Дети Гамельна. Зимний Виноградник

Швальбе даже не пришлось отдавать приказ. Наемники слаженно дали еще один залп, заскрипели извлекаемые из ножен клинки. Никто не спешил навстречу карлам, пусть лучше те сами бегут по склону вверх, тратя силы еще до боя. Капитан, без лишней суеты, прицелился и выстрелил из своей охотничьей дуры, попав точно в лоб ближайшему из нападавших. Пуля была небольшой, но кобольду хватило и этого. Удар свинцового кругляша подбросил и развернул тельце в цветастом кафтанчике, прямо под ноги следующим за ним. Вслед за солдатами, Швальбе обнажил тесак. Обычно капитан предпочитал кавалерийский палаш — оружие для крепкой немецкой руки, не какая-нибудь городская пырялка с иголку толщиной. Но в лесу длинный клинок был бы неудобен, здесь требовался клинок покороче.

Первые кобольды с верещанием добежали до солдат, и упали под разящими ударами, как мешки с тряпьем.

— Режь! — рыкнул Швальбе, отдавшись на волю безумия схватки. — Всех!

И закружилась круговерть отчаянного боя, где одна сторона многократно превосходила другую по численности, но полностью уступала во всем остальном.

— Видит Бог и Богородица! Не хотел я этого! — в который раз изливал душу хмурым сержантам преизряднейше нагрузившийся Швальбе.

Была у капитана одна особенность — на работе он был суров и сосредоточен как волк на охотничьей тропе. Но когда отряд разбирался с очередной напастью, командир крепко напивался и шел вразнос. Он начинал печалиться о каких-то муторных и непонятных солдатам вещах, вроде "милосердия", "тоже, наверное, создания божьи" и прочего в том же роде. Узнай об этом вышестоящие инстанции, можно было бы и еретиком прослыть, со всеми последствиями, но наемники держали языки на привязи. В конце концов, более дельного и удачливого командира еще поискать, а что до странностей — кто без них обходится, тот пусть первый начнет бросаться камнями. Пока не пришибли в обратку.

— Но масло с собой мы взяли, — ответил Мирослав. — Заранее взяли.

— Ага. Местных изрядно удивили, — вмешался в разговор обычно молчаливый Гавел.

— Взяли. И сожгли их ко всем чертям! И сожжем снова и снова. Пока хватит сил... — Швальбе неожиданно перешел от уныния к фанатизму и готовности защищать весь людской род. Произнеся эту короткую речь, он разлил остатки вина по кубкам. — Сержанты, как я вашей толстокожести завидую... — капитан умолк, задумчиво разглядывая перчатку, распоротую скользящим ударом вражеского ножика,

— Кто-то видит во сне горящих тварей, а кто-то не хочет видеть слезы женщин, чьих детей мы сегодня спасли, — высказав неожиданно сложное и глубокомысленное соображение, Мирослав поставил пустой кувшин под стол. — Но как эти полезли всем гуртом, думал все, в штаны, как пить дать, наложу. Их же под пару сотен было, с бабами их мерзкими и детенышами.

— Не считая тех, кого мы по кустам накрыли по первости. Ну, и тех, у кого хватило ума уносить ноги, пока не поздно.

— Вот видишь, капитан, а если бы эта стая пошла на деревню? Сколько бы выжило? — Мирослав, не смотря на выпитое, был трезв и сосредоточен.

— В том-то и дело... — вздохнул капитан. — И как бы нам не было жаль Старых, мы должны драться за людей...

— И за деньги, — строго дополнил Мирослав, остальные закивали, подтверждая суровую мудрость его слов.

— Куда ж без денег, — согласился Швальбе.

— Да, чуть не забыл, — подал голос Вацлав, — Мир, кто такие "боггарты", про которых судачит весь район?

Сержант улыбнулся в ответ, улыбкой немолодого и повидавшего жизнь человека.

— Пусть судачат, не жалко. Это те же кобольды, но говорят они с йоркским акцентом.

— Так кобольды же обитают сугубо под землей, как заведено изначально? — удивился Вацлав.

