила щёку изнутри, чтобы не улыбнуться.

— Горацио ушёл в запой.

Она в недоумении повернулась набок.

— Это, конечно, ужасно, но какое я имею к этому отношение?

Тильда сидела, подобрав под себя ноги в прямых светлых брюках. Бледно-голубая блуза с жёстким воротничком идеально выглажена, короткие каштановые волосы собраны в пучок на затылке, тонкие губы сжаты в непреклонную прямую линию. Алиса смотрела, как в длинных белых пальцах Тильды ловко танцуют спицы — и из-под них появляется нечто длинное, горчично-жёлтое. Шарф?

— Самое прямое отношение. — (Серые глаза Тильды, оторвавшись от вязания, коснулись её лица — но не задержались надолго. В них Алиса, как всегда, видела нерушимо-холодное спокойствие — впрочем, с примесью отторжения. Ничего удивительного: Тильда — друг Горацио. Все друзья Горацио должны быть уверены, что она ему вредит. Как раньше вредила Ди. Нелестный, но ожидаемый титул). — Тебя он послушает. Меня — нет. Психолога или психиатра-нарколога — тоже нет.

— Меня? — (Алиса улыбнулась, сдерживая злость. Она не любила говорить о Горацио, особенно вот так — с утра, без какого-либо повода). — У меня нет на него абсолютно никакого влияния. Да, когда-то он мне доверял, что-то рассказывал — но сейчас... Ничего важного в последние встречи не было. И вообще, во-первых, он давно не ребёнок — пусть сам решает, пить ему или нет. Во-вторых — вдруг это, эм, благородный запой? Вдруг это нужно ему для вдохновения, обновлённого видения чего-то? Мы же не знаем. Да, частота может быть критичной, но...

— Для вдохновения, — задумчиво повторила Тильда, складывая спицы на колени. Её узкое вытянутое лицо теперь было полно какой-то грустной строгости. — Та милая простодушная женщина, да? Ты теперь собираешься вдохновлять угнетённых домохозяек?