| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Хорошшшшо...
Не понять, говорил то мужчина или женщина. Хриплый, лишенный интонации голос.
— Хорошо, что сестра Энни будет отмщена столь скоро...
Два или три громких шага, тень сместилась, но не понять, влево или вправо.
— Мне назначено... — еще надеясь на что-то, повторил Баклавский. — Белая Хильда ждет меня, слышите?
И снова смех. Баклавский сместился вдоль сети, пока не нашел проход, столь узкий, что пролезть в него можно было только боком. Шесты с сетями торчали под самыми разными углами, и опять зарябило в глазах. Последние розовые облака в вышине стали меркнуть, наливаться сизым, и в облачной прорехе проклюнулись первые звезды.
Баклавский заметался по лабиринту, пытаясь либо отстать от попутчиков, либо оказаться с ними лицом к лицу. Но тщетно.
Со всех сторон, и не понять, откуда, его настигал шелест, эхо шагов, тихие насмешливые голоса. Узкие ступни уверенно нащупывают покатые камни. Тонкие руки цепко держат прямые и острые как бритва бамбуковые пики. Тонкие пальцы касаются заколдованных узелков, помогая своим слепым хозяйкам удерживать равновесие и не сбиваться с пути.
Это я здесь незрячий, понял Баклавский, затравленно озираясь, поводя стволом револьвера влево и вправо. За окружающими его сетями проглядывали следующие, растянутые под таким странным углом, что... нет, лучше просто не смотреть...
Снова шаги где-то рядом, и приглушенный кашель, и призрачный смех. На расстоянии вытянутой руки по ту сторону сети возникла смутная тень. Баклавский рванулся вперед, но как только пальцы просунулись в неправдоподобно широкую ячейку, что-то впилось в сердце, когтистое, сосущее, раздирающее его на куски.
Баклавский нелепо, по-заячьи, вскрикнул, и рухнул на колени, прижав к груди быстро немеющую руку. Перед глазами заплясали искры, целые полосы, перекрученные узоры искр, и он опустился на один локоть, пытаясь сдержать рвущееся из груди сердце. Потом лег на спину. Мутная луна, наполовину закрытая облаком, напоминала сиамский рыбацкий тесак.
— Тут он, тут... — заговорили где-то над головой.
Баклавский, не целясь, выстрелил на звук. Звонко и хлестко пуля срикошетила от кирпичной стены дома на краю площади.
— Рыпается, — безо всяких эмоций произнес тот же голос, явно мужской, и нестерпимая боль зажглась черной звездой в правом боку. Баклавский зырычал, выронил револьвер, и попытался встать, но косой удар кулаком в лицо отшвырнул его в объятия мостовой. Луна глумливо подмигнула ему и погасла.
— Мне передали, что вы хотели видеть меня, господин Баклавский.
Когда удалось разлепить глаза, то сначала показалось, что он — пчела, заблудившаяся в сотах. В шестигранных ячейках сетей прятались стены и пол... нет, потолок. Онемевшие руки выдали мозгу свою порцию боли. Тугие шнуры стянули запястья и щиколотки. Как тогда...
— Поджарим белого мальчика, — загоготал кривозубый мучитель. — Одно бедрышко съедим сами, а задницу и окорочка продадим на пирожки в Пуэбло-Сиам!
Ежи дернулся, но жердина, к которой его подвязали как животное, лишь больнее вонзилась в предплечья. Голени превратились в сплошной синяк.
Курсанты, бодро волочившие его по огородам Поймы, явно были старше года на три. У старшего ублюдка, издевающегося над связанным школяром, на рукаве блестели нашивки третьего курса навигацкой школы. Неужели они захватили флаг, подумал Ежи.
Когда гардемарины пошли на штурм крепости "механиков", началась сутолока, и атака сразу распалась на десяток отдельных потасовок. Ежи спихивал тяжелыми ботинками всех, кто пытался влезть на "южный вал" — полуразрушенную стену бывшей красильни. Но потом кривозубый ухватил его за ногу, секунду спустя выбрался на "вал" прямо перед Ежи, и росту в нем оказалось — как в Капитане Громе.