Сержант скорчил гримасу, будто одним махом разжевал померанец.

— Под землей они обитают сугубо и изначально лишь в толстых томах давно умерших книжных червей. Увы, но и среди Старых кипит война. Кого-то побеждают, и он вынужден убегать от напасти, сам становясь ею. Так и кобольдов цверги вышибли из-под земли прямиком на наши головы.

— В землю они и вернулись. Прах к праху и грязь к грязи, — подвел итог беседе капитан, — а посему, не вижу повода не выпить.

История шестая

О Бисклаверте, наемном убийстве и иных загадочных явлениях.

Не спалось сегодня. Что-то тягостно на душе было, как будто не вчера только проповедь читал, о недопущении уныния в час сей трудный... "Старею" — мелькнула непрошенная мысль. Епископ поднял глаза на распятие, висящее на столбе посреди палатки. Иисус был строг, задумчив и молчалив. Как обычно, впрочем. У него на глазах могли резать сотнями благочестивых христиан, а на небе даже облачка не появилось бы, что за знамение принять можно.

Впрочем, лучше не думать о подобном. Неисповедимы пути Господни. А опасные мысли могут привести к беде...

Полог шевельнулся, как будто сквозняком потянуло. Епископ сел на кровати, напряженно вглядываясь в темноту. Крысы? Может быть. Но лучше кликнуть служку, пусть светом разгонит окружившую темень. Священник открыл, было, рот, но не успел. Что-то черное метнулось через всю палатку, словно ночные тени обрели плоть. Боль полоснула по горлу острейшим кинжалом, растеклась по телу чернильной каплей в стакане воды. В предсмертной конвульсии епископ Нюрнбергский взмахнул руками, задев тень, и его ладонь скользнула по густой, жесткой шерсти...

...В последний раз поймать влажным носом тягучий лесной воздух, с наслаждением клацнуть зубами, ловя надоевшую блоху, прыгнуть через пень, чувствуя, как перекручивает тело, за краткий миг полета... Боль преображения кратка и ужасна, длится от силы пару мгновений, но они растягиваются, словно часы в геенне. Жидкий огонь растекается по жилам, опаляя с головы до пят адским пламенем, а сразу за ним — столь же обжигающий холод, и тело падает уже не на сильные, послушные лапы, а на враз ослабевшие руки. Поначалу еще неопытные обернувшиеся безвольно валятся на землю, как кули с мукой, но со временем приходит сноровка — и вот падение превращается в перекат, уже не зверь — человек присел на колено среди деревьев, чутко ловя окружающие звуки и запахи.

Человек вздрогнул от холода. Как всегда тот пришел неожиданно, укусив за голые плечи. Предрассветный лес укутывал промозглым туманом, и, пока не замерз к чертям свинячим, нужно достать из захоронки тючок с одеждой. Поскорее одеться и не забыть выдернуть из трухлявого пня два ножа.

Все, вроде бы готов. Главное, на месте подорожная и кошель, приятно звенящий десятком талеров. Да и два венгерских дуката добавляли мелодичности. А то ведь до Швандорфа не один день пути, и не один постоялый двор. С голоду, конечно, умереть сложновато. Человек улыбнулся щербатым ртом, пригладил белобрысые вихры, никак не желавшие лежать в принятом в здешних местах порядке. Свистнул сквозь выбитый в давней драке зуб. Неслышно переступая замотанными тряпками копытами, из-за кустов вышел конь, недоверчиво фыркнул.

— Ну, здравствуй, Серко! — погладил его по морде человек. — Смотрю, совсем привык, что хозяин твой... не совсем хозяин.

Серко лишь, чуть всхрапывая, потерся головой о человечье плечо, выпрашивая чего-нибудь вкусного. Не зря же он всю ночь дрожал от страха, когда хозяин куда-то пропал, а на его месте появилось мохнатое страшилище. А потом, то же самое страшилище прибежало, и вдруг стало хозяином. Добрым и любимым.

— Держи, хороший мой! — человек покопался в тючке и достал лакомство. Мягкие лошадиные губы осторожно сняли с ладони кусок сухаря.

