Война-56. Книга 1. Зов Лавкрафта

Соскучился, ублюдочек, говорит ему на ухо темнота голосом Генри.

Человек-Дерево дергается.

Он чувствует, как прорастает побегами страха. Они голубовато-синего, святящегося в темноте цвета. Медленно набухают почки и прорываются сквозь кожу и одежду. Плих. Плих. Шпок. Побеги устремляются в потолок, сплетаются по пути с побегами страха Лена (они бледно-зеленые, и у них запах как у срезанной травы — смерти и бензина). Теперь весь потолок заплетен ветвями. Человек-Дерево чувствует, как эти побеги, поднимаясь, вырастая все выше, выпивают из него сок. Силу. Высасывают его, скорчившегося, досуха. Он как опавший клубень картошки. Сморщенный, вялый. Старый.

Звук захлопнувшейся двери. Голоса.

Они приближаются сюда.

Лен начинает поскуливать.

— Тихо, — говорит ему кто-то. — Заткнись, Лен. Или я съем твою голову.

Человек-Дерево узнает голос. Это Баззи. Баззи думает, что он кролик. Глупец. Разве можно думать, что ты кролик? Он нисколько не похож, только зубы похожи — крупные передние, как две пластинки жевательной резинки "Пруденс". И еще Баззи хочет делать все, что делают кролики. Трахаться целыми днями и обгрызать кору у деревьев. Человек-Дерево с дрожью вспоминает последнюю выходку Баззи, которого могут теперь отправить в "кабинет". Там ему просверлят дырку в голове и запустят внутрь белых мышей. Это называется лейкотомия. Однажды доктор Спенсер забыл в палате свой журнал по психиатрии, и Человек-Дерево пробежал глазами статью. "...эффективность. К сожалению, это требует сложного медицинского оборудования и квалифицированного хирурга, что ограничивает использование метода. Поэтому я разработал поправку к моей методике, позволяющую использовать этот метод даже в клиниках, не оборудованных аппаратами для анестезии. Операция в данном случае не требует вскрытия черепной кости или высверливания отверстий в височных долях черепа. Для доступа к лобным долям головного мозга используются глазные впадины. Итак..." Дальше Человек-Дерево тоже прочитал, но мало что понял.

"Лейкотомия — рассечение белого вещества мозга. Применяется для лечения шизоидных расстройств личности и для коррекции поведения".

Человек-Дерево вспоминает пьесу Теннеси Уильямса, где такую операцию хотели сделать девочке, чтобы она поменьше болтала, и ему становится на мгновение страшно. Потом он вспоминает, что он не человек, а дерево. Его сердцевина (эта двойственность человек-дерево для него спасение), слишком тверда для проволочной петли, которой делают такую операцию. Он успокаивается и смотрит в потолок. Стебли его страха (голубые) начинают высыхать, истончаются. Падают вниз. Один побег судорожно хватается за сочный стебель страха Лена, и на секунду ему это даже удается. Он висит высоко под потолком, голубея в темноте и слегка предсмертно пульсируя... Человек-Дерево смотрит на него спокойно. И побег вдруг, надломившись, падает.

Еще несколько мгновений он лежит на полу между койками, затем истаивает на глазах. Все.

Человек-Дерево лежит с открытыми глазами. Лен продолжает скулить. Баззи еще раз угрожает съесть его голову, но, устав, засыпает. Даже кролики должны спать.

Человек-Дерево закрывает глаза.

* * *

— Доктор Спенсер, — говорит Генри. Лицо санитара в свете ночного фонаря зловеще изломано тенями, словно высечено из грубого камня неандертальцем. Кажется, они это умели, думает доктор Спенсер и кивает.

— В чем дело, Генри?

Он ненавидит свой голос. Когда он его слышит в записи (а записи делать надо, потому что он пишет книгу), его начинает подташнивать. Это мерзкий, с носовым призвуком, с придыханием, невыразительный и слишком тихий голос. С таким голосом не станешь светилом психиатрии. С таким голосом не выступишь с нобелевской речью. С таким голосом можно только говорить "В чем дело, Генри", а не послать его в ад, чего, Генри, несомненно заслуживает.