Ежи прыгнул на гардемарина, надеясь, что тот потеряет равновесие, но детина лишь радостно загоготал, и перехватил Баклавского за локти. Потом безо всякого усилия приподнял, и под улюлюканье навигацкой шоблы скинул вниз.
— Спеленайте-ка этого штифта ретивого! — крикнул он, на Ежи сразу навалились, прижали, и вот теперь, подвешенного за руки — за ноги, раскачивающегося вниз головой из стороны в сторону, уволакивали всё дальше от спасительной крепости. Нет, флаг не взяли, понял Ежи, иначе не стали бы возиться со мной.
Высокая трава стегала по лицу, колоски и метелки кололи щеки, перевернутый забор казался опускающейся челюстью кашалота. Вдалеке, за мохнатой пеленой камышей, угадывались контуры двенадцативесельной навигацкой шлюпки. Из китовой пасти да к другой напасти, подумал Ежи. Очень уж не хотелось думать, что гарды могут в самом деле увезти его к себе на остров.
Бесконечные заборы, кривые как зубы навигацкого заводилы, вдруг расступились, под сапогами где-то рядом с лицом зачавкала грязь, холодные брызги попали за шиворот.
— Уснул, что ли? — рявкнули сзади — видимо, сидящему на корме шлюпки гардемарину. — Табань ближе, мы с трофеем!
Черная фигура на корме шлюпки повернулась к прибывшим, и сделала неожиданный, но очень понятный жест правой рукой. Кривозубый, оступившись, шагнул назад, а из камышей начали подниматься рыжие куртки "штифтов", и шест, к которому был привязан Ежи, вдруг оказался не только никому не нужным, но и явной обузой.
— Бей "селедок"! — столько раз слышанный за два последних дня призыв, наконец, превратился в руководство к действию. Гардемарины, лишенные пути к отступлению, заметались по берегу, "механики" валили их в прибрежный ил, замелькали кулаки и скрученные полотенца, единственное признанное законным оружие.
А Ежи просто бросили там, где тащили, и вода мгновенно прожгла сквозь одежду, и ни крикнуть, ни вздохнуть, и неужели придется вот так глупо — здесь и по колено-то нету — закончить жизнь в мутной воде Баллены? Баклавский подтянулся, пытаясь высунуть хотя бы нос на поверхность.
— Октавио! — закричал он. — Помоги!
Остенвольф как раз нагнал кривозубого и наотмашь достал его скруткой по уху, от чего тот поскользнулся и рухнул вперед на руки, тут бы и доделать дело...
— Помо!.. — конец шеста выскользнул из травяного ковра, взмыл в воздух, и Ежи снова завалился назад головой под воду.
Сразу три пары рук дернули его вверх, холодный ветер лизнул в шею, и, кит проглоти, как хорошо дышать! Ежи глупо улыбался, пока Октавио держал его под мышки, Казимир, то и дело вскидывая голову, чтобы волосы не лезли в глаза, распускал мудреные морские узлы на запястьях, а переодетый гардемарином Мейер своим фирменным базельским ножичком перепиливал веревки, стянувшие ноги...
Выжил же, вспомнил Баклавский. Нахлебался вонючей балленской водички, но выжил. Правда, здесь не колледж с его детскими забавами. Каждый вздох отзывался в боку тупым сверлом. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, и Баклавский сквозь розовую пелену следил за высокой статной женщиной, прохаживающейся туда и сюда по опутанной сетями комнате. Волосы, достойные Снежной Королевы, струились по прямым плечам, сливаясь с безупречно белым шелком платья.
— Не хотите меня развязать, Хильда? — спросил он. — Вы странно встречаете гостей.
Королева Плетельни обернулась к Баклавскому, и на короткий миг ему показалось, что он поймал ее взгляд. За полуприкрытыми веками Хильды, как и у всех плетельщиц, виднелась лишь узкая полоска белков, зрачки путешествовали где-то под бровями.
— Развязать? — голос ее оказался бесцветным и пустым, как брошенное осиное гнездо. — Вас?
