Квинт Лициний 3

Мелкая посмотрела на меня с признательностью, а затем застенчиво улыбнулась Томе. Та же, поняв меня буквально, была потрясена. Не усомнившись в моих словах ни на секунду, она пыталась теперь свести в уме концы с концами — мучительно и безуспешно.

— Двоюродная? — поинтересовалась наконец слабым, неуверенным голосом.

Улыбка, что гуляла по лицу Мелкой, приобрела шкодливый оттенок.

— Названная, — пояснил я Томе и повернулся к Мелкой: — Шуруй домой, мама скоро из клиники будет звонить, запоминай, что скажет. Обедай без меня. И ужинайте тоже... Планы поменялись, я только часам к восьми буду. — И, вздохнув, ответил на немой вопрос: — Магазины переносятся на завтра.

Мелкая кивнула Томе на прощанье и удалилась с гордо задранной головой.

Я повернулся к своей девушке. Вид у нее был все такой же обалделый, но в зелени глаз уже начали роиться пункты из допросного списка.

— Физикой, по такому случаю, мы торжественно манкируем, — объявил я, перехватывая ее портфель, — пошли погуляем, поговорим. У меня где-то часа полтора есть, а потом в логово Чернобурки ехать.

— Ох, — выдохнула Тома, — нехорошо так с девушками поступать... Я же теперь не знаю, с какого вопроса начинать!

— А ты и не начинай, — посоветовал я, — давай лучше я расскажу тебе для начала одну историю...

Следующий час был похож на исповедь, но только похож: я не врал впрямую, но совершенно беззастенчиво играл словами. Стыдно мне уже не было — ради того, чтобы сохранить их обеих, я был готов и на большее, намного большее.

Я рассказывал про отчима Мелкой и мой шантаж, про усестрение и свой заработок, и впервые видел Тому сначала пунцовой от гнева, потом всерьез испуганной и следом пришибленно-молчаливой. Но удивила она меня не этим.

— Зачем? — Мы стояли на тихой лестнице у нашего излюбленного окна. Я держал Томку за талию, она же, чуть отстранившись, неотрывно смотрела мне в глаза. — Зачем тебе столько денег? И вообще — зачем тебе это все?

— Зачем? — задумался я. — Ну, с деньгами все понятно: это инструмент для добывания свободы. Ты же любишь Ремарка? А он говорил, что свобода выкована из золота.

— Ты же вот тут, — она наставительно постучала согнутым пальчиком мне по груди, — и так свободен. Свобода живет внутри человека. Разве нет?

— Я чувствую сейчас себя немного странно, — признался я, — ты права, а я выступаю адвокатом дьявола. Но... Нет, пока у меня есть близкие мне люди, я обязан им помогать. А чем может помочь человек другим, если он не способен обеспечить даже самого себя?

Томка досадливо прикусила губу:

— Но как же остальные? Зачем тебе так сильно отличаться от них? Нет, — прервала она мою попытку заговорить, — пойми, мне очень приятно получать от тебя и духи, и все прочее... Но ведь ты же рискуешь! Ты сам признался, что что-то там нарушаешь. Зачем?! Обойдусь я и без этих духов! Я люблю тебя не за них! Ты ведь можешь так сломать себе — и нам — жизнь!

После того "договора на батуте" слово "люблю" теперь иногда мелькало между нами, нечасто, по особым случаям, словно мы его еще стыдились или боялись. Я не спешил проживать этот период. Торопливость тут была неуместна: за подростковой наивностью Томки крылась цельность натуры, и мне не хотелось ее ломать.

Я помолчал, раздумывая. Когда заговорил, голос мой был полон грусти:

— Понимаешь, я действительно не такой, как многие. С этим уже ничего не поделать. Ну, так получилось... Я буду отличаться. И поэтому со мной будет или очень хорошо, или очень плохо.

Томка молча прижалась ко мне, и мою шею обожгло горячим дыханием. Потом я понял, что она тихо плачет, словно прощаясь с какой-то потаенной мечтой. Засвербело в носу и у меня. Я молча поглаживал ее по волосам, явственно ощущая библейское "...и будут два одной плотью".

