Планета-мечта

12. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Иллирийские леса, день шестой.

Всю ночь я проболтала с угрюмчиками на нижней площадке. Я не ложилась, но мне и не хотелось спать. Варка, действительно, уже началась, но аульва еще не поймали. Здесь угрюмчики караулили как раз аульвов. Они рассказывали мне всякие новости о своей маленькой жизни, изображали, махая лапами и подпрыгивая, какой пожар случился в прошлом году в деревне на том берегу Дэ. Они так расшумелись, что мне пришлось их успокаивать. С трудом я перевела разговор на случившееся с воронами (то, что случилось с Альверденом, угрюмчики наверняка вообще не заметили; люди бесконечно далеки от них).

— Черные большие умерли, да, жуть, — говорили угрюмчики, — Раз, и все как умерли! Мы испугались, ух, как испугались!... да, они хотели воевать. Им не нравилось, что еще кто-то прилетел с неба. Разве ты не знаешь, Ра, что они прилетели с неба? Давным-давно. Мы думали, что вы прилетели из одного места. Что вы еще там поссорились. Вы с ними не ссорились? Нам их очень жалко.

— Мне тоже, — сказала я в темноту, прижимая руки к груди, — Мне тоже.

— Они были хорошие, хоть и страшные, — говорили угрюмчики, — правда, Ра? И ОН был хорошим....

— Кто? — спросила я тихо.

— ОН, — объяснили мне, — ОН.

— Кэррон? — сказала я.

— Да, ОН, — и они стали изображать карканье ворон, но получалось у них плохо.

"ОН, — думала я, — ОН... — и еще, — Им не понравилось, что кто-то еще прилетел с неба. Ах, Кэррон!". Слухи об инопланетном происхождении воронов держаться довольно упорно, однако я уверена, что они никогда не знали технологий, подобных нашим или даже технологиям Старого времени. А уж причислять воронов к народам Хаоса — какая чушь! Я скорее поверю в то, что они действительно способны путешествовать в космосе так же, как и в атмосфере. Вороны не имеют ничего общего с народами Хаоса, это лишь дурная привычка наших ученых причислять все, что они не могут объяснить, к созданиям сумасшедшего Мейкера. Я уверена, что вороны не могут быть народом Хаоса. Ни один народ Хаоса не существует в двух взаимоисключающих друг друга ипостасях, ни один народ Хаоса не проявлял магических способностей, а я видела, как Кэррон остановил землетрясение, это не объяснишь гипнозом и прочими глупостями. Ведь я действительно видела.

Стоило мне подумать о нем, как я совсем расстроилась. В темноте, под несмолкающее чириканье угрюмчиков, я думала о том, что было бы с ним, если бы он не погиб вместе с остальными воронами. И боялась, думая, погиб ли он? если он еще жив! Что с ним теперь, если он еще жив?...

Перед рассветом угрюмчики угомонились и задремали, я тоже не заметила, как заснула. Спала я недолго, но мне что-то снилось, что-то тягостное и неприятное. Проснулась я от холода.. Приглаживая волосы и зевая, я выглянула с дерева и замерла. Было уже совсем светло, но отчетливая белая сияющая половинка луны еще висела в небе. Светало. На востоке через небо протянулись полосы сияющих желтоватых облаков, они упирались в перистые барашки, неширокой полосой отделяющие их от остального сине-голубого неба. Под этими полосами, за деревьями чувствовался рассвет; еле заметное оранжево-золотое сияние доносилось оттуда. Ближе к югу над лесом висели два розоватых облака.

Вся трава была сероватой от росы, с ветвей деревьев то и дело срывались крупные капли. Было так тихо. А потом стали слышны птичьи голоса, негромко чирикающие на разные лады в кустах и в листве деревьев. Две большие птицы, одна за другой, пролетели в холодном рассветном небе.

