— А коли царевы — что тут делаете здесь одни? — наседал тот, что одет получше. Хотя что-то в его наряде смущало немца. Но пока внимание уходило на другое, тем более что пара мужиков, что были на флангах, мелко — и как им казалось — незаметно стали переставлять ноги, пытаясь обойти наемника сзади.
— Мы есть дозор! — стараясь, чтоб в голосе было побольше уверенности, заявил Хассе.
— Дозор досюда не ездит и уже в обрат отправился! — уверенно заявил парень в разномастных сапогах.
— А мы купать коней будем! Нам делать при бабах неудобно дело! — стал тянуть время старший канонир. За спиной он уже слышал плеск воды — его мародеры спешно рванули к нему на помощь, да не получается быстро бежать по воде и когда ноги в жидком иле вязнут. А тут еще и костей по дну накидано, впору ступню вывихнуть, или коленку.
— И че? — прибег к испытанному веками способу вести разговор московский гопник. Видно было, что ему страсть как хочется ободрать как липку залетных немцев, но хочется — и колется. И пока колется сильнее, чем хочется. Стоявшие по бокам еще чуток переступили, подвигаясь за спину мушкетеру.
— Тот, подойдет что кто ко мне на длину пики — посчитаю за нападение и пристрелю!
— Ишь какой грозный — а за смертоубивство-то ответить придется, немцин! — подал голос заходивший слева дубинщик.
— Не впервой! Я есть царев стрелец, мушкетер! А ты есть кто? Нападешь — станешь вором, а татей тут карают! Нас хватятся уже завтра, вдесятером вы отсюда на трех наших лошадках далеко не уедете! — начал пугать мужиков старший канонир. И обрадовался, когда те стали переглядываться. Значит угадал — пешие они, это уже легче.
С огромным облегчением услышал, как сзади по траве шлепают мокрые босые ноги и тут же голос Шелленберга:
— Я здесь! — и звякнуло оружие, которое прохвост подхватил с земли. И затрещал второй фитиль.
Мужики с дубьем переглянулись.
Расклад сил для них ухудшился. А решимости поубавилось. Видать не так уж оголодали эти прохвосты из кустов! Но явно немцы влезли не туда, куда надо. И Хассе решил не дразнить гусей, хотя стоявшие полукругом мужики не были похожи на вкусных и полезных брюху птиц — скорее на собак одичалых. И зря дразнить их мудрый вояка не стал.
Хотя за спиной зашипел бодрым искристым огоньком и третий фитиль.
Но разумный наемник потому и живет дольше, чем горячие дураки.
Драка — это оживленная и бодрая манера общения между человеками, но толковый забияка не рвется в бой при троекратном превосходстве врага в силах, особенно, если ему никакого не будет профиту от победы. А дворян с их воспаленным чувством чести среди трех мушкетеров не имелось. Да и дворяне — как точно знали все тут находившиеся на бережке — в случае необходимости легко прячут эту самую свою честь в самые глубинные места человеческого тела. И совсем даже не в сердце, как подумали бы простодушные.
Совсем в другое место!
Чтобы не мешала жить.
И драться с мужичьем, имея внятную перспективу получить дубиной по башке — дворяне тоже не любят. Все любят только победы. И урону в ретираде для солдатской чести ни Хассе, ни его приятели не видели совершенно.
Потому не делая резких движений голые — оделись под неодобрительными взглядами мужичья, причем не спеша, но и не медля и отнюдь не полностью — то есть только портки натянули и туфли на босы ноги — и отбыли — величаво, но без промедления.
— А и влезли мы в чужой горох! — усмехнулся Хассе, когда они, вся троица, бодрой рысью отдалились на достаточное расстояние.
— Паскудные мародеры! — отозвался и 'Два слова'.
— Надо было показать им данс макабр! В три ствола мы бы им влепили на добрую память! — расхрабрился Гриммельсбахер.
