Случайный билет в детство

Савин поднял в удивлении брови. Я смотрел на него, а он, в ожидании продолжения, на меня.

— В нашей школе, я так и не узнал, — сделав паузу, огляделся (типа — нет ли кого рядом), и громко объявил, — какие на завтра заданы уроки!

— Клоун ты, а не каратист, — констатирует Олег, — прав Генка Ким, тебе в цирке выступать надо.

— А чо? — чешу я затылок, — мож и вправду, ну эту всю разведку, в клоуны, что ли податься?

Савин крутит у виска, но я сам уже понимаю — надо завязывать. И так дошутился, хорош!

— Ладно, шутки в сторону, что там задали?

— Да ничего почти. Завтра последний день учиться будем. По математике примеры порешать, по русскому ничего, а вот по литре стих выучить. Это для тех, кто оценку исправить хочет. Так Елена Михайловна сказала.

Елена Михайловна Щупко была нашим классным руководителем, она же вела у нас литературу и русский язык.

— А стих какой?

— Как она сказала — на усмотрение, — пожимает плечами Олег, — а там, мол, поглядим, какую оценку в итоге ставить.

Да, бывали у наших учителей такие бзики, но только чтобы вытянуть нас на хорошую оценку в четверти.

Выучить-то выучу, только что учить?

— Сам-то что зубрить будешь?

— Пока не знаю.

Я не помнил, какие у меня были оценки по литературе за седьмой класс. Вообще не помнил оценок в целом. Вроде четверки были, но стоит в дневник глянуть.

— Пойдем в комнату, чего на кухне сидеть?

Зашли в мою комнату. Я достал свой дневник и взглянул на последнюю страницу, где выставлялись итоговые оценки по предметам. Ага, имеются три тройки — английский, русский, физика. Ну, по двум 'могучим и великим' все понятно, а вот с физикой у меня в школе были нелады конкретные. Не было понимания этого предмета, хотя после школы, как-то начал вникать в суть. Получилось аналогично английскому языку. Те же электрические цепи с законами Ома для меня стали открытой книгой, после пояснения одного продвинутого парня. Возможно, получится исправить тройку на четвёрку. Надо будет Василия Владимировича спросить на предмет исправления оценки по физике и английскому, а сочинение по русскому языку и литературе мне придется писать.

Олег в комнате даже не присел. Постояв, он заглянул в мой дневник, хмыкнул и пошел в зал. С оценками я разобрался, поэтому тоже направился туда же.

Савин вытащил из мебельной стенки толстый том Большой Советской Энциклопедии и с ней плюхнулся на диван, а я уставился на телевизор. Хм, что говорить? Привык к своей метровой жекашной 'соньке'. Опять появилось музейное чувство, только уже в своей квартире. Передо мной стоял раритет. Совсем забыл, что у нас имелось такое чудо советской бытовой техники. 'Радуга-704' была одним из первых цветных телевизоров. Рука сама потянулась к выключателю. Вообще, процесс включения напоминал своеобразный ритуал — включить стабилизатор, включить телевизор, повернуть ПТК... экран, напоминавший огромный иллюминатор, начинал светиться не сразу, можно чашечку кофе успеть выпить. Зато цветной! Даже в это время цветные телики имелись не у всех. Я уже говорил — дефицит.

Звук появился быстрей изображения и кто-то пока невидимый громко сказал: 'Ес оф кос!'. Блин, это вторая программа, с её образовательными передачами. Они шли одна за другой. Сначала с изучением немецкого, затем английского. Помнится, были передачи с итальянским языком, такие как 'Абевегедейка' и прочие. Ленивчиков не было и в помине, а каналы переключались только ПТК. Я щелкнул пару раз по часовой стрелке и, вместе со звуком, возникло изображение — два человека беседовали на казахском языке. Я за много лет так и не изучил его и знал только с десяток слов. Продолжаю переключать. Следующий канал тоже казахский — что-то рассказывает о природе. Дощелкиваю до десятого — тут сетка с постоянным пищанием, пока трансляции нет. Переключаю до первого канала и вижу любимую тетю всех детей — Валентину Леонтьеву, и передачу узнаю — 'В гостях у сказки'. Надо же, помню!