Наконец, солнце показалось над деревьями. Облака почти рассеялись, не было в небе ни желтого, ни алого отблеска. Небольшое круглое солнце холодно сияло, окруженное слепящим ореолом. В кустах через равные промежутки времени пищала какая-то птица: чвик-чвик-чвик. Иногда ее перебивало чье-то еще чириканье; в лесу слышны были — почти эхом — отдаленные птичьи голоса. Солнце золотило обращенные на восток ветви деревьев, но трава была еще темной и серой, вниз солнечные лучи не проникали, и лес стоял темной массой лишь с отдельными позолоченными верхушками, на которых ясно и четко был различим каждый лист и каждая веточка. Птица в кустах расчирикалась громче и звонче.

Солнце всходило все выше. Небо посинело, приобрело более темный и глубокий оттенок, лишь на востоке за деревьями проглядывала размытая голубизна с отливом в серь. В зените таяла еще ясно видная половинка луны. Ах, как было тихо! Отдельные птичьи голоса, даже громкое сорочье стрекотание, пронесшееся над лесом, не нарушали этой тишины. Ветра не было ни дуновения.

Река, изгиб которой был прямо передо мной, оставалась темной, свинцовой, но вдруг солнечный луч заскользил по воде, золотя ее. И вся Дэ вспыхнула желтоватым оттенком быстрой бегущей воды. Этот желтовато-коричневатый цвет присущ ей в солнечные дни. Осветился другой берег с осыпающейся глиной, вспыхнула позолотой черемуха и пожухлая вытоптанная трава вокруг нее. Прислонившись к мокрой от росы, толстой ветке, я сидела и смотрела на все это, не в силах насмотреться. Моя Дэ.... Моя Дэ.

Раздался шорох. Я подняла голову. Проводник, держась рукой за край верхней площадки, спустился вниз и остановился, завернувшись в одеяло. Он тоже смотрел на реку.

— Дэ Благословенная, — сказала я, словно про человека.

— Да, — хрипло отозвался он.

— Ты бывал здесь раньше?

Он посмотрел на меня сквозь свисающие волосы и кивнул: да. Медленно он сел и обхватил колени руками. Я все смотрела на него. Я подумала тогда, что нам, пожалуй, не стоит идти к Серебряной Иве: мой приятель явно чувствовал себя не лучшим образом, а задерживаться надолго я не хотела. Опустив на колени черноволосую нечесаную голову, он сидел, и тело его сотрясала дрожь.

— Тебе нехорошо? — сказала я негромко, — Малыши сказали, что у тебя кто-то умер.... Нам, наверное, лучше пойти обратно. Или ты хочешь отдохнуть?

— Я не болен, — отозвался он хриплым голосом.

— Тебя всего колотит.

Он поднял голову. Сквозь волосы я увидела черный глаз и линию бледных тонких губ. Губы эти дрогнули и вдруг странным, неприятным образом улыбнулись. Улыбка эта была такова, что я вздрогнула. Нехорошая эта была улыбка.

— Я не болен, — сказал он, — Я отведу вас, куда вы хотите. Я нанялся на эту работу.

Я кивнула, но промолчала. Мне до сих пор было холодно и страшно от этой улыбки. Впрочем, файны — страшные и злобные существа. Они мстительны. Они коварны. Они изощрены в искусстве убивать неугодных им. Немало людей поплатились жизнями за то, что зашли на метр на территории, которые файны считают своими, за то, что взглянули не так на кого-нибудь из дивного народа, сказали оскорбительное слово. Они прекрасны, файны, нет никого прекраснее их, они — чудо во плоти, песня земли, трав и лесов, но они — живое чудо, не нарисованная картинка, не сочиненная сказка, они живут, ходят по земле, дышат воздухом — и ненавидят, убивают, мстят за любое оскорбление. Они таковы, какие есть. Они как молния — непостижимы, прекрасны — и убивают.

