Человек, которого нет

Он вышел в коридор, чтобы остаться одному на этот миг. Чтобы остановить в себе ужас и крик и собраться. Но в коридоре тоже кто-то был.

— Попробуй вспомнить, откуда ты вышел.

Он нахмурился. Там была длинная комната, он вышел из длинной комнаты, идущей вдоль коридора, там тоже много света, дверь справа, напротив — много окон или они большие, и само помещение вытянуто влево. И там много столов. Письменных столов. Но четко он не мог видеть ничего.

— Я что-то узнал, — сказал он. — Кажется, я говорил по телефону. Я не знаю, что именно я узнал. Что он исчез, что его взяли, что он мертв — я не знаю. Я только разрываюсь на крик, и не могу кричать, нельзя.

Следующее, что он почувствовал — тут же, без перерыва, — сильный толчок изнутри, непреодолимое желание, чтобы вообще этого не было. Как если бы можно было выскочить из этого, из ситуации, из этой реальности.

Он повторял: этого не должно быть, этого не может быть. Только не с ним.

Он сложился пополам и говорил, не останавливаясь, что нельзя, чтобы такое случилось с ним, он драгоценный, любимый, драгоценный, нет, нет.

Он говорил, что все знали, что творится на флоте, и что Хорхе тоже знал.

И это никак не могло, не должно было случиться с ним.

И он наконец плакал слезами.

Он не мог это выдержать дольше. Стал говорить, что ничего этого не было, что он сочиняет трагические красивости, разводит истерию... Не было ничего, не было. Их тоже не было, ни одного, ни другого.

— Почему бы вдруг? — спросила М.

— Нет, нет, нет. Не хочу, чтобы это было. Чтобы это случилось... со мной. Меня не было.

И накатила злость: "Какого черта ты там оставался?" Все знали, к чему идет дело, все знали, что творится... Он почувствовал такую решительную ярость: прижать к стене и сказать всё, высказать все упреки, всю горечь.

М. смотрела, не отводя взгляда. Потом спросила:

— Отрицание, гнев, что там дальше?

— Не помню, — сказал он. Он не хотел вспоминать стадии проживания горя, и все равно не мог ни отмахнуться, ни вспомнить.

А потом почувствовал песок. Влажный песок близко к воде. И как он стоял на коленях и набивал рот этим песком и жевал его. И это было так, что делаешь что-то, что угодно, чтобы утишить боль, и не чувствуешь ничего, песок там, что угодно... Не чувствуешь. Набить чем-то рот, забить, чтобы не кричать. На берегу. На пустом пляже. Он видел этот пляж, маленький уголок между скал. Там сосны за спиной, море и небо. И он стоял там на коленях, почти ничего не чувствуя, только песок во рту — механически так.

Он вымотался, стал впадать в мутное отупение. М. говорила: встань, пройдись по комнате. Выпей воды. Он делал, что она говорила, и уверял, что с ним все в порядке, но по голосу слышал сам, что это не так.

— Растерянность и дезориентация, — сказала М.

Ему действительно казалось, что с ним все в порядке, потому что он не замечал и не чувствовал своего состояния.

— Ты как будто не пускаешь куда-то, — сказала М. через десять минут. — Вопрос, кого? Если меня, то я и не прошу. Можешь не рассказывать мне ничего.

Он сразу отозвался:

— Я не знаю, что я делал. Мог ли я что-то сделать, делал ли, возможно ли было что-то сделать, делал я или не делал и почему. Я не знаю.

Он не мог выговорить: попытался ли я спасти его? Хотя бы — попытался ли? Страх и отчаяние затопили его, и так он подошел к тому, что следует за отрицанием и гневом, встал на краю разверстой пропасти вины.

