На пятый день ее отвели в просторный, неправильной формы, красочный класс. Эта комната была полна детей — других детей! — и игрушек, рисунков, книг. Солнечный свет заливал комнату; возможно, над открытыми стенами был натянут какой-то прозрачный купол.
Дети сидели на полу и играли с красками и куклами или увлеченно беседовали с ярко раскрашенными виртуальными фигурами — улыбающимися птичками, крошечными клоунами. Дети повернулись, чтобы посмотреть, как она входит со своей матерью, их лица были круглыми и яркими, как солнечные блики на листьях. Она никогда раньше не была так близка с другими детьми. Эти дети тоже были другими?
Одна маленькая девочка сердито посмотрела на нее, и Лизерль испуганно прижалась к ногам матери. Но знакомые теплые руки матери погладили ее спину. — Двигайся. Все в порядке.
Пока она смотрела на хмурое лицо незнакомой девочки, вопросы Лизерль, ее слишком взрослые, слишком изощренные сомнения, казалось, испарились. Внезапно все, что имело для нее значение — все, что имело значение в мире, — это то, что она должна быть принята этими детьми, что они не узнают, насколько она другая.
К ней подошел взрослый: мужчина, молодой, худощавый, черты его лица излучали молодость. На нем был комбинезон нелепого оранжевого цвета; в солнечном свете его сияние освещало его подбородок. Он улыбнулся ей. — Лизерль, не так ли? Меня зовут Майкл. Мы рады, что вы здесь. — Более громким, преувеличенным голосом он сказал: — Не так ли, люди?
Ему ответили отрепетированным хором: — Да.
— Теперь пойдем, и найдем, чем тебе заняться, — сказал Майкл. Он провел ее по заставленному детьми полу к месту рядом с маленьким мальчиком. Мальчик — рыжеволосый, с поразительными голубыми глазами — смотрел на виртуальную куклу, которая бесконечно формировалась и преображалась: фигура два, превращающаяся в две снежинки, двух лебедей, двух танцующих детей; фигура три, за которой следуют три медведя, три рыбы, плавающие в воздухе, три пирожных. Мальчик произнес числа одними губами, следуя жестяному голосу виртуала. — Два. Один. Два и один равно трем.
Майкл представил ее мальчику — Томми — и она села рядом с ним. Томми, как она с облегчением обнаружила, был настолько очарован своим виртуалом, что, казалось, едва замечал присутствие Лизерль, не говоря уже о том, что отличался от нее.
Виртуал с номерами прошел свой цикл и исчез. — Пока-пока, Томми! Прощай, Лизерль!
Томми лежал на животе, подперев подбородок ладонями. Лизерль неловко скопировала его позу. Теперь Томми повернулся к ней — без оценки, просто глядя на нее с неосознанным одобрением.
Лизерль спросила: — Мы можем посмотреть это еще раз?
Он зевнул и засунул палец в одну ноздрю. — Нет. Давай посмотрим другое. Есть замечательная вещь о докембрийском взрыве...
— О чем?
Он пренебрежительно махнул рукой. — Ну, знаешь, берджесские сланцы и все такое. Подожди, пока не увидишь, как галлюцигения ползет по твоей шее...
Дети играли, учились и дремали. Позже девочка, которая хмуро смотрела на Лизерль — Джинни — устроила неприятности. Она передразнивала то, как костлявые запястья Лизерль торчали из рукавов (темпы роста Лизерль замедлялись, но в течение дня она все еще вырастала из своей одежды). Затем — неожиданно, поразительно — Джинни начала реветь, утверждая, что Лизерль прошла через ее виртуал. Когда подошел Майкл, Лизерль начала объяснять, спокойно и рационально, что Джинни, должно быть, ошиблась; но Майкл сказал ей, чтобы она не причиняла такого беспокойства, и в качестве наказания ее заставили десять минут посидеть отдельно от других детей, без стимуляции.
