Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Глаза громадные, чистые, голубые, ровно небо росское, а в них искорки золотистые.

Алексеем его звали.

Далее много чего было, и подружиться с ним магистр смог, и вроде бы все хорошо у них шло. А потом и случилось...

Эваринол никогда бы не признался, на исповеди — и то молчал, и с тайной этой в мир иной отойдет.

Никому и никогда он не скажет, как на одной из попоек подсыпал Алексису тайного снадобья, после которого человеку что женщина, что мужчина, что животное — лишь бы пожар в чреслах утолить.

И никогда никому он не расскажет, как проснувшись с любимым в одной постели, потянулся разнежено и удовлетворенно к губам любимого... и отпрянул.

Такое отвращение было на лице Алексиса, словно с ним в постели оказалась гигантская мокрица. Или слизняк.

— Ты... я... МЕРЗОСТЬ!

Столько было в этом слове чувства, столько ярости, столько отчаяния... Эваринол хотел потянуться к Алексису, хотел объяснить, что это не грех, просто не все понимают, но если двое любят друг друга, почему им не дозволены такие мелочи, и в Эрраде так было ранее, и в древней Ромее....

Алексис не стал даже слушать.

Попросту врезал кулаком магистру в челюсть, три зуба с тех пор и нет у Эваринола с левой стороны, а сам схватил одежду и выбежал вон.

Его нашла стража. На берегу Ладоги, с кинжалом, вонзенным в сердце. Рука Алексиса не дрогнула... и греха он не побоялся.

Как же выл Эваринол на его могиле.

А все виновата Росса! Все эти дикари, их обычаи... в просвещенных странах не видят ничего ужасного в особой мужской дружбе, и только в Россе к этому относятся с таким омерзением.

Эваринол понял, Алексис предпочел покончить с собой, нежели жить с таким грехом на душе. Или решил, что самоубийство ничего уже не добавит, не убавит...

Как же ему было больно.

Иногда он спрашивал себя — может, Алексис любил его?

Он же не пытался убить Родаля, не причинил ему никакого вреда, не рассказал никому и ни о чем... может, это была любовь?

И сам отвечал себе — нет.

Это была не любовь.

Это было такое сильное отвращение, омерзение, что Алексис не нашел в себе даже сил взглянуть на своего соблазнителя. Для него это было хуже смерти.

И за это Эваринол тоже ненавидел Россу.

Язычники!

Дикари!!!

Но в кошмаре своем он не думал о россах, он снова видел сглаженный ветрами холмик на безымянной могиле за оградой кладбища, снова видел странный символ 'кол-во-рот' о восьми лучах, который кто-то начертал на могильном камне, снова мучился от душевной боли, которая была намного сильнее физической, снова просыпался с жалобным криком, почти воем.

И снова мечтал о мести.

Может быть, когда он подчинит себе Россу, когда сломает через колено их обычаи, когда уничтожит самое их основание, их самостоятельность, их правильность, их внутренний стержень... может, тогда кошмар перестанет мучить его?

Он должен это сделать!

Жизнь положит, но сделает!*

*— написано в целях антирекламы ЛГБТ и прочей нечисти. Прим. авт.

* * *

Когда у подворья бояр Апухтиных сани остановились, богато украшенные, Марья уж едва жива была от волнения.

Пока с утра купали — одевали — чесали... то одно готовили, то второе, казалось, все сделали, но сколько ж недочетов в последний момент оказалось!

Хорошо еще, маленькую Вареньку заранее в дом к мужу перевезли. Маша сама лично ее Дарёне вручила, посмотрела, как нянька обрадовалась, над малышкой заворковала, и выдохнула радостно: доченьке тут спокойно и хорошо будет.

Да и Устя приглядеть обещала, ей Марьюшка верила.

А из саней парень вылез.

Бойкий, яркий, одет роскошно, в рубаху шелковую, глаза зеленые, волосы золотые волной ложатся.

Михайла, который, считай, своим стал в доме Заболоцких, и тут подоспел. Предложил Илье съездить, подарки отвезти невесте. Да и так... помочь чем.