— Остальные бы семеро на нас кинулись! И принялись бы в семь дубин сначала за меня — я ближе был, потом за тебя и наконец за нашего молчаливого друга. А мы не рыцарских доспехах, чего ты, скорее всего не заметил, мой драчливый друг. Не долго бы нас московиты из дозора искали...
— Мы бы им нарубили колбасы! — уверенно ответил игрок.
— Возможно. Но дубина длиннее наших тесаков. И их сильно больше. К тому же они на своей земле, а мы влезли в их огород. Ты заметил, какая у них одежонка?
— Из реки — вставил пару слов молчун, ехавший слева.
— Именно, клянусь бородой святого Варсонофия. Так что они тут давно промышляют. Вы хоть что-то нашли полезное? Стоило рисковать? — спросил, скрывая свою заинтересованность безразличным тоном, старший канонир.
Оказалось, что затеявший эту авантюру таки нашел среди костей кожаный ремень с калитой — и там были серебряные слипшиеся монетки. На пару рублей, судя по весу. А вот находка Шелленберга откровенно всех удивила. Действительно — сокровище!
— Признаю, стоило оно того! — кивнул щетинистой башкой Хассе.
— Эх, если б не эта сволочь из кустов — мы бы еще что нашли ценное! — пригорюнился тощий игрок.
— Хорошенького — понемножку! Вам еще и впрямь помыться надо, воняете сильно оба. И не только потом. Еще допрут своим умом московиты, что это мы остались...
— И что?
— То, что есть. Наемники ходили в реке булькать, разыскивая средь неубранных костей ценности. А это не шибко одобряемое занятие, как никак скелеты там их родных и друзей. Не ровен час будут интересоваться — а что это у нас в вещичках интересное появилось. А нам их внимание совсем ни к чему. Окажется, что твое украшение чьей-то дочки боярской, самое малое — отнимут. И вообще — поторапливаться надо. Скоро солнце сядет и будем мы у ворот ночевать.
Сказанное прозвучало весомо. Уже в виду крепости оба жулика помыли ноги и руки. Запашок остался, но не такой, как раньше.
Игрок старательно оглядел себя и приятеля, мысль выразил куплетом из старой песни про непутевого мужика:
— И выпачкавшись в бане
Купался в грязном жбане!
Хмуро посмеялись и вскочили на лошадей. Успели проскочить в ворота в последний момент. А перед сном Гриммельсбахер — как самый знающий во всяких делах загробных — 'похоронил' найденные деньги и украшение несчастной красавицы с соответствующим заговором, которому научился у одного горбатого чертозная, а потом еще и у мастера ветров много чего почерпнув. Набрал в сумку земли и там упокоил на три дня найденное. Чтоб злые духи погибших лютой смертью людей отстали от своих вещичек.
Хассе ничего не стал говорить, хотя по его мнению стоило в ту же сумку запихнуть и туфли и портки обоих искателей сокровищ...
Пауль при встрече тоже носом крутил подозрительно, про московитов и разговору нет, вертели носами выразительным образом. Но наемникам это все было побоку. Правда спать легли отдельно от остальных, как и посоветовал им разумный Хассе в виде строгого приказа.
— Не стоит дразнить гусей! — мудро сказал старший канонир.
И как всегда был прав.
Паштет тоже унюхал мерзкую вонь от своих компаньонов, но говорить ничего не стал, решив, что их эскапады в его отсутствие — не его ума дело. Удивился только тому, что они сами на смрад свой внимания не обращают ровно никакого, вспомнил попутно, что так маскируют свой природный запах всякие хищники, те же волки или собаки, благо довелось и самому с этим столкнуться, когда завязал отношения с симпатичной внешне, но совершенно отмороженной на тему защиты природы и экологии девушкой.