Все это было отчаянно, жестоко несправедливо. Это были самые долгие десять минут в жизни Лизерль. Она сердито смотрела на Джинни, преисполненная негодования.
На следующий день она поймала себя на том, что с нетерпением ждет возможности снова пойти в комнату к детям. Она отправилась со своей матерью по залитым солнцем коридорам. Они дошли до комнаты, которую помнила Лизерль, — там был Майкл, немного задумчиво улыбающийся ей, и Томми, и девочка Джинни, но Джинни казалась другой: по-детски несформировавшейся...
По крайней мере, на голову ниже Лизерль.
Лизерль попыталась вернуть ту восхитительную враждебность, которая была накануне, но она исчезла, как только появилась в ее воображении. Джинни была всего лишь ребенком.
Она чувствовала себя так, словно у нее что-то украли.
Мама сжала ее руку. — Пойдем. Давай найдем тебе новую комнату для игр.
Каждый день был уникальным. Каждый день Лизерль проводила в новом месте, с новыми людьми.
Мир сиял от солнечного света. Сияющие точки бесконечно тянулись по небу: низкоорбитальные жилые комплексы и ядра комет, привязанные для получения энергии и топлива. Люди проходили через море информации, имея доступ к виртуальным библиотекам, доступным в любой точке мира по беззвучной команде. Лизерль быстро училась. Она читала о своих родителях. Они были учеными, изучавшими Солнце. Они были не одиноки; было много людей, огромные ресурсы, посвященные Солнцу.
В библиотеках была масса материалов о Солнце, за немногими из которых она могла уследить. Но она почувствовала некоторые общие нити.
Когда-то люди воспринимали Солнце как нечто само собой разумеющееся. Больше нет. Теперь — по какой-то причине — они боялись этого.
На девятый день Лизерль изучала себя в виртуальном голозеркале. Она повернула изображение так, чтобы можно было разглядеть форму ее черепа, укладку волос. В ее лице все еще была какая-то детская мягкость, подумала она, но внутри нее уже проявлялась женщина, как будто ее детство было отступающим приливом. Она была бы похожа на свою мать — Филлиду — с волевым носом, большими ранимыми глазами; но у нее был бы песочный цвет лица, как у ее отца, Джорджа.
Лизерль выглядела лет на девять. Но ей было всего девять дней от роду.
Она приказала виртуалу разорваться; он разлетелся на миллион крошечных изображений ее лица, которые разлетелись, как мухи в залитом солнцем воздухе.
Филлида и Джордж были прекрасными родителями, подумала она. Они проводили время вдали от нее, просматривая технические документы, которые кружились в воздухе, как падающие листья, и изучая сложные виртуальные модели звезд, похожие на луковичные кольца. Хотя они оба были явно заняты, они отдавались ей без колебаний. Она жила в счастливом мире улыбок, сочувствия и поддержки.
Родители любили ее безоговорочно. Но этого не всегда было достаточно.
Она начала задавать более сложные, подробные вопросы. Например, каков был механизм, благодаря которому она так быстро росла? Казалось, она ела не больше, чем другие дети, с которыми сталкивалась; что могло способствовать ее абсурдным темпам роста?
Откуда она так много знала? Она родилась с самосознанием, даже с зачатками языка в голове. Виртуалы, с которыми она общалась в классах, были забавными, и ей всегда казалось, что узнает от них что-то новое; но она впитывала в себя не более чем обрывки знаний по сравнению с тем праздником озарений, с которым просыпалась каждое утро.
Чему ее научили в утробе матери? Чему учили ее сейчас?
У нее не было ответов. Но, возможно, каким-то образом все это было связано с этой странной, глобальной одержимостью Солнцем. Она вспомнила свою детскую фантазию — что она может быть похожа на цветок, слишком быстро тянущийся к Солнцу. Может быть, размышляла она теперь, в этом прозрении было какое-то зерно истины.