...Как только совсем рассвело и воздух потеплел, мы двинулись в обратный путь, я решила, что так будет лучше. Мой проводник молчал. Он шел медленно и часто останавливался, от легкости его походки не осталось и следа. Мне часто приходилось ждать его. Что с ним случилось, я не понимала. Он не говорил мне не слова, не отвечал на расспросы. Кончилось тем, что он упал на склоне в сосновом лесу и остался лежать так, лицом вниз. Я подошла и села рядом, дотронулась до его плеча. Он нетерпеливо дернул плечом. Я убрала руку. Мы долго оставались там, в этом лесу, среди стройных сосен. Что-то успокаивающее было в них, в их красноватых стволах, в сухих папоротниках и костянике. Я сидела с грустинкой на душе и выдыхала тихий прозрачный запах соснового леса. Проводник, наконец, зашевелился и сел на колени. Дрожащей рукой он провел по спутанным волосам, натянул на плечи одеяло, закутался в него и замер.

— Сейчас, — сказал он хрипло, — сейчас...

— Ничего, — сказала я, — Отдохни.

Он кивнул и снова замер. Я смотрела на него и вдруг подумала, что он удивительно похож на индейца со старых картин, изображающих времена покорения Америки. В одеяле на плечах, с такими черными волосами, в лесу.

В лагерь мы пришли к вечеру. Проводник вернул мне одеяло и молча прошел мимо меня, направляясь в лес.

— Спасибо, что проводил меня, — крикнула я ему вслед. Он даже не обернулся. В лагере все по-прежнему.

...небо молочное, ближе к горизонту сине-сероватое, кое-где присутствует размытый розовый цвет, а с запада на этом молочном фоне неподвижно висят синеватые размытые клочья облаков — необычное зрелище. Дым от костра поднимается метра на два и уходит в сторону, стелется по кустам и верхушкам деревьев и сливается, в конце концов, с молочным небом. Небо это так нежно и розовато-серо, что вместо глади и глубины кажется объемным, выпуклым; а в самом зените стоит еще синь и голубизна. Воздух холодеет, но он все еще влажен и душен. В нем чувствуется сырость, словно после дождя, но дождя не было и нет. Трава почти и не пахнет, или это я так притерпелась? Здесь водятся какие-то мелкие надоедливые комары, после укусов которых укушенное место припухает и краснеет. От комаров этих нет спасения. Часвет, отмахиваясь, заговорил было о гамма-излучателях, но скоро замолк. То ли вспомнил, что они здесь запрещены, то ли то, что они на комаров не действуют.

Право, порой я жалею, что не умею рисовать. Не то чтобы меня тянуло таким образом выразить свою любовь к этим местам, нет, просто иные пейзажи так и просятся на холст. Это небо, например, все эти неяркие, размытые, акварельные полутона.

Ветер, видно, был, а теперь затих совсем. Дым лишь поднимается над костром и расплывается в воздухе. Как душен и неподвижен воздух. А все же немного похолодало, хотя все еще тепло.

Где-то стрекочет сорока, да не одна! Растрещались на весь лес. А вот и они. Нет, не они, стрекочут в другом месте. Пролетели две большие птицы, неторопливые и черные в молочном небе. Я уж думала, это они трещали, а тут застрекотали внизу, в лесу.

Так влажно, что словно сгущается туман. У метеорологов есть такое, это Часвет мне сказал, у них есть деление по видимости: дымка, мгла, туман. Это зависит от количества примесей в воздухе, и от водяного пара тоже. То, что сейчас, я назвала бы дымкой. Здесь, в лесу, не понять, но на открытых пространствах она, наверняка, затрудняет видимость.

...Михаил Александрович подошел ко мне и стал расспрашивать об угрюмчиках. Я очень смеялась, рассказывая ему об этом народце. Потом я спросила у Каверина о тех слухах, которые ходят про Кэррона. Михаил Александрович помрачнел и начал рассказывать. Слухи действительно ходят, да еще какие. По мнению Каверина, здесь зарождается некая новая религия, очень похожая на религию Света. Насколько я помню, религия Света некогда была очень популярна, но во время войны людей и нелюдей служителей Света активно истребляли и та, и другая сторона. Теперь эта религия сохранилась на южном континенте и в отдельных областях на юге этого континента, но в Поозерье, некогда бывшего центром религии Света, ее уже и следа не осталось.