Та совершенно самоотверженно спасала и лечила всяких бродячих собак, поневоле и Пауль некоторое время был в это вовлечен, рассчитывая самоотверженным трудом на ниве этой почти зоофилии (а иначе назвать эту всесокрушающую любовь к животным не получалось), добиться приза. Чего он все-таки сумел, к телу его допустили, но после первого раза он быстро смотал удочки и всякое общение прекратил... Увы, Паша не был бродячим псом и потому теплого внимания не обрел. Какая уж тут любовь!
И удовольствия от секса с этой собачницей было меньше, чем от резиновых женщин, которыми Пауль не пользовался еще и потому прикидывал гипотетически. Во всяком случае резиновые уж точно не воняли псиной и не разговаривали в постели о проблемах своих подпечных, что у Шарика болят зубки, а у Бобика опять понос. И видимо зоозащитница так была увлечена мыслями о своих собациньках, что лежала поленом, разве что теплым на ощупь. Но ее запах, бивший в нос Паштету сильно мешал любовным изыскам и в общем впечатление осталось совсем паршивое. И — как все паршивые воспоминания — цепко укрепившееся в памяти.
И вот сейчас — при общении с компаньонами — та девица с ее псами вспомнилась, словно все с ней вчера было. И как понял — еще и потому, что именно тогда он на своем же личном опыте убедился — собаки, найдя вонючую падаль — обязательно в ней вываляются. Инстинкт хищника и маскировка собственного запаха. Нормальный инстинкт и повадки звериные. Дала девочка подержать на руках свою любимую сучку-болонку по кличке Зизи — во время прогулки. Потом от Пауля пахло, как сейчас от компаньонов — нашла шерстяная падла где-то дохлятину, извозилась сама и Паштету хватило.
Одной стиркой запах убрать не вышло с куртки изгаженной, долго возился, потом отдал в итоге в химчистку, где денег содрали кучу.
Тьфу, зараза, что бы хорошее вспомнилось.
Пару дней еще жили в Кремле, отчего фон Шпицберген про себя посмеивался — вот уж никак не думал перед попаданством своим, что и впрямь попадет в Кремль и будет в нем жить, как поступают все порядочные книжные попаданцы, но уж точно не в такой компании и не в казармах или как тут назывались эти дома и амбары.
Воевода стремительно выздоравливал и лекарь разрешил ему закончить постельный режим, что было встречено ожидаемо — ворчливостью и попреками, что лечит плохо. Оставалось только вздыхать. Сановный пациент переставал быть пациентом и становился опять самим собой — воеводой и главой Москвы. И место иноземному лекарю было указано мигом.
Лисовин между тем притащил от столяров довольно точно сделанный макет бердыша, утяжеленный куском сырого железа — для точности по весу. Внимательно — как оказалось отнесся к словам Павла.
Фон Шпицберген принял участие в апробировании. Бердыш из дерева получился не совсем таким, как его помнил сам Пауль, правда сам он из трех разных видов, что были в Артиллерийском музее, нарисовал что-то среднее, да и тут оно тоже чуток иначе получилось. Понятно, что длиннолезвийные нынче не сделаешь — со сталью беда, а вот нечто средненькое...
Одного из стрельцов Лисовин посадил на коня, врага изображать, сам брал образец в руки и махал им и другим своим воинам дал попробовать — и как в пешей драке, и как против всадника воевать — прикидывали долго. Получалось, что скорее понравилось это оружие, нашлось плюсов много. И в руках ухватистое. Только опять же сырье нужно и кузнец толковый, при том, что топор сковать даже и военный — куда проще по мастерству, чем ту же саблю.
Хотя таили прототип нового оружия в общем от компаньонов лекаря, но приперся сначала Гриммельсбахер, а за ним и Шелленберг явился.
Как ни странно, а удивления при виде деревянного бердыша ни один из них не проявил, больше того — игрок удивился — что это тут решили итальянскую алебарду из дерева делать?