Эта странная маленькая семья вместе выработала несколько простых домашних ритуалов. Лизерль любила каждый вечер играть в "змейки и лестницы". Джордж принес домой старый набор — настоящую доску, сделанную из картона, и деревянные фишки. Лизерль была уже слишком взрослой для игры, но ей нравилось общество родителей, замысловатые шутки отца, простая сложность игры, ощущение потертых антикварных фишек.
Филлида показала ей, как использовать виртуальные устройства для создания собственных игровых досок. Ее первые попытки, на одиннадцатый день, были простыми, аккуратными формами, немногим отличающимися от копий рекламных досок, которые она видела. Но вскоре она начала экспериментировать. Она нарисовала огромную доску из миллиона квадратов, которая занимала целую комнату — она могла пройти сквозь доску, как через плоский лист света высотой примерно по пояс. Она напичкала доску замысловатыми извивающимися змеями, огромными лестницами, ярко светящимися квадратами — деталь громоздилась на детали.
На следующее утро она с нетерпением направилась в комнату, где собирала свою доску, и сразу же была разочарована. Ее усилия казались бледными, статичными, производными — очевидная работа ребенка, несмотря на помощь виртуального программного обеспечения.
Она начисто вытерла доску, оставив в воздухе сетку из пустых квадратиков. Затем она снова начала заполнять ее — но на этот раз анимированными змеями-полулюдьми, скользящими "лестницами" сотен форм. Она научилась получать доступ к виртуальным библиотекам и разграбила искусство и историю ста веков, чтобы заполнить свою доску.
Конечно, играть на доске больше было невозможно, но это не имело значения. Доска была тем, что нужно, маленьким миром в себе. Она немного отдалилась от своих родителей, проводя долгие часы в глубоких поисках в библиотеках. Она бросила другие свои занятия. Ее родители, казалось, не возражали; они регулярно приходили поговорить с ней, проявляли интерес к ее проектам и уважали ее частную жизнь.
Доска сохранила ее интерес на следующий день. Но теперь она придумала сложные игры, разделив доску на страны и империи произвольными полосами сияющего света. Армии людей-лестниц объединились с легионами змей в грубых воспроизведениях великих событий человеческой истории.
Она наблюдала, как символы мелькают на виртуальной доске, мерцая, сливаясь воедино; она диктовала длинные хроники истории своих воображаемых стран.
Однако к концу дня она начала проявлять больший интерес к историческим текстам, которые грабила, чем к своим собственным размышлениям над ними. Она легла спать, с нетерпением ожидая наступления следующего утра.
Она проснулась в темноте, согнувшись пополам от боли.
Она позвала свет, который без видимых источников залил комнату. Она села в постели.
Простыни были испачканы кровью. Она закричала.
Филлида сидела рядом с ней, баюкая ее голову. Лизерль прижалась к теплу матери, пытаясь унять дрожь.
— Думаю, пришло время тебе задать мне свои вопросы.
Лизерль фыркнула. — Какие вопросы?
— Те, которые ты носила с собой с того момента, как родилась. — Филлида улыбнулась. — Я видела это в твоих глазах даже в тот момент. Бедняжка... быть обремененной таким количеством информации. Прости, Лизерль.
Лизерль отстранилась. Внезапно она почувствовала себя холодной и уязвимой.
— Скажи мне, почему ты сожалеешь, — сказала она наконец.
— Ты моя дочь. — Филлида положила руки на плечи Лизерль и приблизила к ней свое лицо; Лизерль чувствовала тепло ее дыхания, а мягкий свет в комнате высвечивал седину в светлых волосах матери, заставляя их, казалось, сиять. — Никогда не забывай об этом. Ты такой же человек, как и я. Но... — Она заколебалась.
— Но что?
— Но тебя — сконструировали.
По словам Филлиды, в теле Лизерль кишели наноботы. Они укрепляли кальцием ее кости, стимулировали образование новых клеток, усиленно выращивая ее тело, как какой-то абсурдный человеческий подсолнух — они даже имплантировали воспоминания, искусственное обучение, прямо в кору ее головного мозга.