Илья, который от всего этого шума и гама терялся, предложение Михайлы принял с благодарностью. Есть у него друзья, да все уж женаты, а тут бы кто незамужний, бойкий, чтобы переговорить его нельзя было...

Подарки были честь по чести перегружены, Михайла уехал, а Апухтины принялись к визиту жениха готовиться.

Устя невестку утешала, прихорашивала, успокаивала, потом травяной настой выпить дала.

— Знаю, что горько. Терпи! Зато до утра бодрой и веселой будешь! Пригодится!

— Спасибо, Устенька.

Устя невестку по светлым волосам погладила.

— Ничего, Машенька, все хорошо будет. Я рядом буду, помогу, ежели что, ты зови, не думай ни о чем. Поняла?

Девичник Апухтины решили не устраивать. Так, посидели вечерком Маша, с Устей и Аксиньей, в баньку сходили — да и довольно.

— Спасибо, сестричка.

Аксинья хоть и фыркала втихомолку, но вслух говорить не решалась. Устя ее уже пообещала за волосья оттаскать, если дурища Машку расстроит. А сейчас и вовсе отправила сестрицу вниз, пусть там торгуется, с подружками невесты, пусть с дружками жениха перемигиваются, пусть глазками стреляют... вдруг да повезет? Может ведь Аксинье и кто другой приглянуться, не Михайла?

А сама Устя при Маше осталась. Та нервничала, и боярыня Апухтина спокойствия не добавляла. То венец поправляла, то платье, то раскрасить дочку рвалась, ровно куклу... Устя уж успела две свеколки вареных у боярыни изъять, коими та щеки дочке румянить рвалась, да и слопала потихоньку.

Долго себя Заболоцкие ждать не заставили.

Зазвенели у ворот бубенцы, заржали кони.

— Эй, хозяева, — взвился веселый голос Михайлы. — У вас товар, у нас купец!

— Еще посмотреть надобно, что там за купец! — зазвенел в ответ девичий голос. — Может, хромой какой, али косой...

Устя Машину руку сжала.

— Ну, держись, сестренка. Ежели что — не смей терпеть, говори сразу!

Татьяна на Устинью покосилась довольная.

А и то, повезло Марьюшке хоть с одной из сестричек.

Видно же, когда человек с добром к тебе, руку протягивает, поддержать да помочь. Хорошо, что Машка с золовкой своей подружилась, что та к ней со всей душой... Хорошо.

Боярыню Устинья тоже отваром напоила под шумок, и Татьяна чувствовала себя, как в двадцать лет. Только что над полом не летала.

Что за травы?

Так бабка у них травница... немножечко. Так, для себя собирает, сушит, не на продажу, не чужим людям. Устя и сама пару глотков отпила, сил у волхвицы хватило бы и на три свадебных дня, но к чему людям лишнее показывать? Так они все на травы спишут, и более ничего не подумают.

Внизу проходили жаркие торги, наконец, одарив всех подружек невесты лентами, пряниками и серебром, жених прорвался в горницу.

Маша ему навстречу встала — и Устя даже руки сжала.

Как же хорошо, Жива-матушка! Вот оно!

Когда Машка так навстречу мужу и тянется, и он к ней... видно, что она его любит до беспамятства, а Илья защитить ее тянется, поддержать.

Счастье?

Для них это так и есть. И словно теплом от них веет... Жива-матушка, пусть хорошо все у них будет!

— Хорошая пара будет. — И как Михайла рядом с Устиньей оказался. Вот пролаза непотребная! — Прими, боярышня, по обычаю.

Отказываться от ленты да пряника Устинья не стала. Надо так.

А вот что в руку ей записочка скользнула одновременно с пряником, Устинья и глазами сверкнуть не успела, не то, что негодяя пнуть или записочку вернуть.

— Поговорить надобно, — и тут же Михайла в свадебную круговерть включился, не дав ей и слова сказать.

Устя только ногой топнула в бессильной ярости, но понимала, что разговор состоится, Михайла — не Федор, он и хитрее, и подлее, и пролазнее. Он такое утворить может, что Устя потом три раза наплачется.