'Два слова' ему возразил, что это французская алебарда. И наемники заспорили. У франков с их дурацкими привычками такие могли быть, признал игрок, но ему точно известно — что это — итальянское измышление. Хотя французы те еще бездари, но на такое только итальянцы способны. Оппонент категорически не согласился, он твердо верил в то, что именно французы — самые отъявленные придурки.
А Паштет аж рот от удивления раскрыл, так это было похоже на интернетные споры знатоков оружия. Прямо пахнуло будущим. Особенно когда наемники стали осыпать друг друга всякими язвительными эпитетами, причем 'Два слова' оказался острым на язык и изменил своей обычной немногословности.
Для самого попаданца собственно, особого удивления не вызвало то, что похожее оружие уже имеется где-то. Тут его нет — потому если понравится — так замечательно. Особенно если будет использоваться вместо довольно бесполезной сошки для мушкета, которую стрельцы таскали с собой, как и европейские стрелки к слову.
А то, что больше века русские мушкетеры были во всех боях с бердышами явно показывало, что оружие это полезное и недорогое — благо убедившись в мощи огнестрела цари только увеличивали и увеличивали количество стрелецких полков.
Не удержался и сам попробовал помахать муляжом. Получилось не очень. Даже немного застеснялся, хотя греха особенного и не было. Да, как попаданец он должен был бы показать класс рубки — но как на грех и опытные фехтовальщики в будущем знать не знали — как работать бердышом. Ни книг не было, ни описаний... Вот по иноземным алебардам все прописано и известно, а тут — как всегда, что про нашу историю — так никому не интересно и никому не ведомо.
Ну, не ново. Хотелось бы конечно попаданцу посчитать себя тем, кто вручил стрельцам легендарное оружие — но чертовы немцы и тут всю малину поломали. Не доверять им, матерым солдаперам — не было никакой возможности. Явно видели оба такое во время своих похождений. Да и сами стрельцы довольно осторожно отнеслись к новинке, вместо того, чтоб с радостным воем поднять изобретателя на руки и бегом нести его прям к царю, ну или хотя бы воеводе Юрию, отчего тот высокий чин восторженно принялся бы полясать ламбаду — прикидывали так и эдак и пока вердикта не дали.
Предки чертовы!
Правда тут уже отвык Паштет рубить сплеча — убедился, что косность и консервативность в этом прошлом — единственный способ выжить. Потому как проверено веками, а с новинками — чуть что не так и сдохнешь мигом.
На следующий день освидетельствовал лекарь уже вполне довольного жизнью воеводу, тот явно спешил и показывая уже зарубцевавшийся розовый шрамик на поросшей рыжеватой шерстью коже как бы делал Паштету одолжение, снизошел вроде по благости своей.
А потом, когда слуги восстановили первозданный порядок в пышном и сложном наряде начальника города Москва и крепости Кремль, тот повелел принести лекарю иноземному шестерню с мишенью!
Пауль сильно задумался — зачем ему шестерня? Ну мишень ладно — он все же стрелок, пригодится. Правда тут не стрельбище и не полигон!
Слуга (тот, что знаком условным порадовал Лисовина о выздоровлении хозяина), торжественно и с выражением на лице вынес и вручил с полупоклоном Паулю тяжеленный сверток — в хорошем сукне была завернута маслянисто сверкнувшая всеми кольцами стальными кольчуга, плотная, мелкого плетения.
Паша неловко взял тяжеленную броню и она тоненько звеня, развернулась в его руках. Никакой мишени, правда, не обнаружилось, только на груди оказалась вправленная в плетение здоровенная стальная круглая пластина с выпуклой башкой льва, зажавшего в зубах ствол пушки.
— Килограмм 12 весит, однако! — неуместно подумал Пауль. Кольчуга была странной наошупь, словно что-то живое туго переливается под пальцами.
— Жалую тебя лекарь фон Шписберген за службу этой шестерней с мишенью! — важно и увесисто сказал воевода.
Лисовин, стоящий сзади, незаметно ткнул Павла пальцем в спину.