Савин оторвался от изучения энциклопедической мудрости и сказал с усмешкой:

— 'Кощея бессмертного' будут показывать. Может ну его, этого неруся? Пошли ко мне. Недавно батя кассет привёз с новыми фильмами.

Оппа! Сюрприз. Я отлично помнил, что у Савина был кассетный магнитофон, но простой, а не видео. Отец Олега был торгпредом, часто бывавшим за 'бугром', а родной дядя привозил из Владивостока японские дефицитности в виде кассетных магнитофонов и кассет к ним. Но вот видео...

Я заглядываю в справочный фолиант и вижу, что Савин читает про 'Интеллидженс сервис'.

— Не занимайся ерундой, — говорю ему, — я пошутил про разведку.

— Я понял, что ты дурачился, — кивает Олег, но продолжает скользить глазами по тексту.

Показывая на большой справочник шучу:

— Все равно умней не станешь, или учишь справочный материал наизусть для Елены Михайловны? Уверяю, это не оценят должным образом. Слог не тот.

Олег захлопывает энциклопедию и выдает:

— Ваша ирония в данной концепции, не ассоциируется с мистификацией парадоксальных иллюзий, но с точки зрения банальной эрудиции, не каждый локально мыслящий индивидуум, способен осознавать критерии утопического субъективизма.

— Во, — выставляю большой палец, — это ты там вычитал? Тогда это и прочтёшь на уроке. Сорвешь бурные овации. А что за фильмы у тебя?

— Две кассеты с Брюсом Ли, — начинает перечислять Олег, — 'Большой босс', 'Кулак ярости', 'Путь дракона', 'Выход дракона'.

Теперь понятно, откуда он знает о легендарном китайце. Тем временем Савин продолжал:

— Ещё есть — 'Одинокий волк Маквей'...

— Маккуэйд, — поправляю я.

— Смотрел? — тут же спрашивает Олег, — а, понял, твой английский.

Не стал его разубеждать, пусть думает, что все эти фильмы я не смотрел.

— Что ещё есть?

— Есть 'Челюсти', это про акулу-убийцу, ещё про кукушку и гнездо что-то, не помню точно.

— 'Пролетая над гнездом кукушки?'

— Во, правильно, — и смотрит удивленно, — нет, ты точно этот фильм смотрел. Откуда и когда? Он же новый!

— Да. Я его... смотрел, — чуть не ляпнул 'давно', — и какой он новый? Почти десять лет прошло, как сняли.

Савин смотрит недоверчиво.

— Да? И как фильм?

— Отличный! Сам-то смотрел?

— Нет, — мотает головой Олег, — я про карате смотрел. Пошли?

— Уговорил, пошли.

Раз уроков задали мало, и будет последний день в школе, то можно и расслабиться. И тут же усмехнулся — расслаблялся и снимал стресс я обычно в 'Погребке'. Где теперь этот 'Погребок'? В прошлой жизни остался, будем расслабляться без алкоголя. Здесь пьяный школьник — чудовищное событие республиканского масштаба. А стих я подберу из памяти. Только вот что-нибудь из близкого по годам, а то, что я про автора скажу, если спросят? Ладно, со стихом вечером решу. Выключил телевизор — изображение собралось в яркую точку в центре экрана и, постепенно, исчезло. Интересно, какой телевизор у Савина? Не помню.

Закрыв квартиру и, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, поскакали по лестнице вниз.

Савин выскочил из подъезда первым, буркнув кому-то: 'здрасти'. Следом вылетел я и резко остановился. На лавке сидели два старика — дед Косен и ещё один незнакомый пожилой казах, но не это меня остановило, а широкие колодочки наград у обоих на пиджаках. Не знал, что Косен Ержанович воевал. Это же сколько ему лет сейчас? Должно быть больше шестидесяти.

— Амансыз ба, аталар! — поздоровался я, удивляясь — из каких глубин сознания выпрыгнуло это приветствие на казахском? Не знал ведь!

— Здравствуй, Сергей, — кивнул дед Косен и, повернувшись к другу, сказал, — вот, Акылбай, это тот парень, про которого я говорил.