Поговорить ему надобно!

А ей?

Ее кто-то спросил?

Тьфу, гад!*

*— забавно, но гад — было одним из главных ругательных слов на Руси. А не то, что сейчас. И очень обидным, кстати. Прим. авт.

* * *

Поздно вечером, когда молодых уже осыпали зерном, хмелем, отвели в опочивальню и заперли там, Устя из дома выскользнула.

Михайла уж ждал ее в условленном месте.

Мерз, к ночи морозом хорошо ударило, с ноги на ногу переминался, притоптывал, уши красные потирал, а не уходил.

— Чего тебе надобно? — Устинья церемониться не собиралась.

— Поговорить хотел, боярышня.

— Слушаю я. Говори.

— Через два дня от сего к вам на подворье боярин Раенский придет. Отбор начнется. Для тебя, понятно, это все ерунда, тебя и так в палаты пригласят.

— Знаю.

— А хочешь ты этого?

— Тебе какое дело, Михайла Ижорский?

— Самое прямое, боярышня. Люба ты мне, поди, сама уж поняла?

— Поняла, — Устинья взгляд в сторону не отводила, смотрела прямо в глаза Михайле, и шалел он от взгляда ее крепче, чем от хмельного вина.

— А коли поняла, чего ты мне жилы тянешь?

Устинья с ответом не замедлилась, не задумалась даже — чего время зря тратить?

— Не люб ты мне, вот и до жил твоих мне дела нет.

Михайла дернулся, как обожгло его.

— Не люб...

Может, и пожалела бы его Устинья. Это ведь еще не тот Михайла, который ее травил, до того ему еще расти и расти... а все равно. Как глаза эти зеленые видит — так и вцепилась бы! Вырвала бы, с кровью!

— Это ты хотел услышать, Михайла?

— Не это, боярышня, да не скажешь ты мне покамест иного. А Федор люб тебе?

— И он мне не люб, — сейчас Устя уже спокойно говорила.

— Как на отбор ты придешь, у тебя другого выбора не останется. Выдадут тебя замуж за Федора, хоть волей, хоть неволею.

— То наше с ним дело.

— Устиньюшка... ну почто ты со мной так? Хочешь, на колени встану, согласись только? Слово скажи — сейчас же из Ладоги уедем! Велика Росса, не найдут нас никогда! Никто, ни за что...

Устя только головой покачала.

И видно ведь, серьезен Михайла, здесь и сейчас от всего ради нее отказаться готов, все бросить. И тогда, в черной жизни ее уехать уговаривал, и тоже бросил бы все — или нашел способ потом вернуться? Хитрый он, подлый и безжалостный, такое любить, как с гадюкой целоваться, рано или поздно цапнет.

— Не надобно мне такое. И ты не надобен.

— Думаешь, с Федором лучше будет?

— Нет, — Устинья ни себе, ни Михайле врать не стала. — Умру я с ним.

— Так что ж тогда?!

— Иди себе, Михайла. Иди. Ты ни о ком окромя себя не задумывался, так я подумаю. Родные у меня, близкие.... Их ради чего я бросить должна?

Михайла даже рот открыл. Родные, близкие — да кого эта ерунда интересовать должна? Он Устинье про любовь свою, про чувства, про сердце, огнем в груди горящее, а она ему... про родных? Он и про своих-то забыл, а уж про чужих думать и вовсе голова заболит.

— Ничего им Федор не сделает.

— Да неужто? Сам ты в слова свои не веришь.

Не верил. Но тут же главное, чтобы Устя верила? А она тоже смотрит так, как будто заранее знает, и что врет Михайла, и где он врет...

— А как убьет он тебя?

— И такое быть может.

— На бойню пойдешь, коровой бессмысленной?

— Тебе что надобно-то, Михайла? Отказ? Получил ты его, ну так успокойся!

— Смотри, боярышня, не пожалеть бы потом.

— Не тревожь меня больше попусту, Ижорский. Для меня что ты, что Федор — какая разница, что рядом с прорубью на льду стоит, все одно — тонуть придется.

