Мари исходила огнем, как дракон, бросая отчаянные и злые взгляды на удравших родителей. Но не имея возможности сделать это сейчас.
— Ну так может я позову капитана, когда его встречу, и вы мне покажете хоть одну? — предусмотрительно отъехав подальше, моляще все же рискнула спросить я на всякий случай.
— От этого получаются дети! — вся пунцовая зло ответила Мари, перезаряжая пистолет.
— Ну, так бы и сказала, что ребеночка не хочешь... — обижено проговорила я. Недоумевая, почему Мари просто закрыла глаза и все, решила их больше не открывать, в глупой надежде, что я исчезну.
— И сколько надо галочек, чтоб родить ребеночка? — на всякий случай спросила я, не в силах побороть любопытство, и, соображая, что раз я не прошу показывать, то такое невинное любопытство может сойти с рук.
Мари побурела.
— Я так, на всякий случай... — быстро сказала я, видя, что руки у нее трясутся, и пистолет никак не заряжается — порох просыпается, — чтоб на будущее знать, вдруг придется как-то...
Мари кинула мне точно в голову так и не заряженный пистолет, и, зло ругаясь, развернув коня, молча поскакала сломя голову в противоположную от родителей сторону от меня.
Недоуменно посмотрев на разбегающихся в сторону людей, я потрясла головой.
— Совсем люди с ума посходили... — рассудительно подумала вслух я.
Маму я догнала только перед городом. И то с трудом. Потому что, оборачиваясь, и, видя, что я их догоняю, они припускали вперед. И лишь мое громкое фальшивое заявление, что я уже увидела галочки, что я уже про них все знаю, Мари мне все показала (пришлось соврать, чтобы успокоить родителей, но они так странно смотрели на меня, хоть и поверили), успокоили родителей настолько, что они дали мне приблизиться.
— Хорошо, я уже все знаю, — успокоила я их, хитро успокаивая, — одного не могу понять, сколько же надо посчитать галочек, чтобы родить ребеночка?
Мама дернулась, папа упал в обморок, Мари вперещила коня и заорала, что еще одно слово, и она вытешет у меня на лбу ворону!
Я обижено смолкла, поняв, что на этот раз моя попытка разузнать правду, чуть соврав, не прошла.
— Врать не хорошо! — щелкнул меня по лбу индеец. — И не плачь — когда-то мой олененок найдет себе пару и узнает всю правду.
— Твой большой рогатый олень сам расскажет тебе про ЭТО! — буркнула подъехавшая Мари, бессознательно стилизуясь под речь индейца, как я поняла.
Мама чего-то буркнула, теперь уже сама ткнувшись в коня.
Занятая такими важными мыслями, а также пытаясь тщетно разгадать загадку их поведения, я не смотрела по сторонам. Ведь любовь это такое красивое явление — думала я. Звездочки считать вместе, розочки нюхать, умиляться, махать веером, но что такое галочки считать никак не приходило в голову. Я все могу понять про розочки и стихи, может галочки это звездочки, но на четвертые сутки мужик слегка прибалдеет, если звездочки будет считать и цветочки нюхать... Как бы они не любили друг друга, но мой опыт подсказывал мне, что после четырех суток такого занятия, он озвереет и будет пытаться убить всякого, кто попадет под руку... И хоть еще раз заикнется о цветочках и стихах... Наверное, Джорджа потому и любили леди и девушки, что он мог выдержать такое так долго непрерывно... Естественно, что король не выдержал и ускакал, а они все ходили по оранжерее и нюхали, — умиленно подумала я, поражаясь его благородству, — и говорили друг другу красивые слова... А потом нашли под цветочком ребеночков... — догадалась я, — ведь так всегда бывает!
Я только успела додумать, что король, очевидно обиделся, что ребеночков нашли без него, и Джордж украл одного, как мои мысли перебил голос палача.
Палача!!! Я, не заметив как, въехала на лобное место...
Глава 89.