— Один из пациентов не спит.

Доктор Спенсер прислушивается. Коридор освещен люминесцентными лампами, дающими холодный, подрагивающий белый свет. Почти такой же стерильный, как в операционной. Только там голубовато-белый кафель и пахнет антисептиком, а здесь зеленые стены и пахнет еловым освежителем — словно на заднем сиденье автомобиля, когда позанимаешься любовью. Дайяна обожала кинотеатры под открытым небом: грохот динамиков и черно-белые монстры на экране. И сотня "бьюиков", "десото", "кадиллаков", "фордов", и в каждом целующиеся парочки. Она назвала его слабаком, а он плакал, умоляя ее остаться. Он стоял на коленях, а во рту таял вкус кожаного сиденья. Они тогда целовались (ее губы были оранжевые, как у больного с избытком бета-каротина), а потом он неловко перелез на заднее сиденье и она засмеялась. Он любил ее смех. Бог свидетель, он любил ее смех.

— Док?

Он бы опустил ее на кушетку, закрытую прозрачной клеенкой, пристегнул бы ее изящные запястья ремнями к столу, ее лодыжки (у него кружится голова от их формы) затянул бы ремнями. И взял бы скальпель... нет, нож для колки льда, которым пользовался профессор Фриман, когда показывал этот свой "ускоренный процесс". Один пациент кричит, другой, следующий. Без анестезии. Дешево. Быстро. Чем больше пациентов мы сможет обработать, тем лучше!

Тогда даже опытные хирурги падали в обморок, а Фриман переходил от пациента к пациенту, в глазах горел лихорадочный огонь, он был весь как белый пламень, в люминофором свете, огромный и блестящий, как нож для колки льда. Позже Спенсер наедине с собой понял, что профессору это доставляло удовольствие. Именно. Тогда Спенсер, вернувшись к себе, и понял, о чем будет его научная работа.

— Док, — его взяли за плечо. Спенсер поднял голову. — Доктор Спенсер, он воет.

Генри почти улыбался — каменная статуя с острова Пасхи.

Большие уши, подумал Спенсер и прислушался. Тихий, едва различимый скулеж, словно у описавшего щенка.

— В шестой палате, — сказал Генри с удовольствием. — Заткнуть его?

Два других санитара молчали, но Спенсер чувствовал, что они одобряют слова вожака.

— Не нужно, — он покачал головой. — Я разберусь.

Разочарование санитаров было почти ощутимо. Словно они присдулись, как воздушные шары не первой свежести.

Доктор Спенсер, не тратя времени, отправился к палате. Санитары следовали за ним. Спенсер спиной чувствовал, как Генри радуется тому, что поставил его, доктора-зазнайку, в сложную ситуацию. Что, если это то, с чем он сразу не справится? Авторитет терять нельзя. Сейчас он взял на себя функции, которые обычно выполняют санитары. Если бы он разрешил Генри утихомирить скулежника, этого бы не случилось. Но при мысли, что Генри опять применит свои "методы", Спенсера прошиб холодный пот.

Он больше не даст калечить пациентов.

Только не этому мяснику.

За зарешеченной стеной в палате сонный шум и похрапывание. Кто-то тонко сопит носом. Спенсер уже научился определять на звук, кто, но до санитаров ему далеко. Если бы им только не было так наплевать, думает он с горечью.

Доктор Спенсер идет. Санитары за его спиной ступают, как обвиняющие призраки в белом. Скрип кожи ботинок. По флотскому званию Спенсер второй лейтенант, но служба здесь, в больнице Аркхэм, сугубо гражданская, ничем не отличающаяся от обычной работы психиатра.

За исключением нескольких мелочей. Скажем, испытаний воздействия ЛСД на добровольцах. Смешной был один парень, как же его звали? Кен, кажется. Вот у него были отличные — яркие, образные — приходы. Все-таки способность путешествовать с расширенным сознанием дается в основном людям с интеллектом и воображением. Доктор Спенсер просит Генри открыть дверь. Пока тот звенит ключами, он смотрит на руки санитара. Волосатые, омерзительно огромные в свете люминесцентной лампы, с длинными крепкими пальцами, лопатообразными ногтями, они вставляют ключ и проворачивают. Щелк.

