Дп5. У всех разные игрушки.

Точно как во время похорон очередного Генсека — "Лебединое озеро" круглые сутки, и всеобщее недоумение.

— Горби удержится?

— Не знаю, Зак. Правда — не знаю. Думаю, что нет. Он не очень-то популярен в своей стране. Большинство населения ненавидят его реформы, его стиль жизни, его супругу. Они называют ее Райкой.

Он замолчал на полуслове, ожидая от меня какой-то реакции, но я только сопел в трубку.

— Ах, да, ты же не понимаешь по-русски! Это такая тонкая игра слов. По-русски часть ее имени означает рай, небеса, понимаешь? Они ее так называют, намекая, что Горби живет как полубог почти в раю.

Мне бы никогда в голову не пришло такое толкование имени мадам Горбачевой, но, кажется, сэр Френсис был убежден в этом так же твердо как в безупречности своей родословной.

— Я скоро буду в Лондоне, Зак, мы могли бы встретиться и я расскажу все, что здесь на самом деле происходит. Мне уже звонили наши узбекские друзья, задавали вопросы, я обнадежил их, что с нашей стороны никаких изменений не будет. Но все равно нужно многое обсудить. И понять, как это может повлиять на наши с тобой интересы. Ты понимаешь, о чем я?

— Да, Френсис, я понял. Хорошо, дружище, был очень рад тебя услышать, — ответил я. — Передавай привет леди Фитцгерберт, детям... До встречи.

Потом был разговор с обеспокоенным Штроттхотте, решившим, что над нашими контрактами нависла нешуточная угроза:

— Зак, сэр, — говорил он, — у меня есть твердая убежденность, что если к власти вернутся ортодоксы, нам следует серьезно подкорректировать наши планы.

— Не нужно суетиться, Вилли. Мы заключали контракты не с Горбачевым.

— Сэр, вы не знаете этих русских! — кажется, у моего Вилли начиналась истерика, он горячился и лицо его стало красным. — Вы так молоды, что иногда это становится недостатком. Поймите — для них личные договоренности значат куда больше печатей на бумаге! Нет, не так! На самом деле и то и другое для них не значит ничего! Уйдет Горбачев, уйдут его люди, придет кто-то другой, потребует своей доли от наших контрактов, вы понимаете это? Снова нужно передоговариваться по каждой цифре!

Такая опасность действительно существовала. Я просмотрел однажды протоколы и стенограммы переговоров советских министров с бывшим боссом Вилли и пришел к выводу, что каждый раз, когда в Кремле появлялся новый хозяин, одной из первых его задач становилось выяснение полноты валютных потоков и перенаправление их в новые русла. Так было после Брежнева, после Андропова, после Черненко. Цены при этом, однако, почти не изменялись, но вот что касается способов оплаты... Одному нужны только деньги, другому — деньги и технологии, третьему наплевать на все, кроме польской ветчины.

— Вилли, я все равно не понимаю вашего беспокойства. Русские склонны к длительным контрактам. Это известно всем здесь. Чего вы так волнуетесь? Это просто работа, которую время от времени приходится выполнять. Желаете безрисковых операций? Так не бывает, и я даже не знаю, что вам предложить? Просто поезжайте в Москву, возьмите с собой толковых юристов и выясните все, что внушает вам беспокойство. Не думаю, что может возникнуть ситуация, с которой мы не справимся. С которой вы не справитесь. Во всяком случае, подобного провала за вами и не упомню. Вы лучший, Вилли! Пусть они вас боятся.

Кое-как мне удалось его успокоить и уговорить на поездку в Москву.

Еще через день Горбачев не появился в Президиуме Съезда, а в кулуарах поползли слухи, что он заболел.

И — неслыханное дело — Съезд объявил перерыв в работе на две недели. Депутаты разъехались по своим городам и весям, Горбачев затаился, как делал всегда в трудные для решений моменты, между Парижем и Москвой наладилась эмиссарская тропа, по которой облеченные доверием мужи сновали с настойчивостью муравьев.

Горбачев набрался смелости и дал несколько пространных интервью советским и западным журналистам. Каждый раз он лопотал одно и то же и с каждым разом все больше терял в своей убедительности:

— Это, товарищи, понимаете, непонятно что! Если каждая вот такая гражданка начнет обвинять своих... да и чужих тоже руководителей в непонятных инсинуациях, мы никогда не достигнем согласия и консенсуса! Вместо того, чтобы нормально во всем разобраться, эти товарищи, понимаете, пытаются нагнетать обстановку и придумывают абсолютно невероятные фантазии! Сколько ж можно уже говорить о том, что это даже не похоже на то, что могло бы быть. Мы с товарищами подумали и даже не находим слов, чтобы прокомментировать вот это заявление французской гражданки... Так нельзя, товарищи, это уже ни в какие ворота не годится! Конечно, я не буду давать показания и не стану предоставлять анализы для проведения экспертизы! Если бы я на такое согласился, вот даже товарищи меня бы не поддержали и кризис только бы углУбился. Поэтому даже не спрашивайте!

