Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

— Тейео, я не могу. Я чешусь. У меня зудит в голове. Как давно ты этим занимаешься?

Пауза, неохотный ответ: — С тех пор, как мне исполнилось два года.

Он нарушил свою совершенно расслабленную неподвижную позу, наклонил голову, чтобы размять мышцы шеи и плеч. Она наблюдала за ним.

— Я продолжаю думать о долгой жизни, о том, чтобы жить долго, — сказала она. — Я не имею в виду просто быть живой долгое время, черт возьми, я живу около одиннадцати сотен лет, что это значит, ничего. Я имею в виду... Имеет значение что-то в том, что мы думаем о жизни как о долгой. Как и рождение детей. Даже подумываю о том, чтобы завести детей. Это как будто меняет какой-то баланс — Забавно, что я продолжаю думать об этом сейчас, когда мои шансы на долгую жизнь резко упали...

Он ничего не сказал. Он смог ничего не сказать так, что позволил ей продолжать говорить. Он был одним из наименее разговорчивых мужчин, которых она когда-либо знала. Большинство мужчин были такими многословными. Она сама была довольно многословна.

Он был спокоен. Ей хотелось бы знать, как вести себя тихо.

— Это просто тренировка, не так ли? — спросила она. — Просто сидеть тут.

Он кивнул.

— Годы, и годы, и годы практики... О Боже. Может быть...

— Нет, нет, — сказал он, мгновенно уловив ее мысль.

— Но почему они ничего не делают? Чего они ждут? Прошло девять дней.

С самого начала, по незапланированному, негласному соглашению, комната была разделена надвое: линия проходила по середине матраса и пересекала противоположную стену. Дверь была с ее стороны, слева; сортир был с его стороны, справа. Любое вторжение в чужое пространство запрашивалось каким-то почти невидимым сигналом и разрешалось таким же образом. Когда один из них пользовался уборной, другой ненавязчиво отворачивался. Когда у них было достаточно воды, чтобы умыться по-кошачьи, что случалось редко, действовала та же договоренность. Линия посередине матраса была абсолютной. Ее пересекали их голоса, а также другие звуки и запахи их тел. Иногда она чувствовала его тепло; температура тела верелиан была несколько выше, чем у нее, и в сыром, неподвижном воздухе она ощущала это слабое сияние, пока он спал. Но они никогда не переступали черту, ни пальцем, ни в самом глубоком сне.

Солли задумалась об этом, находя это в некоторые моменты довольно забавным. В другие моменты это казалось глупым и извращенным. Не могли бы они оба воспользоваться каким-нибудь человеческим утешением? Один из двух раз, когда она прикасалась к нему, был в первый день, когда она помогла ему забраться на матрас, а затем, когда у них было достаточно воды, она промыла рану на голове и мало-помалу смыла запекшуюся, вонючую кровь с его волос, используя расческу, которая, в конце концов, оказалась хорошей вещью, а также кусочки юбки Богини — бесценный источник мочалок и бинтов. Затем, как только его голова зажила, они ежедневно практиковали айджи; но в касаниях и захватах айджи была безличная, ритуальная чистота, которая была далека от комфорта существ. В остальное время его физическое присутствие было явным, но неизменно ненавязчивым и неприкосновенным.

Он всего лишь сохранял, в невероятно трудных обстоятельствах, ту жесткую сдержанность, которую проявлял всегда. Не только он, но и Реве тоже; все они, все, кроме Батикама; и все же не было ли это мгновенным подчинением Батикама ее прихоти и желанию истинного контакта, о котором она думала? Она подумала о страхе в его глазах в ту последнюю ночь. Не сдержанность, а принуждение.

Таков был менталитет рабовладельческого общества: рабы и хозяева попадали в одну и ту же ловушку радикального недоверия и самозащиты.

— Тейео, — сказала она, — я не понимаю рабства. Позволь мне сказать, что я имею в виду, — хотя он не выказывал никаких признаков прерывания или протеста, просто проявлял вежливое внимание.