— А, это тот, что тебя в кустах в плен взял? — улыбнулся второй ветеран, хитро глядя на меня — шустёр. На Славку Ларцева чем-то похож.

— На Славку? Помню Славку, — Косен Ержанович, всмотрелся в меня, будто впервые видел, — и точно — похож. Тоже шустер был. Весельчак, на месте не сидел. Взводный каждый раз взбучку от ротного за его выкрутасы получал.

— Героический парень. В первом нашем бою два танка немецких подбил! — сказал Акылбай. — Да. Это в первый наш бой!

Я присел на лавку напротив и спросил:

— А где у вас был первый бой?

— На Волоколамское шоссе. Мы ведь в 316-й стрелковой дивизии войну начали.

— Так вы панфиловцы?! — выпалил Олег, присевший рядом со мной.

— Панфиловцы, — кивнули оба. А дед Косен добавил:

— 'Дикая дивизия', как назвали нас немцы.

— Да, — засмеялся Акылбай, — это потому что, по их понятиям, мы не так воевали. Непривычно. Мы тогда по-новому воевали. Слышал про 'спираль Момышулы'? Эту тактику генерал Панфилов разработал. Хорошо тогда дали фашистам у деревни Матрёнино.

Я слушал ветеранов, а в голове крутились вычитанные в интернете сомнения о двадцать восьми героях. Спросить про них у Косена Ержановича? Нет, не буду. Сейчас под сомнение подвиг не ставят. Многие из нашей школы в почетном карауле у Вечного Огня стояли. И верили.

Два ветерана замолчали, задумавшись, а я смотрел на планки, где угадывались отважные медали, и много других боевых наград. Вот так я жил и не знал об том, что дед Косен воевал. И мы иногда посмеивались над причудами пожилого человека, любящего порядок и следящего за чистотой. Мне стало стыдно за это невнимание. Ведь просто подойди, поздоровайся и сделаешь приятное человеку, проливавшему кровь на войне.

— Пойдем, Серег, — шепнул Савин.

— Сау бол кюрметтиси (До свидания, уважаемые), — поднялся я. Ветераны кивнули и тихо меж собой заговорили.

'Нет, — думал я, — к черту все цирки, троговля и прочая фарца. Я пройду свой путь заново, так же как и в первый раз. Ради таких вот людей. Настоящих. Ради друзей, Олега Жихарева, Паши Легких, Андрея Любшина и Валерки Истомина. Пусть они пока ещё так же как я в школе учатся'.

С этими мыслями шел к подъезду Олега и не сразу услышал его громкий шепот:

— Серёга стой... Серега!

Я сделал ещё несколько шагов, когда обнаружил перед собой на скамейке пьяного мужика в спортивных штанах и выцветшем тельнике. Он сидел, опираясь руками о колени, и покачивался. Голова наклонена вниз. Рядом со скамейкой пустая бутылка портвейна. В мусорном ведре, что стояло у двери подъезда, еще одна.

— У-у-у... ж-ик-знь... су-ик-ка... — он медленно поднял голову и посмотрел на меня мутными глазами,— а-а-а мол-ик-дёжь мля... смирна...

Это был дядя Миша Тихомиров. Одна из необычных и немного загадочных личностей нашего двора. Семья Тихомировых приехала сюда из Москвы. Дядя Миша, пятидесятилетний мужик, производил впечатление тихого и мирного обывателя. Таковым он и был. Слушался жену беспрекословно, что скажет ему вторая половина, то и делает.

А жена его этим и пользовалась, помыкала им как хотела. Но как дядя Миша примет на грудь, то у него сносит крышу напрочь. Начинает гонять своё семейство. В этом состоянии его боялись. Порой, семья Тихомировых, выпрыгивала из лоджии с наспех собранными вещами, а то и без них, благо, что жили на первом этаже. Пьяного дядю Мишу никто не мог остановить. Сил у него оказалось немеряно, да ещё приемы всякие знал. В первые разы Макашов, наш участковый, живущий в соседнем подъезде, пытался воздействовать на буяна, но получал отпор и каждый раз резво ретировался от разъяренного дяди Миши. Но, кроме участкового, милицию не вызывали. Жалко было. Пытались решить просто — побушует, успокоится, проспится, а потом... потом он ходил и просил у всех прощения, стыдливо пряча глаза. Долгое время дядя Миша ни капли в рот не брал, но вдруг на него что-то находило и он наберет дешевого портвейна, сядет, уставившись перед собой, и пьёт, что-то бормоча под нос, а затем...