Он не мог оторвать взгляда от М. — ему мерещился кто-то другой на ее месте, этого другого хотелось схватить ее за рубашку и трясти. Требовать. Умолять. Он не знал, было ли это на самом деле, действительно ли был кто-то, кто мог спасти Хорхе. И возможно ли было на самом деле предпринять хоть что-то, или ему только отчаянно хотелось в это верить. И тряс ли он этого человека, требовал ли, умолял ли — или это было всего лишь отчаянное желание, неосуществимое.

И в самом конце этой сессии он обнаружил: все, что он делает — напрасно и бессмысленно. Без причин и пояснений, одно острое чувство тщетности.

Тщетность была больше всего на свете. Он не знал, как ее пережить.

Разговоры на полях: Выбор цели

— Для чего ты ввязалась в это? На что ты надеешься, чего хочешь?

Вдумчиво, сосредоточенно М. говорит о двух моделях, о том, что для нее существует одновременно и "если это было на самом деле", и "если представлять кейс психиатру"; говорит о неправильности лечения человека от его личности. Говорит, что очевидно: чем глубже они погружаются в ту, давнюю и далекую реальность (какой бы сомнительной она ни была с точки зрения принятой картины мира), тем глубже и крепче укореняется ее клиент в нынешней здешней реальности. И сам становится крепче и здоровее, активнее и благополучнее. "Работать и любить", как завещал Фрейд, клиенту удается все лучше.

— Для меня, — говорит Лу, — твоя цель выглядит ясной и простой: уменьшение страдания.

— Да, — соглашается она. — Да, именно так. Мне кажется, не принципиально, в каком подходе делать такую работу. Зависит не от подхода. Это не самое главное. Главное — специалист, который решится с этим работать. Специалист, который рискует признавать наличие в мире трансгендеров...

— Например, — улыбается Лу.

— Да.

— И вообще, чего-то пока неизвестного, не описанного, не принятого, не утвержденного.

— Как бы то ни было, — говорит М., — я ориентируюсь на факт: самочувствие и жизнеустройство моего клиента становится лучше.

Неокончательный диагноз: Жажда

Он все еще рвется вперед, за каждым глотком памяти, готовый встречаться со страхом, горем, отчаянием снова и снова, если удается вынести из прошлого хоть немного знания о себе.

Он еще оценит милосердие забвения. Но это будет потом, через полтора года после начала работы с М.

Но пока еще жажда знания о себе, жажда памяти пересиливает накапливающуюся раз за разом усталость.

Записи первых сессий были приведены в хронологическом порядке, для того чтобы ты, читатель, мог видеть, как это начиналось, как открывались источники воспоминаний, как он получал доступ к этой горькой воде. Дальше сессии будут собраны по событиям или темам, которые их объединяют, чтобы яснее показать связи между ними. Хотя многое окажется собрано просто в случайном порядке — когда окажется слишком сложно вычленить самую главную связь. Потому что очень скоро всё окажется связано со всем — совсем как в жизни, — в одной сессии станут перекликаться разные темы, и между темами окажется множество связей, очевидных или подспудных, но неотменимых. Это будет нелегкое чтение, так что...

За мной, мой читатель, вернее — за ним.

Если хочешь.

In treatment: Хотя бы лучший

Пытался объяснить Анне разницу между мной и "ей".

— Понимаешь... Ей надо было быть отличницей. И делать все на отлично. А мне надо быть лучшим.

— И в чем разница?

— Ну, если требование — делать все на отлично, то неважно, как там другие, пусть бы и все сделали на отлично, и ты тоже на отлично — этого достаточно. А если должен быть лучше всех, то если кто-то еще сделал на отлично, то тебе надо как-то сделать еще лучше, хоть на три процента...

— Какое-то это очень... жестокое обращение с собой. Зачем это так?

Набычиваюсь, упрямо и жестко, а потом начинаю смеяться от неожиданного ответа. Он пришел из глубины, такой отчетливый и очевидный, и он не вписывается в "её" историю вообще никак. Говорю об этом Анне, объясняю:

— Я гей. Должен же я быть хотя бы самым лучшим.