На несколько дней установилась необъяснимая тишина, никто не желал педалировать ситуацию, и казалось уже, что беда прошла стороной, пока вдруг опять не взорвалось!

Снова выступила пышнотелая негритянка и заявила, что люди Горбачева предлагали ей миллион франков за молчание и угрожали быстрой расправой, если она не угомонится. Она сообщила общественности, что боится за жизнь свою и своего "беленького mioche". Бедная, но гордая женщина пожаловалась на негодяев в полицию, вездесущие адвокаты накатали иски во все возможные инстанции — от московских районных судов до ЕСПЧ, юрисдикция которого на Советский Союз вообще не распространялась. Политические аналитики начали выступать с громкими заявлениями, требуя немедленной отставки "кровожадного коммуниста, насилующего свободных французских женщин", кое-кто даже потребовал от Вашингтона немедленно объявить войну России — недостатка в идиотизме у телевизионных шаманов никогда не наблюдалось. Особую пикантность находили в том, что насилие над несчастной горничной совершил самый главный защитник пролетариев и крестьян, нагло поправ свои собственные декларируемые принципы.

Горбачев вообще перестал показываться перед телекамерами со своими пространными монологами, от которых все устали. Потом сообщили, что у него случился инсульт.

На вновь собравшемся Съезде на пост Президента претендовали снова три кандидата: уральский мужик Борис Ельцин, кажется, сильно удивляющийся своему стремительному возвышению; один из прежних кандидатов, взявших самоотвод — премьер Рыжков; и последним в списке значился изгнанный прошлым летом из Правительства Юрий Баталин, умелый управленец, перебывавший послуживший стране на разных должностях — от прораба до замминистра, возглавлявший в последние годы Госстрой, а до того — нефтяник и газовик непосредственно в тайге и на болотах, один из главных создателей советского ТЭК. Буквально полгода назад Баталин был непосредственным шефом Ельцина, и, говорят, с тех пор терпеть не мог своего зама, превратившего офис Госстроя в свой избирательный штаб. И, кажется, я догадывался, кого из этих троих намерился посадить в президенты Союза Фролов.

В Америке слабый Майк Дукакис, объявляющий национальными героинями ярмарочных ведьм, в России — властный технократ Баталин, четко знающий цену каждому добытому баррелю, они определенно должны были сработаться. Сам я Баталина впервые видел, но Штроттхотте, торгующий с Москвой нефтью, весьма уважительно о нем пару раз отзывался.

О предполагаемом Президенте я наводил справки везде, где можно, но мало кто из европейцев знал этого человека — Баталин был больше ориентирован на деятельность внутри Союза и не успел сильно засветиться на Западе. Кое-кто его, конечно, знал, но ни один из моих знакомцев не смог дать исчерпывающей справки об этом человеке. "Умен, обаятелен, быстро соображает" — это не характеристика для чиновника такого уровня. Они по долгу службы должны быть на таком посту "умными и сообразительными".

Больше всего мне рассказал о нем отец, оказывается уже больше года числящийся у Юрия Петровича в советниках. Он даже не поленился приехать ко мне в Андорру, благо что ехать было недалеко.

— Знаешь, — сказал он, когда разговор стал серьезным, — Полтора-два года назад, после той истории, когда мне запретили выезд из Москвы, Сардж посоветовал внимательнее посмотреть на этого человека и мы с Козловым прислушались. Глыба-человек, как говорили в моей молодости — человечище! Если кто-то и может что-то полезное сделать в Москве, то это, несомненно, Юрий Петрович. И если Баталин воплотит в жизнь все, что придумал он сам и его аналитики-экономисты... Грядет что-то большое, сын. Мне трудно судить об этом, я хоть и натаскался в последнее время во всех этих дебетах-кредитах, свопах и фьючерсах, но это знание дилетанта — поверхностные и обрывочные, копни чуть глубже текущей ситуации и я буду наматывать сопли на кулак. А у Баталина есть готовая программа действий, и ответ на любой вопрос. И знаешь, когда Саура с компанией подробно ознакомились с ней, решено было двигать Юрия Петровича вперед, исключив из его команды некоторых откровенных пройдох и жуликов. Так что весь последний год, когда он сам ушел со всех государственных постов, госпожа Стрельцова финансировала создание Института стратегических инициатив под его руководством, который занялся проработкой имеющихся данных и выработкой новой программы, учитывающей не только внутренние нужды страны, но и внешний фактор.

— И меня? — спросил я, немного бесясь оттого, что никто не посчитал нужным ввести меня в курс дела.

— И тебя, и много кого еще. Подкинули нормальных советников из американских, европейских институтов, тех, за спинами которых нет никого из спецслужб. Свели его с Бэем и людьми, работавшими над созданием БЭР, познакомили с Гиффеном... Так что, дорогой мой королек, в Москве появился человек, обладающий определенным авторитетом, программой действий, солидными связями на Западе, огромным финансовым плечом и большим опытом работы в среде промышленников и чиновников. И если не случится что-то совсем уж нехорошее вроде удавшегося покушения, то скоро курс страны существенно изменится.