— Пошли. — Она наконец отстранилась от меня и протерла ладонями щеки. — Оставишь у нас портфель до вечера.

— Я быстро, — пообещал я с готовностью, — туда и обратно. Не должны меня там долго мариновать.

— Хорошо, — кивнула Томка, глядя себе под ноги. Потом шмыгнула носом и добавила: — Я буду тебя ждать.

"Боже, зачем я волоку за собой эту девчонку, куда? — Всю дорогу к Большому дому я мусолил по кругу одни и те же вопросы. — Какое у нее со мной будущее? Может, еще не поздно отпустить? Пусть найдет пару по себе — будущего доцента — и вьет с ним счастливо гнездо".

Потом я с безнадежностью понимал, что, увы, это выше моих сил. Следом в голову начинали лезть совсем уж паскудные мысли о праве на заслуженную награду... Я попытался перебить эту пакость разбором теоремы Хассе, запутался уже на второй лемме и в итоге пришел к Чернобурке в состоянии откровенного раздрая.

— Нет, ну сказал бы, что не до беседы тебе сегодня, я бы поняла и перенесла, — расстроенно воскликнула Светлана Витальевна через пять минут после начала нашей беседы: мысли мои явно витали не здесь, но Чернобурка сделала из этого ложные выводы. — Какая, говоришь, больница? — схватилась она за телефонную трубку.

— Кафедра факультетской хирургии ВМА. — Я скрестил на удачу пальцы.

— Подожди, сейчас узнаю, — крутанула три раза диск. Когда заговорила, в голосе ее появилась непривычные командные нотки: — Второй отдел, Лапкина. Соедините с дежурным по Военно-медицинской академии.

Я яростно замотал головой.

— Стоп! — бросила женщина в трубку и, закрыв мембрану ладонью, нетерпеливо дернула в мою сторону подбородком: — Что еще?

— Не надо дежурного волновать звонком из "Большого дома", — зачастил я взволнованно. — Лучше прямо на кафедру звонить, в ординаторскую, дежурному.

Чернобурка понимающе кивнула и скомандовала в трубку:

— Отбой.

Порылась в потрепанном телефонном справочнике, и вот голос ее, как по волшебству, умаслился до необычайности:

— Добрый день! А скажите, пожалуйста, каково состояние подполковника Соколова? Он был сегодня госпитализирован к вам с подозрением на аппендицит...

Долгие полминуты я слышал в ушах только тугие толчки крови, пока наконец она не заулыбалась широко.

— Ну вот, все в порядке, — сказала, возвращая трубку на место, — операция прошла благополучно, уже вышел из наркоза.

— Спасибо, товарищ Лапкина, — искренне поблагодарил я, оживая.

И правда, дышать сразу стало легче.

"Хм... товарищ Лапкина, — покатал я на языке и по-новому взглянул на Чернобурку, — забавное совпаденье".

Светлана Витальевна прищурилась на меня с подозрением, потом, видимо, поняла что-то по моему лицу и погрозила пальцем:

— Даже не вздумай! Даже в мыслях!

— Эх... — Тут я не выдержал, и рот мой расползся в непроизвольной улыбке: — А жаль!

— А то я не знаю, как меня в школе зовут, — проворчала Чернобурка, — и кто это запустил...

— Так то любя... — прижал я ладони к груди.

— Клоун... — вздохнула она, — и за что тебя девушки любят?

Я промолчал, отведя взгляд в сторону.

— Ладно, — встряхнула Светлана Витальевна волосами, — работаем?

— Да. — Меня действительно отпустило. — Давайте.

Следующий час меня предельно вежливо, но непреклонно возили мордой по столу. Началось все вполне благопристойно: Чернобурка предложила мне огласить состав отряда — как я его вижу. Потом раскидать всех по должностям и набросать рабочий план экспедиции. А затем прищурилась на меня испытующе и бросила короткое:

— Обоснуй.

И ведь я даже не сразу понял, что это ловушка. Первым щелчком по носу стал простенький вопрос:

— А Паштет твой разве поедет? Ведь у его мамы на эти дни день рожденья приходится, а кроме сына у нее никого и нет?

