— Антон был не совсем нормальным мужчиной, — напомнил Сикорски.
— Ещё раз: откуда мы это знаем? — Горбовский посмотрел на него нетерпеливо-поощрительного, как на умного ребёнка, почему-то не справляющегося с простеньким заданием. — Наши предположения основываются на книге "Трудно быть богом". Где Антон изображён, с одной стороны, женоненавистником, а с другой — любовником малолетней глупой девочки. Так в книге. Это писал кто-то, кто Антона знал и с этой стороны. И очень не любил. Я бы даже сказал — ненавидел. Причём Малышев об этой ненависти не подозревал. Такое бывает в одном случае. Когда один ценит нечто сильно выше, чем другой, но оно достаётся другому. Точнее, она.
— И кого же они не поделили? Арканарскую красотку какую-то? Такие чувства? — махнул рукой Григорянц.
— Почему же арканарскую? В мемуаре Вандерхузе сказано, что они были старыми друзьями. Потому что учились два года вместе на истфаке, а потом в Институте. На истфаке он сошёлся с профессорской дочкой. Погулял с ней какое-то время, потом они расстались. Скорее всего, Антон её бросил. А у Бунге были на неё свои виды. Хотя, скорее, виды были не только на дочку, но и на её семью. Бунге очень хотел сделать научную карьеру. А тут какой-то Антон, у которого всех достоинств, что лицо и фигура...
— Нет, не сходится, — покачал головой Комов. — Почему тогда Антон вырезал себе память?
— Антон? — переспросил Горбовский. — В самом деле, зачем Антону вырезать себе память?
— Вы хотите сказать... — догадался, наконец, Валентин Петрович. — Но это же... ужасно? Не мог же этот Бунге? Хотя — что это я говорю... Ну, допустим мог. Но ради чего? И вот так сразу?
— Почему сразу? Сначала Бунге занимался мелким вредительством, — начал Горбовский. — Ссорил Антона с Кондорским. Говорил Кондорскому всякие вещи про Малышева, Малышеву про Кондорского. В результате оба доверяли ему одному. Одновременно работал по званцевскому проекту. Работал практически открыто. Поэтому прокололся. Когда беседовал в замке барона Пампы с Вагой Колесом. Тот самый тип с усами и бородкой.
— Позвольте, — не понял архивариус. — Левин же установил... это какой-то арканарский вельможа... Отец Арима, — вспомнил он.
— Я же говорю: дай отличнику найти решение в рамках заданных условий, он его найдёт и предъявит. Даже натянув сову на глобус. Вот он и натянул. Какого-то типчика с усами и бородой. А на самом деле Малышев застал Вагу Колесо за переговорами с Бунге. Который и руководил операцией Ордена. Точнее, её обеспечивал.
— Ну допустим. И что? Оба ведь работали на Званцева, — Григорянц развёл руками.
— Я думаю, Бунге не только на Званцева работал. Он, скорее всего, вообще дал себе волю. С чего-то ведь Антон считал человека с бородкой кем-то типа Ваги. То есть опасным преступником. Что-то он там творил нехорошее. Скорее всего, именно то, что приписал Антону. Ну например, эта история с мальчиком Уно.
— Но ведь это Сноубридж достал из мозга Антона? — не понял Григорянц.
— А кто эту историю туда положил? — спросил Горбовский.
— Что вы такое предполагаете? — у архивариуса дрогнул подбородок.
— Именно то, о чём вы подумали. Именно Бунге засунул голову Антона под ментоскоп и вырезал оттуда всё, что хотел вырезать. А с другой стороны — напихал Антону в мозг всякой гадости. Чтобы его самого от себя тошнило. Думаю, воспользовался собственными воспоминаниями. В основном мерзкими. В данном случае — историей своих отношений с мальчиком. Точнее, начала этих отношений. Хотел-то он этого ещё в детстве, в интернате, когда влюбился в мальчика...
— Но ведь у Малышева была попытка самоубийства? Это подтверждается документами? — не понял Славин.