Белобрысый погладил Серко по широкой голове с не по-звериному умными глазами и взлетел в седло, не коснувшись стремян.

— Ну что, поехали? Нас ждут. Любой клинок просто обязан возвращаться в ножны. Непреложный жизненный закон. А мы с тобою, мон шер, не просто клинок, а подлинное Лезвие Судьбы. Это ежели штилем высоким изъясняться, примешивая к убийству себе подобных отраву романтики, как нынешние трубадуры и прочие певуны ртом любят...

— А вот это — наш лучший! — граф д"Арманьяк как будто с легкой скукой и безразличием указал на невысокого дворянина, поклонившегося герцогу. Даже не показал, а скорее безвольно махнул кончиками холеных пальцев, виднеющихся из-под пышной пены кружев рукава. — Шевалье Антуан де Бобриньяк. Нынче я, набравшись смелости, пригласил его в наш шатер, дабы вы узрели истинных рыцарей нынешней войны. И оценили.

Герцог Энгиенский доброжелательно присмотрелся к объекту беседы и оценки. Самый обыкновенный вояка. Разве что, рукоять, похожая на сабельную, торчащая непривычно — не на поясе, как и положено, а наискось над правым плечом, за спиной. Впрочем, воинская дорога предполагает трофеи... И много чего можно найти по солдатским мешкам.

— Прозвище у него — Бисклаверт, — продолжил граф. — Вполне заслуженное, кстати.

— Даже так? — удивился принц. — Неужто, сей славный муж, чем-то схож с легендарным рыцарем? Он тоже из Бретони? Или по ночам так же оборачивается волком?

— В определенной мере, — улыбнулся граф. — Антуан, продемонстрируйте причину своего прозвища, окажите любезность нашему повелителю.

Так и молчавший все время шевалье потянул из-за спины короткий клинок. Принцу он показался похожим на укороченный фальшион, но с десятком выступов на елмани, разбросанных безо всякого порядка.

— Господа, разъясните суть! — потребовал герцог, явно заинтересованный загадочным оружием.

— Если этой штукой ударить протестанта в горло, то на вид будет похоже, как будто ему волк кусок глотки выдрал, — голос шевалье оказался под стать виду, чуть хрипловатый и несколько надтреснутый, что ли. И еще в его речи ощущалась тень непонятного акцента.

— Только протестанта? — герцог и не заметил, как вытащил надушенный платок. В воздухе завеяло чем-то нехорошим, и рука сама нашла верный путь.

— Я получаю талеры от французов, — пожал плечами странный дворянин. — А среди них католиков больше. Хотя, особой разницы в вере будущего трупа не вижу.

-Так вы наемник, шевалье?! — удивление генералиссимуса было почти искренним. Продавать воинское умение — это вполне понятно и даже почетно, но обычно солдаты удачи не признавались в своей продажности столь откровенно. — А как же прекрасная Франция? Вы же из Гаскони, если я верно понимаю?

— Почти! — улыбка шевалье оказалась такой же неприятной, как и его оружие. — Моя Гасконь за тысячи лиг отсюда.

— Даже так? — сдвинул брови герцог.

— Именно, мой герцог! — шевалье склонился в поклоне. — Прошу простить меня за нарушение правил этикета, но я вынужден откланяться, — и вышел из шатра.

— Нахал! — герцог едва мог сдержать негодование. — Так разговаривать со мной?! С Принцем Франции?! Граф, какого дьявола ваши люди позволяют себе такое?! Кто он вообще, такой, чтобы дерзить?!

Д"Арманьяк терпеливо выдержал гнев второго человека в государстве.

— Мой принц, прошу вас не делать скорых выводов. Шевалье имеет право на некоторую дерзость в речах...

— Некоторую?! — взорвался герцог. — Это же прямое оскорбление Франции!

— Он незаменим, — граф ловко выдернул пробку и наполнил бокалы.

— Незаменимых не бывает! — обиженный герцог был категоричен.