Я лишь заморгал в ответ глазами, впервые об этом услышав.

— А Ясмина как у тебя в палатке спать будет? У нее же не просто так освобождение от физкультуры, ты знаешь?

И я ожесточенно заскреб в затылке, припомнив о застуженных почках у подруги.

А когда под конец разбора Светлана Витальевна задумчиво произнесла:

— А с этой Тамарой из восьмого "Б" вообще все нелегко, ты просто об этом не в курсе... — в животе у меня от ужаса екнуло, словно я случайно заглянул в котлы преисподней.

— Ну, понял что? — серьезно глядя на меня, подвела черту Чернобурка.

Я помолчал, взвешивая ответ.

— Понял, — произнес мрачно, — не нужно считать себя самым умным, Комитет все равно умнее.

— О! — Оперативница начала лучиться удовольствием. — Вот как это верно! Значит, лучше работать всем вместе, в команде, так?

— Что мы и делаем, — кивнул я с наивным видом.

"Ну, — подумал, — говорят, что если вам кажется, что вас вербуют, то вам это уже не кажется. И?.."

Чернобурка неожиданно обманула мои то ли надежды, то ли опасения:

— Ладно! — решительно захлопнула она папку. — Для школьника было продумано неплохо. Но нуждается в переработке, чем я и займусь. Надо будет вас еще вытащить с ночевкой в поле на сколачивание группы. Как-то так... Но пусть об этом у меня голова болит. Пойдем, познакомлю с руководителем экспедиции. Арленом Михайловичем зовут. — И она потащила меня в соседний кабинет.

Там, за широким столом, плотно обложившись бумагами, сидел подтянутый мужчина лет сорока. Мы поздоровались, расселись и завели разговор обо всем сразу и ни о чем конкретно.

Чем больше я на него смотрел, тем сильнее завидовал. Вот отмерил же кому-то господь за просто так, на халяву, безграничного мужского обаяния, безусловного и победительного, того самого, когда он еще ничего не сказал, а она уже на все согласилась и готова идти за ним хоть на край света!

Он не был брутален, не был и писаным красавцем. Да вообще красавцем не был — на групповом снимке взгляд человека незнакомого зацепился бы разве что за легкую седину на висках.

Но разве может замершая фотография передать тот властный посыл, что скрывался в его точных и сдержанных движениях? Излучение спокойной уверенности в себе? Умение держаться доброжелательно и непринужденно, но с большим внутренним достоинством? Живой блеск глаз и обезоруживающую улыбку с неожиданным для такого возраста мальчишеским очарованием?

И голос, голос... Низкий и бархатистый тембр действовал почти гипнотически. Уже через пять минут разговора я поймал себя на желании сделать для этого симпатичного человека что-нибудь приятное: например, сбегать в ларек за сигаретами.

К счастью, говорить нам было почти не о чем, и знакомство не затянулось. Когда мы наконец оказались в коридоре, Светлана Витальевна протяжно выдохнула сквозь сжатые зубы:

— Пошли, — кивнула в сторону выхода с этажа.

— Тяжело? — с сочувствием спросил я.

Она промолчала, но пятна нервного румянца на скулах говорили сами за себя.

— Ай-я-яй... — фальшиво посочувствовал я, — и как только товарищ Минцев такое допускает.

— А ты с ним виделся? — вскинулась она и с подозрением посмотрела на меня. Потом взгляд ее затуманился: — А, да, виделся. И как?

— Он мне больше этого понравился, — чуть помолчав, сказал я, — этому — дано, а тем — заработано.

— Какой ты мудрый, — встрепала она мне волосы на затылке, — чего же тогда таким глупым бываешь?

Мы прошли мимо поста, и я отмахнулся:

— Мне можно.

— А вот и нет, — посерьезнела оперативница, — уже нельзя. За тобой — люди. Пусть немного, но уже есть.

Я посмотрел на нее. В мерцающем свете дневных ламп лицо ее показалось мне внезапно постаревшим.

— Подумай об этом, — обронила она.