— Вы обсуждаете фантазии Целмса, — напомнил Сикорски. — Хотя, если вам это так нравится, я тоже приму участие. Я этот кусок текста помню. Там было и другое объяснение. Малышев проиграл школьный турнир по баскетболу. Вся тема насчёт мальчика — это Сноубридж обнаружил у него в голове. Что вполне могло быть системой наведённых воспоминаний. Скорее всего — того, кто работал с головой Малышева. То есть человек просто наложил на реальное событие свои переживания. Технически это несложно. Целмс мог бы, — закончил он.
— Давайте поживём без Целмса хотя бы полчаса? — попросил Горбовский.
— Я не понимаю цель всего этого, — сказал Славин. — По-вашему выходит, что Бунге... наверное, на станции, где они с Малышевым жили... вот так вот ночью проник в комнату Малышева, дал ему по голове чем-то тяжёлым, нацепил на него провода... А фильм? Зачем тогда Малышев прятал свой фильм у Бунге?
— Да не прятал он его, — досадливо сказал Сикорски. — Если мы принимаем версию, что всё это было на самом деле — то ситуация очевидная. Паша украл фильм у Малышева. Нашёл в его мозгах, где он его хранит, и забрал себе. Ещё с ним поработал, стёр цвет и заменил звук. Чтобы выложить вместе с книжкой. Но решил, что и книжки хватит. Хватило.
— А зачем это нужно было Бунге? И вообще, ради чего он это всё делал? Только чтобы арканарские грехи прикрыть?
— Нет, конечно. Чтобы получить обещанное. От Званцева.
— А какая связь может быть между Бунге и Званцевым? — не понял Григорянц.
— Да самая прямая. Я, когда прочёл мемуар, именно это сразу и проверил. Информация прямо из БВИ. После арканарской истории Павел Бунге сделал отличную карьеру. В основном на административных должностях. Причём первой подобной должностью было место замдиректора по хозчасти в Институте Океана. Имени кого?
— Маюки? — предположил Комов.
— Думаю, не только, — ответил Горби. — Званцев был очень аккуратный человек. Всегда подстраховывался.
— Вы говорите это так, будто его помните, — сказал архивариус.
— Я много чего помню, — вздохнул Горбовский. — Не обращайте внимания.
— Знаете, — сказал Славин, — так ведь можно договориться до того, что Бунге убил Кондорского. Подстроил засаду, потом его пытал. Убил. А потом разбил себе голову, чтобы замести следы, — саркастически закончил он.
— Скорее всего, так оно и было, — спокойно сказал Горбовский. — Он бы и Антона убил, да того укусила змея, и он не прибыл. А на станции убивать было уже невозможно. Запустили бы формальное расследование, убийцу бы нашли.
— К тому же Антон был нужен как автор книги, — предположил Сикорски. — Ну, условный автор.
— Не обязательно, — возразил Григорянц. — Он мог сказать — нашёл текст в вещах друга. Или сам написал, по фильму.
— Этого Бунге делать бы не стал, — решил Горбовский. — Он собрался делать административную карьеру. Тот факт, что он написал подобную книгу, работал бы против него.
— Справедливо, — признал Григорянц.
— А вот Кондорский ему реально мешал, — продолжал Горбовский. — Думаю, у него от работы с Павлом остались не лучшие воспоминания. Написал бы скверную характеристику. Или ещё чего похуже.
— Постойте! — архивариус подался вперёд. — Как это Бунге мог психокорректировать Антона? У него же была разбита голова! Он лежал в коме!
— Откуда мы это знаем? — Горбовский положил руку под голову, чтобы было удобнее лежать. — Да и вообще: насколько мне известно, человек вообще не может разбить себе голову так, чтобы потом много дней лежать в коме. Ну то есть может, но для этого нужно, чтобы что-нибудь упало сверху. А вот так, колотиться затылком о стену подвала? Нет, не верю.
— Гммм... простите за любопытство, — архивариус немного смутился, — но откуда вы это знаете? Насчёт того, что человек может или не может?
Горбовский усмехнулся.
— Я не первый век живу. Знаю людей. И, как я уже говорил, отношусь к людям хорошо. Мы вообще-то очень похожи. С той разницей, что я чувствую себя ущербным, а вы — нет.
