Волчица и пергамент. Том 12

— Э? — переспросила, не поняв, Хайленд.

— Они выглядят вполне обычными: просто несколько самонадеянный парень и непоседливая, умная девчонка.

Клевенд вспомнил эту пару в тот момент, когда он шёл за ними следом, и невольно прикрыл глаза, словно ослеплённый ярким светом.

Дворец был украшен прекрасными, сияющими драгоценностями, но его совершенно нельзя было назвать светлым местом. Там не было свободы безоглядно верить, что правильное — это правильное, показывать, что тебе нравится то, что нравится. В лучшем случае можно было изображать свободную от каких-либо обязанностей личность, как это делал Клевенд, что по сути своей являлось поведением обидевшегося ребёнка.

Таким было обычное устройство мира, подвергать сомнению которое даже не приходило в голову.

И в связи с этим Клевенд вспомнил лодку, уходившую за поворот водного пути.

Его на этой лодке не было. Его положение в этом мире было не таким, как у них. И у него не было свободы отправиться в приключение по зову своего сердца.

Конечно, Клевенд не мог рассчитывать получить всё, чего он хотел, но он был в куда более выгодном положении, чем стоявшая перед ним Хайленд. Противостояние королевства и Церкви зашло в тупик, лишь усилия Хайленд как-то поддерживало пламя сопротивления Церкви, но даже ей оказалось не под силу увлечь большое количество людей за собой, и без поддержки королевства она была вынуждена бороться в одиночку. Если подумать, смерть её, брошенной в одиночестве, не стала бы потрясением из-за её положения при дворе, скорее можно было сказать, что её вынуждали делать всё, что ей заблагорассудится.

Всё изменилось с появлением этих двоих. У странной пары, пришедшей из горной деревни Ньоххира, в дорожном мешке лежало то, чего не было у Клевенда с Хайленд.

Это можно было назвать надеждой, верой и ещё много чем, но эти слова не передавали всей сути.

Клевенд поискал для этих двоих подходящее слово.

— Свет. У них есть свет.

Хайленд медленно отвела взгляд от просиявших глаз Клевенда:

— От них действительно исходит сияние.

— В таком случае мы вроде мошек, что летят на свет.

Грубая манера Клевенда выражаться, всегда вызывала недовольство на лице Хайленд, но на сей раз она смиренно улыбнулась:

— Мне бы хотелось думать, что мы для них полезней мошек.

— Полезней, ведь так? — подтвердил Клевенд, удивившись сам решимости, прозвучавшей в его голосе, глаза Хайленд расширились при этих словах. — Полезней, наверняка.

Лодка повернула и скрылась за поворотом.

С детства Клевенд был окружён расчётливыми людьми, как и дочь знатного аристократического рода, обещанная ему в жёны ещё до своего рождения. Строптивая и надменная, толком даже не научившаяся читать. Но его долгом, тем не менее, было взять её за руку, чтобы они потом изображали, что оба счастливы, и у Клевенда не нашлось храбрости отказаться от неё.

Однако он не мог не подумать о том, что было бы, родись он в затерянной в горах Ньоххире.

Он слышал от солдат, побывавших в сражениях, что рука может продолжать болеть даже после её утраты. В груди Клевенда пульсировала тупая боль утраченного детства. И ему уже не стать героем собственного приключения. Осознание этого мучительно разъедало ему душу.

Однако — кулаки Клевенда сжались сами собой — теперь он был уже взрослым. У него были положение и товарищи. А ещё были дела, которые ему надо было сделать.

— Куда ты теперь собираешься направиться?

Внезапный переход в разговоре, похоже, несколько ошарашил Хайленд, но ответила она быстро, словно привыкнув к прихотям высокопоставленных особ:

— Направляюсь в Убан. Предрассветный кардинал намеревался начать широко распространять Священное писание, переведённое им на общедоступный язык, из Убана, сделав его основой веры на большой земле.