— Я имею в виду, что действительно понимаю, как возникает социальный институт и как индивид просто является его частью — не говорю, почему ты не согласен со мной в том, что я считаю это порочным и невыгодным, не прошу тебя защищать это или отказываться от этого. Я пытаюсь понять, каково это — верить в то, что две трети людей в вашем мире на самом деле по праву являются вашей собственностью. Фактически, пять шестых, включая женщин вашей касты.

Через некоторое время он сказал: — Моя семья владеет примерно двадцатью пятью активами.

— Не придирайся.

Он принял этот упрек.

— Мне кажется, что вы прервали контакт с людьми. Вы не соприкасаетесь с рабами, и рабы не соприкасаются с вами так, как должны соприкасаться человеческие существа, во взаимности. Вы должны держаться обособленно, всегда работая над поддержанием этой границы. Потому что это не естественная граница — она полностью искусственная, созданная человеком. Я физически не могу отличить владельцев от активов. Ты можешь?

— В основном.

— По культурным, поведенческим признакам — верно?

Немного подумав, он кивнул.

— Вы — один и тот же вид, раса, люди, совершенно одинаковые во всех отношениях, с небольшим отличием в цвете кожи. Если бы вы воспитывали приемыша-актива как владельца, он был бы владельцем во всех отношениях, и наоборот. Итак, вы тратите свою жизнь на поддержание этого огромного разделения, которого не существует. Чего я не понимаю, так это как вы можете не осознавать, насколько это ужасающе расточительно.

Я даже не имею в виду экономически!

— На войне, — сказал он, а затем наступила очень долгая пауза; хотя Солли хотела сказать еще много чего, она с любопытством ждала. — Я был на Йеове, — сказал он, — ты знаешь, во время гражданской войны.

"Вот откуда у тебя все эти шрамы и вмятины", — подумала она; потому что, как бы старательно она ни отводила глаза, к этому времени невозможно было не познакомиться с его худощавым телом цвета оникса, и она знала, что в айджи ему приходилось щадить свою левую руку, на которой была заметная вмятина чуть выше бицепса.

— Рабы в колониях восстали, знаешь ли, сначала некоторые из них, потом все. Почти все. Так что мы, военные, там все были владельцами. Мы не могли послать надежных солдат-активов, они могли дезертировать. Мы все были веотами и добровольцами. Владельцами сражающихся активов. Я сражался с равными себе. Я узнал это довольно скоро. Позже я узнал, что боролся со своим начальством. Они победили нас.

— Но это... — начала Солли и замолчала; она не знала, что сказать.

— Они победили нас от и до, — сказал он. — Отчасти потому, что мое правительство не понимало, что они могут это сделать. Что они сражались лучше, упорнее, разумнее и храбрее, чем мы.

— Потому что они боролись за свою свободу!

— Может быть, и так, — сказал он в своей обычной вежливой манере, — Так что... я хотел сказать тебе, что уважаю людей, с которыми сражался.

— Я так мало знаю о войне, о боевых действиях, — сказала она со смесью раскаяния и раздражения. — На самом деле ничего. Я была на Кхеахе, но это была не война, это было расовое самоубийство, массовое уничтожение биосферы. Думаю, что есть разница... Знаешь, именно тогда Экумена наконец приняла решение о Конвенции по оружию. Из-за того, что Оринт, а затем и Кхеах уничтожили себя. Земляне добивались этого соглашения целую вечность — некоторое время назад они сами чуть не покончили с собой. Я наполовину землянка. Мои предки носились по своей планете, убивая друг друга. На протяжении тысячелетий. Они тоже были хозяевами и рабами, кое-кто из них, многие из них... Но я не знаю, была ли Конвенция по оружию хорошей идеей — если это правильно. Кто мы такие, чтобы указывать кому-либо, что делать, а чего не делать? Идея Экумены состояла в том, чтобы предложить способ. Чтобы открыть его. Не запрещать это никому.

Он внимательно слушал, но ничего не говорил до тех пор, пока не прошло некоторое время. — Мы учимся этому... тесному сплочению.