— Ущербным? — не понял Комов. — А, вы про это, — поправился он.
Валентин Петрович изобразил из себя оживший знак вопроса. Горбовский посмотрел на него и грустно улыбнулся.
— Да, именно про это, — сказал он. — Мой коэффициент интеллекта — около ста семидесяти. Для Земли вполне прилично. Но с точки зрения моих соплеменников я слабоумный. А ведь я из хорошей семьи. Вы понимаете, что это значит для тагорянина — быть из хорошей семьи?
— Тыййм цаг"эздгый жёглйуу, — сказал Рудольф на тагорянском, потом издал какой-то гадкий горловой звук, — ьжэрсушрр"м.
— Вот именно. Вы очень точно выразили суть дела. Именно ьжэрсушрр"ъ — во рту Горбовского будто булькнуло что-то. — Мои претензии определяются происхождением. Я должен иметь статус, подобающий члену моей семьи. Есть у меня к тому способности или нет. Но на Тагоре умеют решать проблемы. Решили и эту. Я значимая фигура, и не только на Земле. Будучи, в сущности, дегенератом.
— Леонид Андреевич, вот только не надо этого самобичевания, — попросил Сикорски. — Это выглядит... унизительно. Для нас, — добавил он.
— Для кого? — не понял Леонид Андреевич.
Сикорски не ответил.
— Извините, давно хотел спросить, — Валентин Петрович чуть подался вперёд, — а зачем вы придали людям такое сходство с собой? Всё-таки хомо сапиенс — не очень удачная конструкция. Ноги там... тазобедренные суставы. Роды тяжёлые. И вообще. При этом внутри всё другое...
— И что там такого внутри? — сказал Горбовский. — Лёгкие, желудок. Кишечник. Что тут ещё можно придумать?
— Но у вас же, некоторым образом, жабры? — возразил архивариус.
— У меня? Уже давно нет, — Горбовский демонстративно почесал за ухом. — Удалили, когда отправляли на Землю. Да они, собственно, так... декоративные. В бодрствующем состоянии хватает на час-полтора, потом всё равно засыпаешь. Просто у нас любят спать в воде. Я тоже любил. В первые пятьдесят лет было тяжело без этого. Но я приспособился. Вот с кожей больше проблем. Этот ваш ультрафиолет. И гравитация. Я к ней так и не привык по-настоящему. Чувствую себя сносно только лёжа. А насчёт вашего вопроса... Видите ли какое дело. Когда тагоряне изменили себя, нужно было что-то делать с телесной эстетикой. У нас же было определённое представление о красоте. Оно отражалось в нашей культуре. Пришлось всё это жёстко переписать на генетическом уровне. Настолько жёстко, что красивой мы воспринимали только нашу форму. Все остальные казались нам... — он покрутил пальцами, — отвратительными. Сейчас уже не так, мы многое смягчили. Но тогда всё было очень жёстко. Поэтому мы просто не могли создать разумных существ, которые были бы непохожи на нас. То есть могли — технически. Но не смогли бы потом...
— Их использовать, — договорил Сикорски.
— Плодотворно взаимодействовать, — поправил его Горбовский.
— Вот только ума нам не доложили, — Сикорски демонстративно вздохнул.
— У Тагоры были иные цели, — столь же дипломатично ответил Леонид Андреевич.
— Давайте всё-таки вернёмся к теме, — предложил Славин. — Раз уж мы начали про Малышева. От чего он всё-таки умер?
— Бунге подстраховался, — сказал Горбовский. — Заложил ментальную закладку. Чтобы при первой же попытке залезть куда не следует таламус давал сигнал на отключение мозга. Возможно, Антон это знал. Просто под старость решил рискнуть.
— Откуда знал? — не понял Славин.
— От самого Бунге. Он же к нему специально ездил. Запугивать, — объяснил Горбовский.
— Да, вот ещё, — по-прежнему робко спросил Валентин Петрович, — уж если мы вот так... вот эту девушку, из-за которой... ну, дочка профессорская... её не Анкой случайно звали?