— Понятно. Однако самого Предрассветного кардинала там нет.

— Э-э!?

Хайленд, отметил про себя Клевенд, всегда удерживала на лице слишком строгое, серьёзное выражение, с этими будто приподнятыми внешними уголками век она выглядела грозной, но когда её лицо расслаблялось, оно приобретало очаровательную мягкость. Негромко хихикнув, Клевенд сказал сестре:

— Ребятки оказались излишне востребованы, так что дела и положение вообще пришли в страшный беспорядок. Скопление огромного числа людей начало представлять угрозу даже для жизни, так что их попросили тайком покинуть горный край. И поэтому они сейчас до Вселенского собора где-то восстанавливают силы.

— Э-э... а где... где они оба? — чуть не плача, позабыв свой вечно дерзкий тон, спросила Хайленд.

Вероятно, она представляла себе время в Убане весёлым, полным радости. И наверняка захватила с собой из королевства кучу гостинцев и подарков для обоих. Предрассветный кардинал в этом смысле не в счёт, а вот благосклонность Миюри подкупить было несложно, что для Хайленд было сильным соблазном. И мёд был бы прекрасным выбором.

— Я сам имею лишь самое смутное представление, куда они отправились, — ответил Клевенд. — Я и не собирался за ними гоняться.

Клевенд опустив взгляд на пергамент в его руке. Да, лодка скрылась за поворотом. Но он всё равно мог бы их настичь, если погонится.

— А я?..

— Не делай такое лицо. Он обязательно покажется в святом престоле, когда откроют собор. Нравится или нет, но там точно встретишься с ним.

— Да!.. Но, б-брат, ведь...

При виде разочарованно вытянувшегося лица Хайленд улыбка Клевенда стала ещё шире. Он и представить себе не мог, насколько занятной была его младшая сестра.

— Я немного пошутил. Я по дороге сменю своего наблюдателя. Когда Церковь начнёт непосредственную подготовку к открытию собора, ты, скорее всего, захочешь кое-что обговорить с этой парочкой.

Лицо потрясённой Хайленд сейчас великолепным. Клевенд чуть не попросил её снова назвать его братом, пока у неё такое лицо, но подумал, что она слишком разозлится и сдержался.

Сейчас ему надо поспешить за исчезнувшей за поворотом водного пути лодкой.

— А, да. Если у тебя есть для них подарки, я мог бы передать их? — предложил он.

Лицо Хайленд приняло знакомое ему грозное выражение:

— Если только мой брат получит их любовь, это будет несправедливо.

Клевенд лишь пожал племи в ответ на откровенно выраженную подозрительность. Однако сам он ощущал некоторую растерянность, он и не представлял, что сможет когда-нибудь так запросто поговорить с сестрой.

Те двое увлекли за собой столько людей не только потому, что боролись с Церковью. Они, несомненно, в ходе своего путешествия принесли многим людям подобные изменения в их жизни.

Клевенд свернул пергамент и произнёс:

— Не стоит ли нам для начала поесть?

Его младшая сестра казалась несколько удивлённой, но она кивнула и не стала на этот раз морщиться.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Два бревна связали вместе верёвкой из скрученных стеблей высохшей волокнистой травы и установили их в качестве опоры. К этой опоре пристроили круглый обрубок дерева и к нему привязали верёвку. Так довольно быстро получился ворот для подъёма. Когда в вырытую яму пробного колодца опустили деревянный чан и подняли его, уже наполненный землёй со дна, раздались радостные голоса людей. Покрытые деревянной стружкой мужчины, выполнявшие работу, выглядели очень гордыми, однако Коул заметил среди них и своего рыцаря, каким-то образом оказавшегося среди них.

Родившись в деревне горячих источников Ньоххире, Миюри часто помогала в работах по раскапыванию горячих источников, наловчившись в этом деле так, что справлялась с ним лучше любого ремесленника. К тому же все дети почему-то любят рыть ямы и вообще возиться в земле. Поэтому эта девушка-сорванец, увидев, с каким трудом люди копали колодец в деревне, в которую она приехала вместе с Коулом, тут же с восторгом предложила свою помощь.