— Хотя бы самым лучшим?

— Да, во всем.

— Ты как будто немного виноват в том, что ты гей?

— Гей предположительно тридцать восьмого года рождения не может быть немного виноват.

— Уууу... Угу.

— Раз уж я такой негодный сын... Должен быть хотя бы лучшим. Во всем остальном.

Записки сумасшедшего: Притяжение земли

Когда я учился психологии, чего только не было в группе, когда изучаемая тема каким-то образом касалась личных историй участников. И слезами обливались, и ругались непотребно, и скорбно молчали. И я в том числе, конечно.

Но единственный за четыре года учебы был такой день, когда я дважды выходил из класса, чтобы умыться и продышаться, потому что тело немело и теряло чувствительность, голова кружилась, и дышать было нечем. Это день, когда мы работали тему "Семья как система". Выходил, вынимал себя из дурноты: умывался холодной водой, старательно дышал, выходил на улицу и совершал короткий забег вокруг здания — и шел обратно... чтобы через час снова плескать в лицо из-под крана.

Что ж, после этого я посвятил отношениям с родителями — ее отношениям с ее родителями, наверное, — не один час в личной терапии, и в основном все больные места были исцелены, конфликты исчерпаны, воцарились принятие и любовь с благодарностью, хотя мне по-прежнему кажутся непозволительными некоторые их действия в отношении своей дочери (или не некоторые, а очень даже многие), но это уже не болит. Лечили-лечили да и вылечили. Отрыдал за нее. Рано или поздно это наступает, особенно если один из родителей умер, а другой живет в соседнем государстве, и видеться с ним получается не чаще раза в год на пару недель.

Но это — про нее. А что же про меня? Я об этом даже не думал. Как-то в голову не приходило, что не из яйца аистиного я вылупился и не из глины вылеплен, не Колобок и не Дюймовочка из семечка, кто-то должен был меня зачать и родить. Даже если нашли в капусте — кто-то ведь нашел, кто-то растил и воспитывал. Я не задумывался об этом.

Пожалуй, я так мало знал про себя самого, про взрослую мою жизнь и деятельность, которая и есть выражение и подтверждение моего "я", что самым простым и логичным вопросом: своим происхождением — попросту не успел заинтересоваться. Больше волновало другое. Я так мало знал о себе самом, что неизвестно было, чье же происхождение я буду выяснять.

Хотя тонкая ниточка у меня была: почему-то я знал, что я был приезжий в том любимом городе, и даже в стране; и я как будто знал, в какую сторону смотреть: Европа, и приближаем картинку — Испания, и еще ближе, фокусируемся... Галисия, край света, finis terrae, край магии и перекрестков, христианских святых и колдовского живого огня, путь Святого Иакова и русалочьи озера, кельтская кровь, родственный португальскому язык, меланхолия и волшебство тягучих песен, переменчивая погода побережья, крепости и обрывы над морем. Впрочем, этого всего я и не знал сначала, узнавал постепенно, именно потому что глаза мои то и дело поворачивались в сторону Галисии, хотя бы мельком взглянуть, не приглядываясь, по касательной. И я читал о ней все, что смог найти. А другие области Испании как будто и не существуют — никакого интереса.

Ничего, ничегошеньки не было у меня в подтверждение этой версии, я ее и за версию не считал, так, баловство, надо же что-нибудь думать, не всерьез же это. Но вот насчет переменчивой погоды — того, кто вырос у Балтики, переменчивой погодой не испугаешь. Он даже и удивится: а что, бывает по-другому? И еще крымские белые камни, прорастающие из склонов над морем, казались очень знакомыми и привычно-удобными, чтобы бегать и прыгать по ним — мне, жителю восточно-прусских болот, — когда я впервые приехал в Крым. Но я тогда еще не искал в интернете галисийских пейзажей, даже не думал об этом. Просто в голову не приходило.