В палате кто-то продолжает скулить.

Доктор Спенсер входит. Железные койки, металл выкрашен белой краской; ряды тел, завернутых в белые покрывала. Здесь сыро и душно, хотя кондиционер работает (Спенсер слышит гул его лопастей, похожий на звук взлетающей ракеты из фантастического радиоспектакля). В животе у него сжимается. Тонко, словно там хрупкая стеклянная трубка. Одно нажатие, и трубка сломается. Осколки застрянут в брюшной полости.

Кто же не спит?

Спенсер проходит мимо койки Джорджа МакКинли, бывшего бухгалтера из портовой службы Форт-Мида. У него навязчивые идеи о проститутках, которые, якобы, не дают ему покоя и все хотят заразить сифилисом. Даже зубной щеткой он не пользуется, боится заразиться. Вдруг, пока он спал, приходила проститутка? И почистила ей свои выпадающие от болезни зубы.

Дальше койка рядового первого класса Форреста Уайта. Спенсер автоматически вспоминает: депрессия, потеря внимания, неврозы и посттравматический шок, утрата долговременной памяти. Интересный случай. Рядовой Форрест не помнит того, что с ним было вчера, начиная каждый день заново. Он забыл все, что было с ним с возраста двадцать два года. Каждое утро ему рассказывают, что произошло за эти годы — и каждое следующее утро все повторяется. Бедняга.

Дальше.

Спенсер идет мимо коек с лежащими телами (кто-то лежит прямо, кто-то согнувшись, как младенец в утробе; один сопит, другой спит как мертвый, даже дыхания не слышно). За окнами, забранными в решетки, грохочет гроза и сверкают молнии. Шум дождя временами перекрывает все, словно сорвавшийся с привязи пес облаивает каждую проезжающую машину.

Санитары следуют за Спенсером. Он чувствует их готовность сорваться и начать крушить, гнуть и ломать хрупкое человеческое тело. Часть санитаров — садисты. У половины проблемы эмоционального плана. Остальные туповатые служаки, отбывающие время от звонка до звонка. Ни одного Джона Уэйна. Это точно. Ни одного.

"Пребывание рядом с психически больными людьми, — оттачивает тезис Спенсер, шагая между кроватями, — накладывает отпечаток на человека". Он полирует фразу, словно вода, омывающая камень и стирающая углы и выступы. "...Такое пребывание способствует возникновению психических отклонений, так называемого наведенного сумасшествия. Известны случаи, когда здоровые психически люди, будучи по ошибке помещены в клинику рядом с больными людьми, через некоторое время обнаруживали те же признаки заболевания. Шизофрения..."

Спенсер проходит мимо Джека, Человека-Дерева. И видит сидящего на полу, прижавшегося лицом к холодной трубе койки Лена Шепарда. Лен дрожит.

Генри за спиной хмыкает, точно сдерживая смешок.

Спенсер наклоняется, чтобы лучше разглядеть, что с Леном. Голова его словно ныряет в густое шоколадное облако. Проклятье. Ну и аромат. Лен снова объелся. Но он ведь не поэтому плачет?

— Лен, — говорит Спенсер. — Ленни, что случилось? Что с тобой?

Лен всхлипывает.

— Расскажи мне, — предлагает доктор Спенсер. Протягивает руку (чувствуя спиной взгляды санитаров... ублюдки) и касается плеча Лена. Неловко похлопывает. Чертов голос, думает Спенсер и начинает говорить медленно и спокойно:

— Лен, ты слышишь меня? Слушай меня. Кто тебя обидел? Ты можешь все мне рассказать. Теперь ты в безопасности.

За спиной доктора хмыкает Генри. Громко.

Спенсер бросает на него раздраженный взгляд, поворачивается к Ленни снова:

— Ленни.