— Ваше письмо, — сказал Баклавский, стараясь, чтобы от боли не дрогнул голос. — Энни передала мне его на словах. Я пришел по вашему приглашению.
Хильда замерла, и почти минуту стояла неподвижно, прислушиваясь неизвестно к чему. Ей сто лет, понял Баклавский. Нет, двести. Старой белой паучихе двести лет. Она вообще не человек. Как я сюда попал? Чего я надеялся добиться этим долгожданным разговором?
— Я не собиралась беседовать с вами, — наконец сказала она. — Мы живем очень замкнуто, господин Баклавский. За пределами порта и слободы у нас есть глаза и уши, но нет ни рук, ни кулаков. Поэтому нам не от кого ждать помощи. Мы не доверяем никому, и нам нечего с вами обсуждать. А вы подкрались к несчастной Энни, а когда она напрямую сказала вам об этом, ваша гордость не позволила просто проглотить отказ. Меня не интересует, чьими руками вы действовали. Наша лучшая плетельщица убита, разорвана бомбой на куски, а у человека, повинного во всем этом, хватает наглости без приглашения ломиться в наш дом. Вы зря пришли сюда, господин Баклавский.
Во рту стало сухо-сухо. Сейчас тяжелеющее тело просто выдернет онемевшие руки и ноги из суставов, и клейким студнем, безвольным холодцом расплещется по полу. Убита! "И даже жизнь оставив на кону...", тонкие пальцы в его руке, напряженный силуэт на фоне сцены... "Мы гибнем, у иллюзии в плену". Убита!
— Хильда, вы ошибаетесь, — сказал Баклавский. Мы говорили с Энни... договорились, что вечером я встречусь с вами. После этого я сразу ушел из театра. Я даже не знал, что это ее экипаж пострадал...
— Экипаж? — в голосе Белой Хильды явственно зазвучала угроза. — Экипаж? Железная коробка на колесах? Вы поняли, что сделка не состоится, что Плетельня не собирается открывать вам двери, и отправили мне весточку. Мою девочку, мою Энни — кусками. Ваша чок-дэ оставила вас, господин досмотровик. Рауль!
Где-то вне поля зрения скрипнули половицы, и над Баклавским нависло широкоскулое ассиметричное лицо. Хильда отвернулась к стене, и в комнате словно стало еще темнее.
— Здравствуй, мяско! — тихо и миролюбиво сказал Рауль. В его глазах можно было разглядеть бескрайние просторы моря, океан без берегов, ночное небо с миллионом звезд... Всё, кроме разума. — Скоро ты узнаешь, что такое "больно".
Баклавский трепыхнулся, пытаясь отстраниться от страшных глаз, выпростать хотя бы одну руку или ногу. Тщетно.
— Наши дочери никогда не становятся плетельщицами, — сказала Белая Хильда. — Они неизбежно уходят в мир, и забывают нас навсегда. А наши сыновья обречены стеречь покой Плетельни. Поэтому им не стать ни великими учеными, ни бравыми адмиралами. Так сложилось. Жизнь такова, какова есть. А сегодня так сложилось, что мы попрощаемся с вами, Баклавский. И Пуэбло-Сиам, и Новый порт, и Стаббовы пристани вздохнут с облегчением. Вы опутали липкой сетью маленьких одолжений целый город. Но в Плетельне ваши правила не действуют.
Еще один моряк вошел в комнату, и шест, на котором висел Баклавский, взметнулся вверх и лег на чьи-то плечи. Рана в боку расцвела огненным цветком.
— А эту девочку я выкупила у подземных совершенно случайно. Маленькая смышленая и еще зрячая малышка вязала им шарфы да шапки, сидя где-то в пещерах под Механическим. Один из моих сыновей купил на базаре платок, сделанный руками Энни. Никто не верил, что такого совершенства может достичь шестилетнее дитя, к тому же уродка.
Баклавского понесли. Хильда шла рядом, едва не задевая его лицо широкими шелковыми складками юбки.