Некончательный диагноз: Семейные ценности

Психологи говорят, что одно из самых трудных противостояний в жизни человека — противостояние родительской фигуре. Мы снимаем этот слепок с реального родителя, и в то время, когда мы малы, бессильны и беззащитны, полностью зависимы и точно не выживем, если родители (или те, кто их заменяет) нас оставят; и сопротивляться им мы физически не способны: они больше и сильнее. Ужас-то какой, если вдуматься. И знаки этого ужаса человечество хранит в глубине общей памяти, в мифах. Вспомнить хотя бы отца богов Хроноса, пожиравшего своих детей. О нем нам рассказали греки, те самые просвещенные афиняне, которые оставляли "лишних" новорожденных в глиняных горшках за городом, может, кто бездетный подберет, а не подберет — что ж, мы его не убивали. Эти же греки рассказали историю Эдипа: о том, как было предсказано царю Лаю, что он умрет от руки своего сына, и он велел выбросить его на третий день после рождения, да еще и ноги проколоть, чтобы никто не позарился, видимо. Впрочем, не только у древних греков бытовали такие истории о вражде отцов с собственным потомством. Так вот непросто все в отношениях отцов и детей...

Что же до нашего сумасшедшего, он не искал своих родителей, отправляясь по пути утраченных воспоминаний. Но если этот человек и вправду был, никак невозможно обойтись них. Без матери, без отца не обойтись. Они должны были существовать, и рано или поздно — обнаружиться. Так и вышло — случайно, как в дешевых мелодрамах. Сумасшедший просто смотрел кино.

Записки сумасшедшего: Очень страшное кино

Есть некий фильм, в котором действие происходит в Испании в годы гражданской войны. Фильм наполовину мистический, наполовину очень реалистичный, как по мне — неприятно-жуткий, чересчур сказочный для исторической истории, слишком реалистичный для легенды. Трудно смотреть, соединяя оба пласта, и от обоих сердце рвется. Но в целом вполне переносимо.

В первый раз я смотрел его давно, задолго до начала работы с М.

Тогда только слегка кружилась голова от темных комнат большого каменного дома, и по телу растекалось ощущение нереальности. Испания, конечно, сказал я себе, погрустил о кровавой и жуткой истории, рассказанной в фильме, отложил в памяти, что, может быть, когда-нибудь стоит пересмотреть ради интерьеров — явная, хоть и слабая реакция требует внимательного изучения. Да и все на этом.

Но спустя несколько месяцев после начала работы с М. захотелось посмотреть еще: такие раскопки веду, так мощно и последовательно — и все-таки интересно про детство, да? Страшно интересно. И когда однажды в сессии с М. я предложил поискать дорожку к детским воспоминаниям, то обнаружил, что всем телом вжался в спинку дивана. С чего бы это? Впрочем, в тот раз мы занялись другими воспоминаниями, туда не пошли.

Не пошли и не пошли, но интерес остался, а про страх-то я и забыл. Это ведь дело обычное: человек уверен, что у него было счастливое благополучное детство, пока не начнет вспоминать подробности.

И вот как-то вечером в ненастье, за невозможностью пойти на прогулку я предложил своему другу посмотреть этот фильм. Хочу, дескать, на дом посмотреть, ощущения пощупать, как оно мне сейчас. Нашел в коробке диск, сдул пыль, запустил. И не ждал никакой катастрофы — я ведь помнил, что меня слегка цепляли темные высокие комнаты, каменные стены. И пока действие не приблизилось еще к дому, я спокойно смотрел, даже не напрягался. Ждал, когда до дома дойдет. Да и от дома никакой беды не ждал, помнил, что чуточку сносило, самую малость, ничего страшного. И я совершенно не был готов к тому, что при первом же появлении отчима девочки Офелии едва не потеряю сознание. Сразу, от одной осанки и движений. Дурнота, слабость и опрокидывающийся мир.