Михайла и оскорбиться не успел, как Устя развернулась, только коса в дверях и мелькнула.

— Ну, погоди ж ты у меня! Попомню я тебе еще разговор этот!

Его?!

И с Федором малахольным сравнить?!

Да как у нее язык-то повернулся?!

Бабы!!!

* * *

И второй день гуляла свадьба, весело гуляла, с душой...

А на третий день, как поехал Илья к родителям жены, на блины, во двор боярин Раенский явился. Платон Митрофанович.

Поклонился хозяину честь по чести, ответный поклон получил, об Устинье разговор завел.

Устя тоже пришла, башмачок, жемчугом шитый, примерила.

Чуточку великоват оказался, нога в нем болталась даже. Боярин на нее покосился неласково.

— Поздорову ли, Устинья Алексеевна?

— Благодарствую, боярин. Никогда не болею я.

— Хорошо. Федор третий день сам не свой, матушка его приболела...

— Царица Любава?

— Она...

— Ох, боярин! Может, помочь чем надобно?

Тревожилась Устинья искренне. Мало ли что... да нет! Не за свекровку переживала она! Та и помрет — не жалко, пусть помирает, хоть каждые три дня, не чуяла Устинья, что простить ее может. И лечить ее не взялась бы.

А вот когда заразное что окажется, да отбор отменят, ой как не ко времени оно будет.

Или Федор решит у матери посидеть заместо дела.

А как она тогда в палаты государевы попадет? Боря на нее рассчитывает! Нужна она государю! Любимому мужчине нужна, вот что важно-то!

Боярин мыслей Устиных не знал, поглядел на лицо встревоженное, да и отозвался уже мирно.

— Возраст, боярышня, никакими пиявками да припарками не полечишь. Немолода уж Любава, оттого и хворает, но сказала она сыну, что для нее его радость — лучшее из лекарств.

Ежели по справедливости, не болела Любава. А просто решила полежать, покамест. Спрятаться. А потом, как ведьма руки вылечит, как успокоится все, так и на людях появиться можно. Но это уж потом...

— Давно ли царица занедужила?

— Да уж дня четыре, или пять даже... — по пальцам боярин посчитал.

Устя губу прикусила, поклонилась. Вышла, дверь за собой прикрыла, задумалась.

Царица?

Ох, получается, занедужила она, как Борис от удавки избавился.

Может такое быть, али нет, мерещится все Устинье, ненависть ей глаза застит?

А боярина Данилу убили... за что?

Подумала Устя, да и к прабабке поспешила. Кое-что они еще сделать могут.

* * *

На подворье бояр Захарьиных грустно было, темно, траурно.

Окна черным занавешены, шума-гама не слышно веселого, царский управляющий распоряжается покамест. Пока наследников не нашлось, али царь кому своей волей выморочное имущество не отдал. Понятно, есть государыня, есть Федор Иоаннович, но все ж они не Захарьины уже, да и к чему им тот дом? К чему имение? Ежели они из царской семьи, им только пальчиком взмахнуть, пожелать только — и все им будет?

Дворня тоже присмирела, неизвестность на сердце тяжко ложится.

Обещал государь, коли найдется у Данилы Захарьина хоть внебрачный сын, его признать, да покамест не нашелся никто. А что дальше будет?

Как жить-то?

Смутно все, неуверенно...

Бабку, у ворот стоящую, и не заметил никто. Может, будь на подворье людно да суетно, и не справилась бы Агафья всех заморочить, глаза отвести, да на дворе, считай, и не было никого.

Две девки воду несут, один мужик снег сгребает. И все. Вся работа, вся дворня.

Пес дворовый бреханул, волхву почуял — и в конуру спрятался, только нос торчит, очень разумное животное оказалось.

Нет-нет, тут мы лаять не будем, хвост целее будет, да и голова.

Спокойно прошла Агафья по двору, спокойно так же в дом зашла, никто и внимания не обратил. Не волхву видели — кого-то своего, а то и вовсе место пустое. Так отвод глаз и работает: смотришь — и не видишь, а когда и видишь, то все свое, понятное.