— Надо же, господин, из твоего младшего брата может выйти прекрасный ремесленник, — уважительно произнёс старый священник.

Лицо Коула невольно дёрнулось

— Вот же, никак не уймёшься... — проворчал Коул, глядя на Миюри, которая с деревенской ребятнёй вытаскивала из ямы очередную бадью с землёй.

Видя суету этой перепачканной, покрытой стружкой непоседы, он никак не мог одобрить её поведение, всё это никак не подходило девушке, подходившей к возрасту замужества.

Он вздохнул, старый священник улыбнулся, потом вдруг кто-то потянул Коула за рукав:

— Господин учитель, господин учитель.

— Да-да... А, нет, я не учитель по-настоящему, — поправил Коул, но спокойный мальчик просто послушно наклонил голову.

Дело в том, что на деревенской улице не только рыли колодец — шумно и весело, но и проходили занятия с несколькими ребятишками, писавшие слова прямо на земле и напряжённо ожидавшие результата своих усилий. Коул не мог удержаться от улыбки, проверяя слова и наблюдая, как одни радовались, если у них было правильно, другие, допустившие ошибки, искренне огорчались. Старый священник тоже учился под открытым небом с ребятами, он написал для Коула известную молитву из Святого писания. Однако его представления о грамматике и орфографии были столь же зыбкими, как увиденная во сне страница книги. Всякий раз, когда Коул указывал ему на ошибку, дети покатывались со смеху.

— Кххмм... Но я могу рассказать это по памяти, — оправдывался старый священник.

Его одежда представляла собой кусок длинной истрёпанной ткани, которую Кол не отважился бы назвать плащом монаха. Единственное, что выдавало в нём священнослужителя, — это деревянный символ Церкви, висевший на шее. Кажется, ему было положено жалование священнослужителя, но трудно было представить, чтобы он исправно получал его от церкви далёкого города, и вообще он вряд ли поддерживал связи с другими церквями, судя по хижине, именовавшейся деревенской церковью.

В действительности этот старый священник, видимо, вообще не проходил церковного обучения, а священником стал случайно: заехал в молодости в эту деревне, сумел прочесть молитву, которую услышал где-нибудь в таверне и запомнил, после чего предыдущий священник и передал ему это место.

Этот человек едва мог читать и не понимал даже текста Святого писания, не то чтобы участвовать в обсуждении вопросов веры. Собственно, правильнее было бы сказать, что он просто называл себя священником.

Но такие священники не были редкостью в удалённых местах.

Тем не менее, старый священник был добр душой и искренен в вере. Было видно, что селяне его любили не в меньшей степени, чем дети.

Однако при виде этого Коул ощутил, что ему сложно понять, что означает быть настоящим священником. И так же трудно ему было понять великолепие соборов и потоки золотых монет в ящики для пожертвований.

Мир состоял, конечно, не только из таких мирных, традиционных деревушек, и Коул знал, что Церкви нужны и власть и деньги для борьбы с настоящим злом. И Церковь не могла обеспечивать обездоленных благотворительными обедами без денег, не могла устраивать и содержать приюты для нуждавшихся. Но всё же, видя жизнь этой деревни, Коул набрёл на одну мысль: всё, что нужно, чтобы следовать Божьему учению, это иметь простую искреннюю веру.

Его взор вдруг перенёсся с мальчишек и священника, чертивших слова на земле, на небо.

Суматоха, воцарившаяся в Убане, казалась ему теперь такой далёкой. Такой неспешный ход времени, как здесь, такая спокойная жизнь, как в этой деревушке, — это естественное состояние вещей, вот, что вновь осознал сейчас Коул. И бороться с Церковью он решил, может быть, ради защиты простой веры и мирной жизни, как здесь. Наверное, так было с того самого момента, когда без особых раздумий покинул свою деревню и отправился в город школяров.

Коул обдумывал это, иногда его дёргали за рукав, и он возвращался к уроку чтения и письма с детьми и священником и даже не заметил, как солнце начало садиться.

И тут он услышал радостный голос:

— Бра-а-а-ат!

Она весь день выполняла работу ремесленника, и теперь эта волчица, ставшая с ног до головы коричневой от земли, подбегала к Коулу.

Прежде чем она успела его обнять, он указал ей на ручей, журчавший на краю деревни.

Примерно неделю назад его запихнули в ящик, похожий на гроб, и вывезли из Убана. Миюри действовала решительно, не давая ему сказать "да" или "нет", ни Диана, ни Иления, ни Ваден ему помогать не стали. Даже Клевенд и его люди сотрудничали с Миюри, так что Коул ничего не мог поделать. Решение к тому моменту было принято, все с ним согласились.

Оказавшись в гробоподобном ящике, Коул мог только смириться. Все слова Миюри оказались верными, он работал в Убане, не давая себе отдыха, но это вместо помощи всем лишь ухудшало положение.

Коул продолжал считать, что его стремление разговаривать со всеми людьми, не ущемляя никого, не была неправильной сама по себе. Но на деле это стремление дало явный сбой, когда он, ничего не опасаясь, позволил каким-то странствующим монахам приблизиться к себе. Он не мог и подумать, что поддельное покушение на него удастся так легко. Он всегда останавливался, когда кто-то заговаривал с ним, старался выслушать каждого, а Миюри вечно препятствовала людям приблизиться, оттаскивала их, и, оказалось, не без оснований.

Каким умелым рыцарем ни была Миюри, если недруг слишком приблизится, она не всегда была в состоянии успеть с помощью. И ей пришлось столкнуть его со своей глупостью во всей её очевидности. В этом смысле, может, даже хорошо, что его запихнули в кромешную тьму этого гроба.

Коула отнесли на лодку, о чём он догадался по качке, продолжавшейся какое-то время, пока лодка плыла по реке, потом его вытащили на берег, по стуку колёс и тряске он понял, что его везли на повозке. Наконец, когда он услышал церковный колокол города, мимо которого проезжала повозка, и понял, что настало время полуденной службы, крышка была открыта. И вместо того, чтобы радостно вдохнуть полной грудью свежий воздух, Коул принялся настойчиво просить снова закрыть крышку. Миюри извинилась за свои столь решительные действия и, видя, в каком жутко подавленном состоянии пребывал её брат, весьма искренне постаралалась его утешить. Но она казалась не столько виноватой, сколько необыкновенно счастливой. Она гладила его по голове, кормила его, поднося своей рукой еду к его рту, стелила ему постель на ночь и в этой постели под одним одеялом с ним зачем-то читала ему книги.

Коул усомнился, было ли это просто утешением или, может, чем-то иным, но он позволил Миюри делать всё, что она хотела. Ему было ясно, что виновным в этот раз был как раз он, это он доставил ей в Убане столько неприятностей, из-за него ей пришлось столько трудиться.

Вывезя таким образом Коула из Убана, Миюри дальше заставила его надвинуть капюшон на голову и повела его за руку по дороге, которая вела неведомо куда. Впрочем, Миюри как раз, похоже, знала, куда они направлялись, не знал лишь Предрассветный кардинал, не знал и не осмеливался спросить. Ему лишь в общих чертах пояснили цель их побега.

Церковь была почти готова к проведению Вселенского собора, неясно было лишь, в какой день его откроют, и до этого момента Предрассветный кардинал не должен был пострадать. Это включало предотвращение как физического воздействия, например, убийства, так и недопущение ущерба его репутации, что могло легко произойти, если бы он стал совать нос во всякие вопросы, касавшиеся веры или политики. Его слава и репутация поднялись уже высоко, и важней было не запятнать их, чем прославить в ещё большей мере.