— Бывают. Кстати, прошу вас испробовать! — граф протянул бокал. — Кое-что новенькое из моих подвалов. Ставлю, знаете ли, опыты над благородной лозой. Многие говорят, что недурно выходит.

— Они правы, черт вас побери! — принц по заслугам оценил напиток. — Но вот этот ваш гасконец... Оставляет поистине странное послевкусие. Надеюсь, он действительно настолько хорош и полезен.

— Что до шевалье... — продолжил граф, внешне совершенно не оскорбившись неуместным "черт вас побери" — Принц, вы знаете многих людей, способных в одиночку пройти через четыре кольца охраны? И сделать все, что нужно для торжества пресвятой католической церкви?

Герцог поставил бокал на столик заваленный картами, и призадумался. Услышанное звучало салонной арабской сказкой, но граф д"Арманьяк никогда не шутил. Конечно, когда речь заходила о делах. Среди высшего света, особенно среди женской его половины, граф числился записным остряком...

— Если быть откровенным, то такой человек мне неизвестен, — произнес, наконец, принц.

— Так вот, а де Бобриньяк может. За что и пользуется многими привилегиями. Кстати, Нюрнберг ныне нуждается в новом духовном лице для окоромления прихожан. Прежнего епископа заели волки. Прямо в палатке, посреди лагеря проклятых еретиков.

— Хммм... — принц наморщил лоб. К его достоинствам относилась, и способность отчасти отступить, признав ошибку.

— Если его таланты столь велики, будьте любезны передайте доблестному и полезному шевалье вот это, — герцог стянул с безымянного пальца перстень с небольшим, но изящно оправленным изумрудом. — Пусть у него останутся о нашем знакомстве только хорошие воспоминания.

— Сочту за честь, мессир! — граф поклонился.

— Кстати, — принц как будто спохватился. — Если сей шевалье, столь ловок, то не мог бы он оказать мне одну маленькую услугу?..

"Шевалье", после ухода из командирской палатки, не пройдя и полусотни шагов, завалился под куст, не забыв выудить из заплечного мешка бутылку. Граф раздаривает вино своей выделки направо и налево. Ну, умный выпить предложит, и только дурак откажется. Да и общение с высокородными самодурами иногда оказывалось слишком тягостным, без доброго глотка после — никак не обойтись.

"Бисклаверт", надо же... Вот какие слухи за спиной ходят. Ничего удивительного. Удар "волчьей пасти" действительно похож на волчий укус. Ради схожести и таскает эту дуру на спине. Местным дуракам дай волю, так сразу произведут в легендарные герои... Антуан хрипло засмеялся и отхлебнул "арманьяковки", как про себя звал графское пойло.

А что, не так уж все и плохо, а если подумать, то даже хорошо. И вино, и вообще. Пусть лучше за глаза зовут в честь рыцаря-оборотня, чем пытаются докопаться до истины. Не стоит им многого знать. Хоть священник, приставленный к отряду, весьма толков, но кто знает, что может взбрести в голову иезуитского выкормыша? Еще и чеха по рождению. Как его там, Мартин Байцер, что ли? Или Марьян? Да это не важно, в общем-то.

Лучше перебдеть, чем недобдеть, как говаривал в далеком детстве дед, подхватывая голыми огрубелыми пальцами уголек, чтобы раскурить коротенькую трубку-носогрейку.

Старый Рудый Панько, как ты там, на Украйне? Все сидишь под вишней, да рассказываешь байки заезжим гостям? Или на пару с химородником-характерником Феськом, учишь в степи молодых казачат запретному? Оборачиваться волком или вороном, лечить хворобы отварами да правильными словами, и по запаху трав узнавать будущее, свое и чужое. А может, стоят они в грудь в быстрой реке, и вода омывает тела, унося детство вместе с прежними именами, даруя новые?

Все может быть...

Тоска сдавила грудь, словно не стало долгих лет скитаний по чужбинам, словно только вчера были Панько, пряный дымок носогрейки и скрытые знания... Захотелось завыть, изливая глубокую, тяжелую тоску небу, солнцу и звездам. Но нельзя. Лошади — не Серко, обезумеют, да и местные разбегутся.