— Что он будет делать?

— Ну... я не все помню, не та уже память. Так, навскидку: монополизация внешней торговли в руках нескольких государственных компаний, трехуровневая экономика...

— Что? Это как?

— Первый уровень — плановая экономика, в которой стратегические отрасли вроде нефтедобычи, транспорта, ВПК. Второй — нормированная экономика. Это когда какому-нибудь заводу поставят государственное задание на выпуск миллиона тонн стали по госрасценкам, а все что сверх — он может либо реализовать на свободном рынке, либо заключить договор с внешнеторговыми компаниями на экспорт. И третий уровень — общепит, легпром, сельское хозяйство — частично. Здесь будет царство свободного рынка с полностью свободным ценообразованием. Второй и третий уровень — акционирование или аренда госсобственности.

— Еще что?

— Слушай, сын, — сморщив лоб, сказал отец. — Я, можно сказать, советник по персоналу и доверенное лицо при переговорах. Я не экономист. Нужны подробности — закажи в Москве Программу Баталина, она уже должна быть отпечатана в типографии. Почитай. Твой дружок Саура от ее первого варианта был в восторге.

Мне было немного неприятно, что отец больше работает с Фроловым, а я отошел на второй план и едва вообще не выпал из их теплой компании, но дело — прежде всего. Если меня не пытаются направить в какое-то определенное русло, значит, я все делаю правильно.

— Как там вообще, в Москве?

— Бурлит страна, — с каким-то непонятным восхищением сказал отец. — Настоящий Вавилон. Помнишь, раньше капиталисты-иностранцы бывали в Москве только во время фестивалей да киноконкурсов? Теперь не протолкнуться от англоговорящей публики. Все гостиницы забиты — даже мне места не нашлось. Кого только не встретишь! В Госплане спускаюсь по лестнице, а навстречу мне знаешь кто идет?

— Санта Клаус?

— Точно, в самое яблочко! Самый настоящий Санта Клаус! — рассмеялся отец. — Алан Гринспен! Живой и здоровый. Ну вокруг, конечно, помощники всякие. Рядом Мэтлок вышагивает. А следом за ними — Абалкин под ручку с Бальцеровичем.

— Бальцеровичем? — фамилия польского министра финансов была мне знакома, но его появление в Москве выглядело странным.

— Он, он, — подтвердил отец. — Ему в Варшаве с последствиями "большого взрыва" разбираться бы, а он в Москве — Абалкина лапает!

Пока я метался в поисках крупиц информации, в Москве действие развивалось как в хорошо отрепетированном спектакле. Депутатский корпус, две недели назад проявивший себя как беспокойный улей, повинующийся, однако, любой команде Президиума, склонный к полному соглашательству с "линией партии и Михаила Сергеевича", вдруг заартачился и отказался следовать предложениям Политбюро. Зашел пространный разговор разговор об отмене конституционного положения о "направляющей роли компартии", о лишении привилегий партийных и советских чиновников, о передачи власти Советам. На трибуне мелькали люди из каких-то новомодных фракций, течений, зачатков партий. Многие всерьез полагали, что если опять все отнять у коммунистов и поделить между гражданами — все разом станет волшебно. Другие, напротив, предлагали начать закручивание гаек, побольше судить и расстреливать — цеховиков, коррумпированных чиновников, воров и "вредителей". Спектр мнений о том "как обустроить Россию" оказался очень широким.

Однажды на трибуну выбралась какая-то старая перечница, принявшаяся вещать какую-то кровожадную ахинею о том, что "всех коммуняк" нужно вывести в чистое поле, поставить к стенке и расстрелять, а потом повесить — дама была освистана из зала и едва увернулась от тяжелого ботинка, прилетевшего с первых рядов заседающих депутатов.

Кто-то зачитывал в микрофон "Обращение Александра Исаевича Солженицина" и хлопали ему народные избранники ничуть не жиже, чем две недели назад товарищу Горбачеву, кто-то поднимал вопрос о российской самобытности, кто-то настаивал на самоопределении всех наций, вплоть до малых народностей, в принципе не имеющих возможности обладать хоть какой-то государственностью. Киношники клянчили деньги, плакались о неблагодарном зрителе, бюрократизированной системе Госкино и жаловались на жизнь вообще, ученые просили просто не мешать и расширить финансирование, партийные бонзы желали придержать коней, всесторонне обсудить происходящие в обществе процессы и на следующем Пленуме ЦК принять проработанную со всех сторон программу. Молодежь требовала жилья, а заслуженные пенсионеры — приличных пенсий, в том числе и для колхозников, чья базовая пенсия в двадцать три рубля могла помочь только дешево удавиться. Западники-либералы кивали на опыт "развитых стран", упуская из виду трехсотлетнюю историю колоний, а представители патриотических направлений требовали вспомнить деяния Столыпина, Витте и Канкрина. Смешнее выглядели западники: не зная ничего о предмете, который они рекомендовали как образец для подражания, видя только поверхностные признаки сытости, они с пеной у рта отстаивали чужие ценности. Я представил себе, как бы это выглядело в реальной жизни: