Тем временем авиация националистов предприняла все возможное для того, чтобы остановить наступающие войска республиканцев. И если налет на передовые отряды маневренной группы был успешно сорван нашей авиацией, то удар по республиканским тылам, нанесённый утром 25 декабря увенчался полным успехом. Несколько подразделений с пехотой и артиллерией были сильно потрепаны на марше, а автоколонна с горюче-смазочными материалами уничтожена полностью. Кроме всего этого, под бомбовый удар попал и передовой командный пункт механизированной группы. Комкор Урицкий с тяжелым ранением был эвакуирован в госпиталь. В командование войсками корпуса самовольно вступил представитель наркомата обороны, прибывший незадолго до этого из Москвы...

...Первым к Саламанке вышел 25-й отдельный танковый батальон. Уничтожив огнем и гусеницами отступающий по шоссе отряд вражеской пехоты, танкисты днём 24 декабря ворвались в предместье города, но натолкнулись на противотанковую батарею противника и, потеряв несколько танков, отступили.

К исходу дня к столице одноименной провинции подошли основные силы маневренной группы, за исключением стрелковых батальонов. Пехота, утратив большую часть транспорта, продолжала движение в пешем порядке и сильно отставала от танков. Отсутствие пехотной поддержки и надвигающаяся темнота не позволили продолжить наступление на Саламанку. Первоначально не планировалось вести активные боевые действия и на следующий день...

...Утром 25 декабря в распоряжении командира маневренной группы находилось уже две стрелковые роты неполного состава и пятьдесят танков. Однако топлива в танках почти не оставалось. Поэтому комбриг Павлов приказал слить весь бензин в танки первых двух батальонов мехбригады и на рассвете предпринял атаку позиций националистов практически без артиллерийской подготовки, но зато несколько южнее предыдущего места наступления. Противник, не ожидавший удара на этом участке, дрогнул и отступил. Наступающие подразделения проникли в город, захватили несколько баррикад и, не получив обещанной им раннее поддержки, стали во второй половине дня готовиться к обороне. Вскоре, подтянув подкрепления, националисты смогли контратаковать. Наши стрелки и танкисты оборонялись до последней возможности, но были вынуждены отступить. Отходить пришлось под сильным огнем противника, в условиях плохой видимости — уже наступила ночь — и сложного рельефа местности. Общие потери бригады составили около восьмидесяти человек. Ровно половина из двадцати остающихся на ходу танков была уничтожена противником, в основном с помощью динамитных шашек и бутылок с горючей смесью, остальные — пришлось оставить при прорыве на соединение с главными силами ввиду отсутствия горючего и боеприпасов...Тем не менее, знамя бригады утеряно не было...

...Судьба командира группы комбрига Павлова оставалась неизвестна еще по крайней мере в течение суток...

3. Виктор Федорчук / Раймон Поль, VogelhЭgel, в семнадцати километрах южнее Мюнхена, Германия, 25 декабря 1936

Накануне прошел снег, но не растаял, как это часто случается в Баварии, а остался лежать белым искристым полотном на полях и холмах. Укутались в белую одежку кроны деревьев перед домом, и густой кустарник, разросшийся вдоль выложенных диким камнем дорожек. Очень красиво и безумно трогательно, просто открытка на...

"Рождество..."

Словно услышав его мысли, где-то неподалеку зазвонили церковные колокола, а еще через мгновение посыпался снег. Большие, пушистые хлопья, искрясь в свете фонарей, медленно опускались на землю скрывая неровности и сглаживая острые углы.

"Рождество..."

— Выпьете с нами? — спросила Вильда.

— Мужчинам, мадам, такие вопросы не задают... — он отвернулся от окна и посмотрел на женщин.

Кадр был... — ни дать, ни взять — рождественская открытка. Немецкая открытка... Впрочем, возможно, и французская или польская...

"Европейская штучка!"

Две женщины, блондинка и рыжая, — и, разумеется, обе молодые и красивые — сидят, едва не обнявшись, на изящно выгнувшемся диванчике, придвинутом довольно близко к разожженному камину. В камине на дубовых поленьях с тихим уютным потрескиванием танцует пламя, женщины улыбаются, а в руках у них плоские хрустальные бокалы с шампанским.

"Улыбаются... Улы..."

— Я сейчас! — он опрометью выскочил из гостиной и понесся в свою спальню. В голове звучало только одно: "Не меняйте позу, девочки! Только не меняйте позу!"

Дурдом. Именно так. Взлетел по лестнице, повторяя как заведенный эту вполне идиотскую фразу. Ворвался в спальню, схватил "Лейку" брошенную на кровать еще после утренней прогулки. Выскочил обратно в коридор, скатился по лестнице вниз...

— Замрите! — дамы обернулись, а он выхватил из хаоса обрушившихся на него впечатлений две пары огромных глаз — голубые и зеленые — и нажал на спуск. — Есть!

— Что есть? — явно недоумевая, спросила Таня.

— Обложка к новой пластинке, — облегченно улыбнулся Виктор. — Рисовать, разумеется, будет художник, но композиция, настроение... Такое не придумаешь!

— О, да! Виктория рассказывала мне, что вы сумасшедший... — с каждой новой встречей Вильда становилась все более шикарной женщиной. Красивой она родилась — "Что да, то да" — но школа кузины Кисси способна сделать и из болонки львицу.

"Светскую львицу...Или суку, что вернее".

Ведь Вильда скорее волчица, чем мопс... Домашний волк, он все равно волк...

"Закрыли тему!" — приказал он себе, сообразив на какие глупости его вдруг "пробило".

"Тоже мне поэт!" — но с другой стороны, амплуа "нервического психопата" освобождало от излишней опеки военной разведки СССР. Для них Виктор был охарактеризован в том русле, что: человек "не в теме", безобиден, аки агнец, поскольку кроме себя любимого, своих песен и "своей Виктории", ничем больше в жизни не интересуется, хотя и делает вид, что вполне адекватен.

— ... вы сумасшедший...

— А я и есть сумасшедший, — сделал страшные глаза Виктор. — Правда, милая?

Очки в очередной раз — как бы сами собой — сползли на кончик носа, и Виктор глянул фирменным взглядом поверх них.

— Истинная правда, — "серьезно" подтвердила Татьяна, в последнее время и сама сходившая с ума от этих его "фокусов". — Мне перекреститься?

— Тебе? — словно бы удивился он, входя в роль "жестокого вампира".

Но тут их только начавшуюся игру прервали — Виктор почувствовал движение тяжелой двери.

"А жаль, — Виктору, и в самом деле, было жаль. — Могло получиться весьма изящно. Вполне в духе времени — Рождество, снег, вампир... Написать, что ли, сценарий?"

— Ваши газеты, герр Поль.

Теперь он оглянулся... Отслеживать все и вся, ни на мгновение не теряя контроля над ситуацией — даже если пьян, влюблен, или умер — становилось второй натурой, точно так же как первой — неожиданно оказался "легкий" и словно бы слепленный из противоречивых киношных образов Раймон Поль — поэт и "настоящий француз".

Итак, он услышал тихий шелест открываемой двери, затем скрипнула половица под осторожной ногой...

— Ваши газеты, герр Поль! — В проеме двери с толстой пачкой газет, выложенной, как принято в приличных домах, на серебряный поднос, стоял Гюнтер — старый слуга семьи Шаунбург.

— Наши газеты! — оживилась Татьяна и, "вспорхнув" с изящного венского канапе, бросилась навстречу Гюнтеру.

— Уф! — сказала она через мгновение. — Они же все немецкие!

— Не страшно! — очень "по-бастовски" успокоила ее тоже поднявшаяся на ноги Вильда. — Я с удовольствием вам переведу.

"С кем переспишь, так и заговоришь... Народная мудрость".

— Было б чего переводить... — последние дни пресса не оправдывала затрат времени и энергии на доставку в "Птичий холм".

Писали о всяких пустяках, но ни из Испании, ни из Праги или Вены никаких важных известий не поступало. И Москва молчала. В прямом и переносном смысле помалкивала: ни официальных заявлений, ни шифровок из ГРУ. Тишина. Покой. Снег...

В Москве, возможно, — и даже, скорее всего — снег лежал давно и надежно. А вот в Испании его — кроме как в горах — днем с огнем не сыщешь. И где-то там, в теплой стране Испании, потерялись, растворившись в тумане неизвестности, Олег, Ольга и Степан, от которых тоже давным-давно — больше месяца — не было известий.

— Ох! — сказала вдруг Вильда, бледнея.

— Что?! — подалась к ней, испуганная этим грудным "Ох" Татьяна.

"Надеюсь, не некролог..." — Виктор посмотрел на пачку сигарет, брошенную на сервировочный столик, но решил не "совершать резких движений".

— Тут его очерк...

"Твою мать!"

— Его?

"А эта-то что? Или подыгрывает?"

— Его!

Ну, кто бы сомневался. Его. Очерк. Баста, стало быть, нашего обожаемого, — очерк. В "Берлинер тагеблатт", очевидно. Свежий, не читаный...

"Опять повезло", — Виктор все-таки подошел к столику, вытряхнул из пачки сигарету, пока дамы, эмоционально переживая момент, разворачивали газету.

— Испанский бренди хорош сам по себе, — прочла едва ли не с придыханием Вильда.

На французский она переводила легко, практически без запинок, но если разобраться, текст был весьма странный по нынешним временам, хотя и абсолютно в стиле Олега. Ни войны, ни политики, но зато много вкусной экзотики. Марки бренди "Дон Пелайо" и "Великий герцог Альба", бочки из-под хереса, оценка вкусовых качеств и сахаристости испанского винограда... Множество подробностей и сочных деталей, и музыка жизни, звучащая то яростно, как мелодия фламенко, то под сурдинку, как отзвук далекой серенады в тиши летней ночи. Поэтично, терпко и жарко, и попробуй догадаться, что в Испании сейчас не "тишь да гладь, да божья благодать", а война, мор и глад!

"А ведь он стал хорошо писать, — неожиданно сообразил Виктор. — Просто замечательно..."

Даже через перевод до Виктора долетало "дыхание" исходного текста. И текст этот был отнюдь не так прост, как могло показаться при беглом, невнимательном прочтении. Нетривиальный это был текст, одним словом. Но, если так, вырисовывалась определенная закономерность.

"Любопытный казус..."

Он плеснул себе коньяку — совсем чуть-чуть, скорее, для аромата, чем для выпивки — и, закурив, снова отошел к окну. На парк и подъездную аллею медленно продолжал падать снег, а у камина уютно "обменивались впечатлениями" женщины. Обсуждали статью Олега, подзаголовок-то у неё: "Очерки новейшей истории нравов", но и Виктор, по сути, думал о том же, хотя и в несколько ином контексте.

В прошлой жизни никто из них троих — ни он, ни Цыц, ни, тем более, "физик" — Степан — ничего подобного не делали, и делать не предполагали. Да и с чего бы, коли ни таланта, ни желания? И сам Виктор, кроме юношеских стихов, если что и писал, так это научную прозу, имея в виду диссертацию и прочую дребедень, вроде заявлений в суд и милицию или писем контрагентам с тщательно завуалированными намеками на разные "стремные" обстоятельства, могущие приключиться, если "оплата не будет произведена в срок и в полном объеме..." Но это там, а здесь, в нынешнем "вчера" все получилось с точностью до наоборот. Все трое, как по команде "забыли", что могут внести неоценимый вклад в развитие мировой психологии, физики или химии, и дружно взялись творить. И, что характерно, недурственно ведь выходит, вот что удивительно.

"Есть в этом что-то... Определенно есть!"

За последние полгода Виктор написал два сценария и три десятка совсем неплохих стихов.

"На сборник, определенно, хватит".

Впрочем, чего мелочиться. Его стихи звучат едва ли не из каждого кабака, где есть граммофон.

"Я популярен... Я, жуть, как популярен!"

Ну, допустим, популярна скорее Татьяна, но поет-то "мадмуазель Виктория" его песни. И чем дальше, тем больше именно его. В "Золушке", как и в "Дуне", других текстов, собственно, и нет.

И ведь не он один ни с того, ни с сего заделался вдруг "инженером человеческих душ". О журналистском даре Степана и говорить нечего, что есть, то есть: талант, как говорится, не пропьешь. Матвеев "давно" писал — уже целый год — и явно (и не без оснований) метил в первые перья столетия. Во всяком случае, по эту сторону океана и "железного занавеса". Но, смотри-ка, и у Олега неожиданно прорезался "слог".

"Это может что-то значить? — спросил себя Виктор, глядя на неспешно падающий рождественский снег. — А черт его знает!"

* * *

Рождество отмечали дважды: на австрийский манер и на германский. Австрийцы и некоторые баварцы, как рассказала им Вильда, устраивают главную рождественскую трапезу — одни называют ее обедом, другие — ужином, накануне, то есть двадцать четвертого. Так что вечером они устроили "альпийскую вечеринку" — скромный ужин при свечах с обязательным по ту сторону границы жареным карпом и картофельным супом. Получилось недурно, вкусно, весело и необременительно для желудка, чего не скажешь о печени — секта выпили три бутылки на троих. Зато потом, когда "газы" ударили по мозгам, полночи играли в снежки и стреляли по пустым бутылкам из коллекционных ружей Баста. А еще потом...

Черт его знает, как это у них "сложилось". По идее, никак не должно было, ведь у Тани — так, во всяком случае, полагал Виктор — был давний, еще из прошлого-будущего, роман с Олегом. Но "роман", похоже, не задался, а потом началось чудовищное "головокружение от успехов", когда вокруг новой звезды — "спортсменки, комсомолки и просто красавицы" — тучей мотыльков вокруг зехофской лампы закружились не одни только "пикассы" и "шевалье", но и прочие разные красавцы с громкими и не слишком именами. Нет, могло, разумеется, "бросить" как-нибудь ненароком друг другу в объятия. С пьяных глаз, скажем, или от тоски и одиночества, и вообще, когда два человека — мужчина и женщина — так часто и подолгу остаются тет-а-тет, ничего иного и ожидать не приходится. Но именно этого-то Виктор и не хотел, особенно учитывая события, однажды имевшие место в "домике в Арденнах". Не хотел, не желал... И стойко держал дистанцию, сохраняя независимость и "профессиональную отстраненность" от сферы личной жизни Татьяны, скоро и драматически преобразившейся в совершенно нового человека — актрису и разведчицу Викторию Фар. И вот в эту женщину он умудрился, в конце концов, влюбиться, обнаружив — совершенно, следует заметить, неожиданно для самого себя — что не только любит, как давно уже никого не любил, но и любим. И опять же не абы как, а так, как каждый мужчина мечтает — пусть даже и в тайне от себя самого — быть любимым.

"Любовь морковь..." — но иронии не получилось.

Он знал уже, что дело серьезно, и не тешил себя иллюзиями. Влюблен, любит, любим... И так двадцать четыре часа в сутки... Сходя с ума, если она ушла на прием, в гости — или еще куда — одна, без него... Раздражаясь ее "капризам" и прощая все за одну лишь улыбку... Наслаждаясь разговорами с ней не меньше, чем близостью... Любуясь, негодуя, вновь раздражаясь, матерясь сквозь зубы и гневаясь... Восхищаясь и растворяясь в ее улыбке и сиянии голубых глаз...

"Дурдом..." — но влюбленные безумны, не правда ли?