— Подумаю, — пообещал я.

Да, об этом действительно стоило подумать.

Тот же день, вечер

Ленинград, Измайловский проспект

Странно, сколько раз уже шагал за этот потертый порог, но до сих пор для меня дверь в квартиру Афанасьевых отворяется словно в заветную сказку — и в груди то замирает, то трепещет в ожидании каких-то чудес. Не привык еще.

Хорошо, что так. Привычки наши — добровольно надетые шоры; знакомого — не замечаешь, оттого мир с годами скукоживается, а время, и так отмеренное без всякой жалости, уходит в ничто все быстрей и быстрей.

В том мельканье дней легко потерять суть. Я тоже порой забывался, но потом меня вышибало из повседневности то испугом, то волненьем — хотел я того или нет, но жизнь у меня теперь получалась яркой.

Вот и сегодня, по выходе из Большого дома, неизбежное напряжение не отпустило меня, а, напротив, вдруг вознесло катапультой над ворохом накопившихся за моей спиной сюжетов. Парил я в той интеллектуальной вышине недолго, но сумел ясно разглядеть одно: путь мой, вблизи кажущийся разумным и прямым, с высоты смотрится заячьим кружевом.

"Да, напетлял я и накрестил знатно, — признался сам себе озадаченно. — Одна отрада: все настолько по-дилетантски, что специалистам работать против меня должно быть очень сложно. Невозможно понять логику непрофессионала. Или это я себя так утешаю?"

Озарение потухло, оставив за собой коротким следом лишь особую зоркость к деталям.

Поэтому, переступив порог к Афанасьевым, я вдруг осознал, что в этой прихожей каждый раз пахнет по-новому: то пирогами, то свежим гуталином, а то и вовсе подкопченной смолой от деревянных лыж со шкафа. Но каждый раз было и общее: запахи размеренного лада и уюта, быть может, даже для сего времени и места чуть патриархального.

"То, чего мне так не хватает", — горько усмехнулся про себя и поздоровался с мамой Любой.

— А Томка что, ушла куда-то? — Я с удивлением посмотрел на вешалку: там на привычном крючке не висело знакомое короткополое пальто.

— Да, я ее в магазин отправила, скоро уже вернется. Проходи пока. — В голосе ее мне вдруг почудилась легкая настороженность. Она повернулась и требовательно позвала: — Вадим, Андрей пришел.

Пока я разувался, Томин дядя, привалившись к косяку, молча наблюдал за мной.

— Пошли, — хмуро кивнул потом в сторону комнаты, — поговорим.

— Пошли, — с некоторым недоумением согласился я.

Он притормозил, пропуская, плотно закрыл дверь, затем неожиданно схватил меня за плечо и припечатал к стене. Чуть помедлил, что-то выглядывая на моем лице, и заговорил — негромко, жестко, с угрозой в голосе:

— Запомни, парень, один раз тебе это говорю: полезешь на Томку раньше срока — коки откручу. Самолично. Не как секретарь райкома, а как ее дядя. И помощники мне для этого будут не нужны. Веришь?

От него исходило ощущение внутренней мощи, какой-то особой — не накачанной в тренажерных залах или на ринге, а откуда-то из глубин горячего цеха, и оттого как бы не более опасной.

Я помолчал, собираясь с мыслями. Когда заговорил, голос мой был монотонно глух, но тверд:

— Я не собираюсь делать Тому несчастной. Наоборот.

Дядя Вадим прищурился на меня с болезненным недоумением, словно ожидал чего-то иного. Потом сказал — веско, с расстановкой, будто вбивая словами гвозди:

— Ты. Меня. Понял.

— Понял, — легко согласился я и подбавил в голос жести: — Но определять, пришел срок или нет, — буду я. И помощники мне в этом тоже не нужны.

Рука на моем плече потяжелела. Повисла короткая пауза из тех, что бывает за миг до прихода снаряда, когда шерсть на загривке вдруг встает от той тишины дыбом.

— А вообще, — я счел нужным сбавить тон, — с чего вдруг весь этот разговор возник? Появилась причина?