Оказывается, мы въехали на площадь, запруженную солдатами и народом, плотной стеной окружившую лобное место, на котором, возле палача, ожидая казни, презрительно стоял чудовищно избитый и окровавленный человек, так что лицо его было не узнать, но тело еще сохраняло мощные и прекрасные пропорции Праксителя — высокий, сильный, мощный, хотя и весь синий, израненный и окровавленный. Он, к моему ужасу, стоял там с видом человека, который сделал свое дело хорошо и гордится этим, хотя и о чем-то горюет, что не успел что-то сделать окончательно, но вообще все сделал правильно и доволен этим и ни капли не раскаивается.
Было в нем что-то знакомое, я никак не могла вспомнить, от греческого бога... Я смотрела. И потом вдруг во мне что-то заворочалось...
Медленно заворочалось. Будто животное внутри, раздирающее невыносимым тягучим присутствием внутренности.
Я начала обмирать.
Во мне все застыло и взгляд мой остановился на нем. Тяжелый взгляд. Я все вспомнила. Я узнала его.
Я закричала.
— Воооргооот!!! — я забыла про все, и что он мне сделал.
Я не помнила, как в своем белом платье я пробилась сквозь толпу, разбрасывая кое-кого ударами... Я услышала какие-то разговоры, про невинную девушку мне вслед и спасение ею висельника, если она выйдет за него замуж, но не обратила на них внимания. Я забыла все, все, все, я не слышала все, я кинулась ему на грудь, замурзывая его слезами.
— Что с тобой?! — ревела я.
— Это ты? Ты жива!!! — счастливо засмеялся он, прижимая меня к себе. — Боже, как я боялся, что ты не придешь и что я не увижу тебя перед смертью... — откровенно и счастливо целовал он меня, откидывая мои волосы и открыто любуясь мной. — Боже, как я люблю тебя!
— Ты любишь меня?! — потрясенно спросила я.
— А зачем же бы я еще всю ночь непрерывно убивал дипломатов и иностранцев?! — счастливо спросил он, подкидывая меня на руках.
Я раскрыла рот, предполагая от шока, что он чокнулся от избиений и его заявлениям грош цена.
— Невеста, чистая девушка... — пронесся по замершей толпе странный гул. Все застыло. Все уставились на нас. Время застыло.
Палач подошел к нам. Медленно. Как сама смерть.
— Пора! — тихо сказал он.
Я застыла от ужаса. Точно в страшном сне.
— Обычай! — вдруг тихо всколыхнулась толпа. Но так что палач отпрянул. — Невеста, чистая девушка, хочет выйти за него...
— Этот человек, — громко сказал палач в отместку, — совершил такие страшные преступления, что даже если бы за него заступился король, никто б ему не помог... Он жестоко убил всех послов и иностранцев в Лондоне...
— Обычай... — упрямо тихо, словно каменная волна, упрямо всколыхнулась толпа. — Если чистая юная девушка выберет его, его должны помиловать!
— Какая это чистая девушка!? — воскликнул палач.
Я удивленно обернула к нему свое растерянное, детское, ничего не понимающее лицо.
— Это... — хотел сказать палач, но угрожающий рокот толпы забил то, что он хотел сказать.
— Она чиста... — тихо прогремела толпа, и от этого шепота палач содрогнулся.
Я отчаянно вцепилась обеими руками в одежду Воорготу, растеряно и испугано оглядываясь у него на руках, совсем маленькая для него, словно маленький ребенок. Никогда меня еще так грязно не оскорбляли, как этот палач. И я в первый раз ничего не могла сообразить, и тщетно и отчаянно напрягала усилия, что, очевидно, отражалось перекашиванием на моем испуганном и растерянном детском лице.
— Разве не видно, что это еще совсем ребенок... — яростно крикнула в лицо палача мама, наконец подскакавшая сквозь толпу и увидевшая, куда я исчезла. Она с силой оттолкнула палача. — Это же ребенок, негодяй!
Палач замялся.
— Обычай! — закричали уже требовательно и непримиримо. Толпа надвигалась на солдат немецкой гвардии, охранявших посольства, плотной стеной оцепивших эшафот, и была готова растерзать тех, кто осмелился бы сейчас тронуть меня.
— Вы хотите стать его женой и взять его в мужья? — громко спросил герольд, до этого читавший вслух список преступлений так и не пожелавшего назвать свое имя убийцы.