Горбовский посмотрел на него с интересом.
— Анной, — сказал он. — А что? Вам что-то известно?
— Ну... как бы... Давайте немного позже об этом, пожалуйста, — попросил Завадский.
— Этот Паша получается какой-то злодей. Галактического размера, — сказал Григорянц.
— Можно предположить, — сказал Славин, — что он и дальше действовал в том же духе. И однажды зарвался. Судя по обстоятельствам смерти. Думаю, это ваши коллеги, не склонные к насилию, постарались, — он посмотрел на архивариуса.
— Ну... как бы... в данном случае, — Валентин Петрович беспомощно развёл руками, — я, конечно, не одобряю таких методов... но вот тут... могу понять, — закончил он.
Горбовский посмотрел на него снисходительно.
— А вы что, поверили? — спросил он.
— Во что, простите? — не понял Завадский.
— В то, что я тут наговорил. — Горбовский, кряхтя, перевернулся на спину.
— Вполне осмысленная версия, — сказал Славин. — Конечно, её надо проверять.
— Клевета, — Горбовский наставительно поднял палец, — это очень просто. Главное — знать методику. Сначала вы придумываете ложь. А потом подбираете настоящие факты, которые свидетельствуют в её пользу. Они есть всегда. Если фактов не хватает, пускаете в ход правдоподобные домыслы. Конечно, работает не всегда. Но довольно часто всё складывается даже лучше, чем на самом деле. Реальность обычно путана и противоречива, а хорошо проработанная клевета — нет.
— Вы... м-м-м-м... что хотите сказать? Павел Бунге ничего такого не делал? — не понял архивариус. — И Антон сам вырезал себе память... и всё остальное тоже?
— Остальное вырезал? — не понял Комов.
— Ну я имел в виду... вот это вот всё... — Валентин Петрович окончательно смутился.
— Почему же? Скорее всего, Малышева действительно лишили памяти насильственно. Отняли все материалы. Опубликовали от его имени книгу. А самого — засунули подальше. Просто это всё проделал не Бунге.
— А тогда кто? — Славин чуть подумал. — Нет, ну этого совсем не может быть.
— Именно так, — вздохнул Леонид Андреевич. — Конечно, Кондорский. У него были максимальные возможности. И официально, как у начальника группы, и неофициально, по части ДГБ. Во всяком случае, это нетрудно предположить. Учитывая дальнейшую судьбу Института и всякие прочие обстоятельства.
— Позвольте, но Кондорский умер?! — не понял Завадский. — А книгу кто тогда сочинил, некоторым образом?
— Умер? Откуда это известно? — снова спросил Горбовский.
— Подсунул труп — сменил легенду? — сказал Комов. — Ну может быть. Но кто тогда разбил голову Бунге? Он же? А почему Бунге говорил, что это он сам?
— Запутали вы нас, Леонид Андреевич, — констатировал Григорянц. — Совсем запутали.
— Ну, не так уж и запутал, — благодушно заметил Горбовский. — Просто у вас не хватает данных. А у меня они есть. Все.
— Это вы так думаете, что все, — вдруг сказал Завадский.
Горбовский внезапно вытянул шею. Движение было странным и совершенно не человеческим. Ещё более странным был сопровождавший движение звук — что-то вроде скрипа хрящей.
— Так-так-так, — сказал он. — С этого места, пожалуйста, поподробнее.
— Ну это как бы... смотря как посмотреть, — осторожно, очень осторожно ответил Завадский. — Может, совпадение. Видите ли... я всегда стараюсь найти первоисточник.
— И нашли. Первоисточник чего? Мемуара Вандерхузе? — речь Горбовского заметно ускорилась, но осталась столь же чёткой. Комов посмотрел на старого приятеля удивлённо и настороженно.
— Нет. Этого, как его... "Трудно быть богом". Ну, мне помогали немножко, — признался Валентин Петрович.
Он с пыхтением, проминая брюшко, поднял с пола портфельчик. Оттуда был извлечён непрозрачный пакет, который он разорвал наискось. Из пакета он достал невзрачный плоский предмет с едва различимыми надписями.