Что с ним и почему такое происходит, никто не знал, а близкие никому не говорили.

В начале девяностых, дядя Миша погиб. Убили его. Битами насмерть забили. Олег мне как-то рассказывал. Тихомиров, возвращаясь откуда-то, вступился за парня, которого трясли пятеро качков. Время такое было. Всегда находился кто-то, что считал себя круче всех, и что все ему должны. Дядя Миша был в своём обычном состоянии — только-только стоял на ногах. Он остановился и потребовал отпустить парня, и был грубо послан. Это оказалось последней каплей. Тихомиров шагнул и рэкетиры разлетелись в разные стороны. Парень сразу убежал, а качки поднялись, выхватили из рядом стоящей машины биты и кинулись на Тихомирова...

На похоронах народ удивился, когда вынесли гроб с телом. Михаил Аркадьевич был в военной парадной форме, на плечах капитанские погоны. А на красных подушечках вынесли награды. Много наград, причем боевых. Никто никогда не видел его в форме и никто не знал, что Михаил Аркадьевич воевал. И где воевал. В сорок пятом году ему только одиннадцать лет было. Да мало ли где...

Мне было жалко этого человека. Что-то поломало ему судьбу, отчего переклинило в голове, и он заливал своё горе. Как множество других, таких же...

Но это когда ещё произойдёт?

А сейчас Тихомиров, пока ещё живой, сидит на лавке у подъезда, а в окнах видны его домочадцы, с приготовленными 'тревожными чемоданами'. Следят — куда направится, принявший на грудь, глава семьи?

— Сто-ик-ять, я сказал, — Дядя Миша протянул руку, попытался меня схватить. Уворачиваюсь, и он проваливается вперед. Я перехватываю Аркадича, придерживая, чтобы он не ударился головой.

— ... ик, мля, — бормочет Тихомиров, — не понял...

— Сядь, дядя Миша.

Усаживаю его на скамейку. Только он садится, тут же его кисть сжимает мне плечо, да так что тело резко прострелило болью.

— Ты хто? — выдыхает он перегаром.

Отогнуть палец как Громину не выходит. Тогда протягиваю к нему руку и жму на болевую точку за ухом. Тихомиров охает и отпускает меня, а я прижимаю его руки и шиплю почти в лицо, чтобы слышал только он:

— Послушай меня, Аркадьич! Чтобы тебя не гложило, как бы ты себя не винил, всё осталось там, за речкой. Нельзя так. Не дело. Себя не жалеешь, так семью пожалей. Сопьёшься. Свечкой сгоришь.

— Что ты можешь знать? — вдруг почти трезвым голосом произносит Тихомиров, — снятся они мне. Каждую ночь снятся, понимаешь? Потому что живой я. А они... Сюда уехал, так вслед все друзья погибшие за мной пришли. В глаза смотрят и молчат. А как выпью — уходят.

По морщинистому лицу бежит слеза. Он обхватывает руками голову, взъерошивая седые лохмы волос.

— Как забываюсь, мне сразу легче становится, — шепчет дядя Миша.

Нужно вывести его из депрессии. Как нам там тогда на занятиях психологи объясняли? Попробуем.

— Отставить сопли, капитан, ты же тельник же носишь.

Он смотрит мне в глаза и трезвеет окончательно.

— Командир?

Потом мотает головой и смотрит удивленно.

— Сергей? Что это было?

— Протрезвление, Михаил Аркадьич.

Дядя Миша замирает, хлопая глазами.

Пора закругляться, а то что-то во дворе тишина настала. Я огляделся, но никого, кроме внимательно наблюдавших за нами домочадцев Тихомирова, не заметил. Махнув выглядывающему из-за кустарника Савину, вхожу в подъезд.

— Серёг, что это было? — задаёт мне тот же вопрос Олег, поднимаясь за мной.