— Хочу! Хочу! — звонко и забыв про все, и видя только угрожающую ему опасность, выкрикнула я, и отчаянно вцепилась кулачками ему в грудь, так что было не оторвать. — Хочу, хочу!
— Проклятье, она совсем ребенок и не понимает, что говорит! — воскликнул кто-то. — Жалко такую девочку отдавать совсем убийце!
Старухи отвели меня в притвор, где по обычаю осмотрели меня, действительно ли я девственна, но все было как в тумане, и я этого даже не осознавала.
Где-то искали священника, но я плохо все это понимала, видя только Вооргота. Кто-то достал мне цветы... Я не помнила, как закалывали их.
Герольд еще раз настойчиво спросил, хорошо ли я сознаю, что я делаю, и желаю ли я за него замуж.
— Я согласна... А ты? — спросила я, и вдруг отшатнулась, побледнев от боли. Я вспомнила, как он отвернулся от меня и отказался жениться. — Ты не хочешь жениться на мне? — с болью спросила я, смахнув слезы. — Я спасу тебя и разведусь, но насильно навязываться не буду...
— В чем ты сомневаешься? — недоуменно спросил Вооргот.
— Но ты же отказался от меня и отказался жениться на мне, когда узнал, что я Берсерк... — через силу сказала я. — Отвернулся и побежал прочь...
Вооргот напряг лоб, и было видно, что он ничего подобного не помнит...
— Я ничего подобного и вообразить сделать не мог, а не то, что сделать... — растеряно сказал он, морща лоб. — Я, наверное, о чем-то думал себе.
— Но ты же отвернулся и побежал... — с трудом выдавила я сквозь ужас боли и страдания и омертвения души.
— Ну, так дверь же закрывалась, а мне надо было бежать и убить дипломатов, потому что кто-то выдал, кто это Берсерк, и они спешили послать убийц... А дверь с этой стороны не открыть... — наконец, недоуменно объяснил он, не соображая, что он сделал, и не помня, что он вообще сделал плохое для любимой девушки. Совершенно не понимая. — Ты же понимала, что мне надо было быстрей бежать и защищать тебя... — совершенно искренне ответил он, так и не поняв, что было плохое. — И я кинулся спасать, пока не поздно, иначе они послали бы киллеров и убили бы тебя... Я просто не терял, наверное, времени...
Я не понимала и не верила, застыв.
Наконец и Мари и я сообразили, и Вооргот тоже сообразил, что сделал что-то не то, невинно смотря на меня своими честными обожающими овчарочьими глазами.
— Как ты могла подумать на меня такое! — разъярился и вспыхнул Вооргот, когда ему объяснили. — Да я убил бы тогда за тебя... Я и не думал ничего плохого! — в сердцах воскликнул Вооргот. — Я же тебя спасал! — гордо ответил он, возмущенный женской глупостью.
— О боже, какой идиот! Я всегда думала про мужчин очень плохо, — простонала Мари у меня за спиной, — но никогда не думала, что они настолько хуже!
Я же просто разревелась у него на груди, застучав по нему кулачками, а мама исподтишка пыталась убить дурака. В отчаянье она чуть не убила его по настоящему.
Пока я плакала, уткнувшись ему в рубашку, готовили священника. Увидев его, я вспомнила, что я же ничего не знаю про галочки, в чем покаянно и призналась Воорготу. Выяснилось, что он тоже ничего не знал, о чем я тут же встревожено заявила вслух моим. Не хватало еще мне, чтобы мы вдвоем всю ночь занимались разгадыванием кроссвордов и ребусов, гадая и ломая тщетно голову над загадкой, что же это значит и чем же еще могут заниматься влюбленные наедине. Не люблю вещей без инструкций — потом гадай в отчаянье, как от этих часов появляются дети и что значит какая кнопка!
Призвав к ответу почему-то вдруг какую-то попунцовевшую и ставшую пришибленной от этого вопроса Мари, Вооргот как-то быстро пришел к пониманию проблемы исходя из ее междометий и сдавленных жестов, и попыток удрать. Как ни странно, он быстро уразумел суть вопроса, очевидно оттого, что уже знал, что я такое, и даже пообещал, что все понял, и не только расскажет, но даже покажет, и очень много раз.