Лизерль захотелось расцарапать себе кожу, выдолбить эту искусственную инфекцию. — Почему? Почему ты позволила этому случиться со мной?
Филлида притянула ее к себе, но Лизерль оставалась неподвижной, безмолвно сопротивляясь. Филлида зарылась лицом в волосы Лизерль; Лизерль почувствовала мягкую тяжесть материнской щеки на своей макушке. — Пока нет, — сказала Филлида. — Пока нет. Еще несколько дней, любовь моя. Вот и все...
Щеки Филлиды потеплели, как будто она беззвучно плакала, уткнувшись в волосы дочери.
Лизерль вернулась к своей доске для игры в змейки и лесенки. Она обнаружила, что смотрит на свое творение с любовью, но также и с ностальгической грустью; она чувствовала себя далекой от этой тщательно продуманной, слегка навязчивой смеси.
Она уже переросла это.
Она вышла на середину сверкающей доски и приказала солнцу диаметром в фут подняться из центра ее тела. Свет затопил доску, разбив ее вдребезги.
Она была не единственным подростком, который создавал подобные фантастические миры. Она читала о сестрах Бронте в их уединенном доме священника на севере Англии и их тщательно продуманном общем мире королей, принцев и империй. И она прочитала об истории скромной игры "змеи и лестницы". Игра пришла из Индии, где была учебным пособием по морали под названием "Мокша-Патаму". В ней было двенадцать пороков и четыре добродетели, а целью было достичь нирваны. Потерпеть неудачу было легче, чем добиться успеха... Британцы в девятнадцатом веке взяли это на службу в качестве учебного пособия для детей под названием "Кисмет"; Лизерль уставилась на изображения вызывающих клаустрофобию досок, отталкивающих змей. Тринадцать змей и восемь лестниц показывали детям, что если они будут хорошими и послушными, то их жизнь будет вознаграждена.
Но несколькими десятилетиями позже игра утратила свой моральный подтекст. Лизерль нашла изображения грустного маленького клоуна начала двадцатого века; он беспомощно скользил по змеям и героически карабкался по лестницам. Лизерль уставилась на него, пытаясь понять, чем привлекательны его мешковатые брюки, трость для ходьбы и маленькие усики.
Игра, с ее очарованием и простотой, пережила двадцать столетий, которые прошли со дня смерти этого забытого клоуна.
Она заинтересовалась числами, заложенными в различные версии игры. Соотношение двенадцать к четырем в "Мокша-Патаму" явно делало эту игру более сложной для победы, чем тринадцать к восьми "Кисмет" — но насколько сложнее?
Она начала рисовать новые доски в воздухе. Но эти доски были абстракциями — чистыми, бесцветными, немногим больше, чем наброски. Она запускала высокоскоростные имитационные игры, изучая их результаты. Она экспериментировала с соотношением змей и лестниц, с их размещением. Филлида посидела с ней и познакомила с комбинаторной математикой, теорией игр — с различными формами чудес.
На пятнадцатый день она устала от собственной компании и снова начала посещать занятия. Она обнаружила, что восприятие других людей является освежающим контрапунктом к ее собственному быстрому обучению.
Мир, казалось, раскрывался вокруг нее, как цветок; это был мир, полный солнечного света, бесконечных источников информации, вдохновляющих людей.
Она прочитала о наноботах.
Клетки организма были запрограммированы на совершение самоубийства. Клетка сама вырабатывала ферменты, которые разрезали ее ДНК на аккуратные кусочки и тихо исчезали. Самоубийство клеток было защитой от неконтролируемого роста — опухолей — и инструментом для формирования развивающегося организма: в утробе матери увядание нежелательных клеток вырезало пальцы рук и ног из тупых тканевых зачатков. Смерть была состоянием клетки по умолчанию. Организм посылал химические сигналы, приказывающие клеткам оставаться живыми.