Тот, наконец, поднимает лицо. Оно распухло от слез, глаза как щелки. Света мало, поэтому в первый момент Спенсер думает, что видит перед собой пациента, которому только что сделали префронтальную лоботомию. Обездвижили электрошоком, оттянув веко, ввели лейкотом (нож для колки льда), ударом молотка вогнали через надглазную кость прямо в лобную долю мозга и движением рукояти (одно четкое движение! — говорил Фриман), разорвали связь коры с белым веществом. Готово. Спенсер помнит лица таких пациентов на следующее утро. Синие, огромные, распухшие, широкие верхние века, нависающие над глазами. Искусственные китайцы.

Спенсер отшатывается.

Дерьмо, думает он. Но нет. Спенсер берет себя в руки. Лицо Лена опухло, но всего лишь от слез. Ничего от безразличного взгляда пациента, перенесшего операцию.

Лен смотрит на доктора Спенсера и говорит:

— Мертвый бог.

— Что? — сбитый с толку, Спенсер поднимает брови.

— Мне нельзя спать. Мне... я... мне, я не хочу...

— Почему?

— Он ждет меня там, во сне. Среди развалин. Это неправильный сон! — Лен начинает возбуждаться. — Неправильный. Он ждет меня там, среди этого города.

— Ты слышал звук? — спрашивает Генри через плечо Спенсера.

Лен вздрагивает от звука этого голоса и вскидывает голову. На лице его проступает такой ужас, что Спенсеру становится не по себе.

— Я... нет... я.

— Звук слышал?

— Генри, прошу вас, — говорит Спенсер холодно. Пора прекратить этот цирк. — Не вмешивайтесь в лечение.

— Да, сэр, — отвечает санитар, но Спенсеру снова чудится в его голосе насмешка. — Как скажете, сэр.

— Ленни.

— Я больше не хочу туда, — говорит Ленни, человек, который разговаривал со своей пушкой. — Пожалуйста, сэр, не позволяйте ЕМУ меня забрать. Я не смогу... я не хочу...

— Конечно, Лен. — Спенсер думает, что это интересный случай. Первая его реакция была непрофессиональной, но теперь он взял себя в руки. Еще бы. Шизофреники редко меняют объект своей мании. Отличный случай. Как раз для его книги. Спенсер смотрит на Лена и говорит:

— Хочешь шоколадку?

* * *

Человек-Дерево открывает глаза. Доктор и санитары ушли и увели с собой Ленни. Бедный Лен. Он всего лишь хотел немного счастья. Теперь доктор Спенсер будет допрашивать его в своем кабинете (Человек-Дерево видит его заинтересованность — оранжево-розовый побег, тонкий, но упругий) до утра. Но хуже всего, что хотя доктор Спенсер добрый и идиот, в воздухе под потолком остался еще один побег.

Света почти нет, но глаза уже привыкли. Человек-Дерево лежит, напряженный и испуганный, и видит, как в поле зрения медленно вползает извивающийся, мерзкий отросток. Кто-то остался недоволен.

Человек-Дерево вздрагивает. Запах мочи и сырости становится невыносимым.

Очень недоволен.

Отросток стелется по палате на уровне человеческого подбородка. Человек-Дерево заставляет себя на него смотреть. Он мерзок, этот отросток. Это извивающее щупальце. Он пахнет мочой и болью. И холодным, ледяным наслаждением.

Генри.

Не дай ему себя заметить, думает Человек-Дерево. Он лежит, не шевелясь и не моргая. Безглазый отросток заглядывает ему в глаза (аппаратура настроена... как сигнал?), на мгновение замирает и ползет дальше. Дальше и дальше. Он словно что-то ищет. Человек-Дерево видит, как толстое безглазое щупальце, извиваясь в воздухе, проскальзывает над головой Шелдона, над телом Баззи замирает...

Сейчас, думает Человек-Дерево.

Но нет. Безглазая змея скользит дальше, подергиваясь и изгибаясь. Человек-Дерево чувствует тошноту. Меня здесь нет. Мои корни залегли в зимнюю спячку. Меня нет.

Безглазая змея ползет дальше, словно нацеливаясь, иногда возвращается к уже пройденным койкам. Нет, нет. Она словно принюхивается.

Вдруг она замирает. И Человек-Дерево понимает уже, что случится дальше.