— Но ты точно разобрался? — подозрительно спросила я. Подозревая его в том, что мальчишки всегда учатся спустя рукава, оставляя все на авось и надеясь на то, что потом как-то разберутся. — А то многих потом дети не получаются, а признаться боятся, что не все правильно поняли... Не нужно глупой мальчишеской скромности, я же знаю, чему и как они учатся...
— Все, все... — как-то сдавленно выдавил Вооргот. Но мне почему-то показалось, что он боится этих галочек, как непуганых идиотов, со злобой смотря на них, потому что как-то настойчиво выяснял, что еще мне рассказали про капусту и где находят детей и когда прилетают аисты. Мне кажется, он боялся тех идей, который могли у меня возникнуть на почве галочек, и что я могла под этим навоображать... И особенно вздрогнул, когда я опять храбро соврала, что во всем уже разобралась, осталось лишь чуть-чуть понять, и что Мари мне даже все показала, отчего Мари почему-то стала просто бурая... А когда я вспомнила, что в одиночку это не могут, и даже для пущего эффекта правды "вспомнила", что она показала мне это с капитаном, чтоб Вооргот успокоился, то Мари стала просто черная. И даже пыталась меня убить под расширившимся взглядом Вооргота, пока мама, вдруг подозрительно удивленная, вдруг начала с прищуренным волчьим взглядом внезапно подозрительно и жестко выяснять у нее, какие это галочки Мари это вдруг показывала мне с капитаном, и сколько?
Я же вдруг вспомнила, что Джордж читал взаперти стихи четыре сутки, и очень встревожилась... Я уже поняла, что у меня особый склад... Справедливо рассудив, что после четырех суток со стихами я бы тоже убила бы всякого, кто бы сунулся ко мне со стихами, и это было бы тоже справедливо... Не все же мучиться одному... Но Вооргот, по слухам, был куда галантнее Джорджа... И я с дрожью попыталась ему на это намекнуть, что за розы я конечно буду его любить, но непрерывно считать звездочки и розы, и читать друг другу стихи больше определенного предела это слишком.
Вооргот как-то подозрительно напрягся, услышав про стихи, но, быстро выяснив мои страхи и про Джорджа, и угрожающе поглядев на Мари и маму (что они еще такого наговорили!?), быстро разобрался и успокоил меня... Я начала говорить, что лучше вместо стихов организовать бы философский диспут. И даже лихорадочно стала придумывать тему, тщетно пытаясь придумывать, о чем же мы станем беседовать, чтобы выглядеть влюбленными, как в книгах, целых четыре сутки, и поклялась себе, что я и это выдержу, раз это надо, чтоб удержать любимого мужчину женщине... Чтоб детки под кустом появились...
Вооргот как-то подозрительно напружился при мысли о философии, но потом улыбнулся, и, поцеловав меня в щеки, успокоено пообещал мне, чтоб я не волновалась, он все сделает сам, он все может:
— Будет тебе и диспут, и философия, и фейерверк в глазах! — торжественно пообещал мне он, с любовью разглядывая меня и щелкнув по носу.
Все вмешательство мамы в воспитания невесты и ее последние наставления свелось к тому, что она сказала мне, что муж будет снимать с меня одежду, когда спать, ну ты сама понимаешь, и делать так каждый день... Ну ты сама понимаешь... Там внизу... И смущенно отошла, еще раз повторив "ну ты сама понимаешь"... Я, конечно, поняла, не вчера же я родилась, (сколько путешествую!) не спать же в вонючем и потном доспехе или кожаной кольчуге вместе... Впрочем, некое злорадное удовольствие доставила мне мысль, что он каждый день будет снимать мои сапоги с индейской шнуровкой там внизу, и особенно мои носки, что отказывался делать даже в детстве даже китаец, но на этом все удовольствие от брака пока было не слишком большим, чтобы жениться... То, что мужчины снимают с женщин сапоги это хорошо, — удовлетворенно подумала я, — не удивительно, что я не часто видела это, ведь они, наверное, этого стыдятся и делают это наедине. Я вспомнила, что они делают это наедине, и окончательно поняла, почему...