— Так вот, Кристина, — говорил Михаил Александрович, — представьте себе религию Света, но только предусматривающую и другую сторону. Не только добро, но и зло. Не только свет, но и тьма. Догмы все старые, вы знаете, на южном материке есть еще Храмы Света, но теперь здесь ходят люди, которые проповедуют не только любовь к Свету, но и борьбу с Тьмой.

— А Тьма — это нелюди?

— Нет, в основном, только вороны.... Их происхождение и все прочее. Вы так и не сказали мне, кстати говоря, вы сами-то верите в это?

— В их инопланетное происхождение? Знаете, когда речь идет о воронах, я готова во все поверить.

— Даже в то, что Царь-ворон — это некий князь Зла?

— Значит, так теперь говорят?

— Вы знали его? — спросил Каверин вместо ответа.

— Да, — сказала я, — Довольно недолго, но я его знала. Я горюю о его гибели.

Михаил Александрович кивнул.

— Я видел его только однажды, — сказал он, — По-моему, я единственный, кто вообще его видел из сотрудников миссии....

— Странно, — сказала я, перебивая его, — Не может быть. Разве Кэррон не появлялся в миссии?

— Нет. Вороны бывали. Дрого, Торион, Родр, еще многие. Царь-ворон вообще не появлялся на людях все эти десять лет, пока я здесь. Я слышал, раньше он часто бывал в Альвердене. Среди сотрудников университета ходили слухи о том, что он очень болен, оттого и не показывается на людях.

Во все глаза я смотрела на Каверина.

— Господи, — только и сказала я, — Чем он был болен?

— Возможно, и не был. Это только слухи. И когда я его видел, он не показался мне больным, хотя он был довольно худощав.

— Он всегда был худым, — тихо сказала я.

— Так и мне сказали. Не думаю, что он действительно был болен. Но, так или иначе, а я единственный, кто, кроме вас, может похвастаться этим знакомством.

— И как он вам? — негромко сказала я.

— Приятный, — сказал Михаил Александрович, — Очень спокойный. Обычно вороны так высокомерны, но он совсем другой.

— Был, — сказала я.

— Да, — сказал Михаил Александрович, — Конечно. Вас очень трогает его гибель, да, Кристина?

Наклонив голову, я прислушалась к взрыву хохота, долетевшему от костра. Уже совсем стемнело. Болен! Неужели действительно он был болен чем-то — десять лет? Господи, да что у него за судьба! И почему-то в тот момент я вспомнила Сашу Карпенко, зеленоглазого сумрачного парня, который кончил так, что координаторы вообще молчанием предпочитают обходить это имя. Как много горестей в жизни. Каждый, в кого ни ткни, — сколько боли, горя, страданий выпало на его долю! Описать словами, так не поверят, скажут: надумано, слишком преувеличено. А ведь каждый, каждый, даже люди, которые тихо и мирно живут дома, сколько тайн и боли у них за душой. И еще я думала, что я никак не могу увидеть его лица. Помню только шрам возле уха, помню, что внешне он был типичный ворон, высокий, сухощавый, с тонким смуглым лицом, помню его волосы, чуть не достающие до плеч, черные и мягкие, и пахли они отчего-то сухими листьями, а вот черты его лица куда-то делись из моей памяти. Странно, а Элизу я вижу как наяву. И Ториона. А Кэр....

— Его гибель.... Я думаю не о воронах, я думаю только о нем, — сказала я, неловко пожимая плечами, — Он был.... Он мне нравился, но дело даже не в этом, у меня были друзья в Серых горах и кроме него, но он.... Таких очень мало, Михаил Александрович, — тихо продолжала я, — Кэррон был личностью выдающейся, редкой, его смерть — потеря не только для Алатороа. И он был... очень молод, так молод!

— Для ворона.

— Да. Но ему не исполнилось еще и пятьсот лет. Это же юность для них. У воронов никогда не было такого Царя, они сами так говорили, а при его магическом даровании он оказал бы влияние не только на эту планету....

— А вы верите в магию, Кристина?

— Да, — сказала я, — Даже если вы решите, что я с приветом. Я верю в магию вообще и в воронью магию в частности. Я видела, как Кэррон остановил землетрясение.