Всегда. Ты права, я думаю, это пустая трата... энергии, духа. Ты откровенна.

"Его слова стоили ему так дорого, — подумала она, — не то что ее слова, которые просто возникали, танцуя, из воздуха и возвращались обратно." — Он говорил от всего сердца. Это превратило его слова в серьезный комплимент, который она с благодарностью приняла, потому что шли дни, и она иногда осознавала, как много уверенности в себе она потеряла и продолжала терять: уверенность в себе, уверенность в том, что они будут выкуплены, спасены, что они выберутся из этой комнаты, что они выберутся из нее живыми.

— Война была очень жестокой?

— Да, — сказал он. — Я не могу... я никогда не был способен... увидеть это... Только что-то приходит, как вспышка... — Он поднял руки, словно защищая глаза. Затем он настороженно взглянул на нее. Теперь она знала, что его, казалось бы, железное самоуважение было уязвимо во многих местах.

— Таким же образом приходят воспоминания из Кхеаха, о которых я даже не подозревала, что видела, — сказала она. — По ночам. — И через некоторое время: — Как долго ты там пробыл?

— Чуть больше семи лет.

Она поморщилась. — Тебе повезло?

Это был странный вопрос, прозвучавший не так, как она хотела, но он принял его к сведению. — Да, — сказал он. — Каждый раз. Люди, с которыми я ушел туда, погибли. Большинство из них — в первые несколько лет. Мы потеряли триста тысяч человек на Йеове. Они никогда не говорят об этом. Две трети всех мужчин-веотов Вое Део были убиты. Если мне повезло остаться в живых, я счастливчик. — Он опустил взгляд на свои сцепленные руки, замкнувшись в себе.

Через некоторое время она тихо сказала: — Надеюсь, что ты все еще такой.

Он ничего не сказал.

— Сколько времени прошло? — спросил он, и она ответила, откашлявшись и машинально взглянув на часы: — Шестьдесят часов.

Их похитители не пришли вчера в обычное время, около восьми утра. Не пришли они и сегодня утром.

Когда у них не осталось ничего съестного, а теперь и воды, они становились все более молчаливыми и инертными. Проходили часы с тех пор, как сказал кто-либо из них что-нибудь. Он откладывал выяснение времени до тех пор, пока мог держаться.

— Это ужасно, — сказала она, — это так ужасно. Я продолжаю думать...

— Они тебя не бросят, — сказал он. — Они чувствуют ответственность.

— Потому что я женщина?

— Отчасти.

— Черт.

Он вспомнил, что в прошлой жизни ее грубость оскорбляла его.

— Их могли схватить, расстрелять. Никто не потрудился выяснить, где они нас держат, — сказала она.

Подумав о том же самом несколько сотен раз, он не нашелся, что сказать.

— Это просто такое ужасное место для смерти, — сказала она. — Это отвратительно. От меня воняет. Я не мылась двадцать дней. Теперь у меня диарея, потому что я напугана. Но я ничего не могу выделить. Я хочу пить, но не могу пить.

— Солли, — резко сказал он. Это был первый раз, когда он произнес ее имя. — Успокойся. Держись крепче.

Она уставилась на него.

— Крепко держаться за что?

Он ответил не сразу, и она сказала: — Ты не позволяешь мне прикоснуться к тебе!

— Только не за меня...

— Тогда к чему? Тут ничего нет! — Он подумал, что она сейчас заплачет, но она встала, взяла пустой поднос и стала колотить им по двери, пока он не разлетелся на переплетенные куски и пыль. — Идите сюда! Будьте вы прокляты! Идите сюда, ублюдки! — крикнула она. — Выпустите нас отсюда!

После этого она снова села на матрас. — Ну что ж, — сказала она.

— Послушай, — сказал он.

Они слышали это раньше: никакие городские звуки не доносились в этот подвал, где бы он ни находился, но это было нечто большее, взрывы, подумали они оба.

Дверь загремела.

Они оба были на ногах, когда дверь открылась: не с обычным лязгом, а медленно. Снаружи ждал мужчина; двое мужчин вошли внутрь. Одного, вооруженного, они никогда не видели; другой, молодой человек с суровым лицом, которого они называли представителем, выглядел так, словно бежал или дрался, запыленный, измученный, немного ошеломленный.

Он закрыл дверь. В руке у него были какие-то бумаги. С минуту все четверо молча смотрели друг на друга.

— Воды, — сказала Солли. — Вы ублюдки!

— Леди, — сказал представитель, — мне очень жаль. — Он не слушал ее. Его глаза были устремлены не на нее. Он впервые посмотрел на Тейео. — Здесь много боев, — сказал он.

— Кто сражается? — спросил Тейео, слыша собственный переход на ровный властный тон, и молодой человек ответил на это так же автоматически: — Вое Део. Они прислали войска. После похорон они сказали, что введут войска, если мы не сдадимся. Они пришли вчера. Они ходят по городу, убивая — они знают все центры приверженцев старой религии. Кое-какие из наших. — В его голосе звучали растерянные, обвиняющие нотки.

— Какие похороны? — спросила Солли.

Когда он не ответил, Тейео повторил это:

— Чьи похороны?

— Похороны леди, ваши. Вот — я принес распечатки из сети — государственные похороны. Они сказали, что вы погибли при взрыве.

— Какой, к черту, взрыв? — спросила Солли своим хриплым, пересохшим голосом, и на этот раз он ответил ей:

— На фестивале. Приверженцы старой религии. Костер, костер Туал, в нем была взрывчатка. Только это сработало слишком рано. Мы знали их план. Мы спасли вас от этого, леди, — сказал он, внезапно повернувшись к ней тем же обвиняющим тоном.

— Спасли меня, придурки! — крикнула она, и сухие губы Тейео растянулись в испуганном смешке, который он тут же подавил.

— Дайте мне это, — сказал он, и молодой человек протянул ему бумаги.

— Принесите нам воды! — сказала Солли.

— Останьтесь здесь, пожалуйста. Нам нужно поговорить, — сказал Тейео, инстинктивно цепляясь за свое превосходство. Он сел на матрас с распечатками из сети. В течение нескольких минут они с Солли просмотрели сообщения о шокирующем срыве фестиваля Прощения, прискорбной гибели посланника Экумены в результате террористического акта, совершенного сторонниками старой религии, краткое упоминание о гибели охранника посольства Вое Део во время взрыва, который убил более семидесяти священников и зевак, длинные описания государственных похорон, сообщения о беспорядках, терроризме, репрессиях, затем сообщения о том, что Дворец с благодарностью принимает предложения Вое Део о помощи в устранении раковой опухоли терроризма....

— Итак, — сказал он наконец. — Вы ничего не слышали из Дворца. Почему вы сохранили нам жизнь?

Солли выглядела так, словно ей показалось, что в вопросе не хватает такта, но представитель ответил с такой же прямотой: — Мы думали, что ваша страна заплатит за вас выкуп.

— Они так и сделают, — сказал Тейео. — Только вы должны сделать так, чтобы ваше правительство не знало, что мы живы. Если вы...

— Подожди, — сказал Солли, дотрагиваясь до его руки. — Подожди. Я хочу подумать обо всем этом. Вам лучше не исключать Экумену из обсуждения. Но связаться с ними — самое сложное.

— Если здесь есть войска Вое Део, все, что мне нужно, это передать сообщение кому-либо из моего командования или охране посольства.

Ее рука все еще лежала на его руке, предупреждающе сжимая ее. Она погрозила другой рукой представителю, вытянув палец: — Вы похитили посланника Экумены, придурки! Теперь вам нужно подумать о том, чего вы не сделали раньше. И мне тоже, потому что я не хочу, чтобы ваше проклятое мелкое правительство сразило меня за то, что я появлюсь живой и поставлю их в неловкое положение. Кстати, где вы прячетесь? Есть ли у нас хотя бы какой-нибудь шанс выбраться из этой комнаты?