— Когда мы выторговали ее у подземных, Энни была уже на грани слепоты. Не слишком-то много она и стоила, вправду сказать. Только двадцать лет спустя разве это имеет значение?
Под ногами носильщиков загудели чугунные ступени. Баклавского пару раз приложили головой о перила. Свело икру, но кричать уже просто не было сил. Хильда не отставала от процессии, хотя и задышала тяжело. Ее речь иногда превращалась в бессвязное бормотание — собеседник ей и не был нужен. Это реквием, подумал Баклавский. Не по несчастной плетельщице, а по мне. И не выскочат из камышей удалые "штифты", и Мейер не переоденется матросом с веревкой в ухе... Как глупо...
Длинный узкий тоннель вел всё вниз и вниз. Здесь стены не декорировались сетями — мутные известковые потёки были единственным украшением сводов. Куда это? Неужели к подземным? Один из тех ходов, за информацию о которых полиция сулит золотые горы...
— ...Узелок к узелку, и нить к нити. Энни, моя малышка, моя лучшая девочка...
Заскрипели засовы, и спереди потянуло затхлым и совсем незнакомым воздухом. Блеснул свет фонаря. Чужие, совсем чужие шаги приближались оттуда, из-за потайной двери.
— ...Прилежность и усердие могут победить всё. Четырехпалая уродка, подземная калека, гадкая уточка — она выросла и превратилась в прекрасного лебедя. Вам не стоило ее убивать, Баклавский. Прощайте.
"Я буду держать вас за руку, Ежи, так нам будет легче понимать друг друга".
— У вашей Энни было пять пальцев, — прохрипел Баклавский. — Всё вы врёте, Хильда.
И потерял сознание.
Когда в рот плотно вбита пахнущая китовым жиром дерюга, то приходится молчать, потому что мычание недостойно мужчины. Когда локти, плечи, колени и бедра накрепко прикручены к холодной раме кровати, дергайся не дергайся — не вывернешься из-под этих рук, холодных и безжалостных. Наверное, в другой ситуации они бывают мягкими и нежными, гладят, ласкают, дразнят... Но сейчас цепкие как птичьи когти пальцы ковырялись в залитом кровью боку.
Баклавский только пучил глаза, когда игла входила в край раны, когда шершавая нить бесконечно тянулась сквозь его плоть, стежок за стежком стягивая сочащийся сукровицей разрез. Девушка штопала бок инспектора в полутьме, запрокинув голову, лишь кончиками пальцев изредка проверяя, как идет работа. Вытерпеть можно всё, но до чего же страшно видеть эти мутные белки, закатившиеся глаза, подрагивающие ноздри молодой плетельщицы!
Пытаясь отвлечься от боли, Баклавский перебирал в уме все подробности встречи в театре. Но вместо разговора вспоминалось лицо Энни, ее теплеющая ладонь, высокомерная и отрешенная улыбка, жадные взгляды гардемарина. Девочка, кто ты? И зачем ты захотела меня убить? Убить верно и изощренно, отправив на верную смерть... Не настолько я неуязвим, чтобы ради моей персоны строить такие сложные комбинации...
И снова игла огненным шипом погружалась в кожу, и вместо полумрака ложи вспыхивали все софиты сцены, и сломленный Тушинский, стоя на коленях у ног Изабеллы, устремлял свою мольбу в такую высь, что вслед за ним головы зрителей сами задирались к потолку:
— "Смотрите, чудный свет! Нас небеса
Манят, ласкают взор безбрежной синью!
Но нет туда пути для Коральдиньо..."
А когда боль немного отпускала, то Баклавский начинал захлебываться собственной слюной — рот ему растянули так, что глотать было почти невозможно.
Вошел Рауль. Остановился у изголовья. Долго и пристально смотрел в лицо, будто разбирая его мысленно на кусочки. Нехороший, вивисекторский взгляд. Чтобы не встречаться с ним глазами, Баклавский рассматривал веревочную серьгу моряка.
— Не думай, что ты отвертелся, гадёныш, — прошептал моряк. — Я всё время у тебя за спиной.
Поверх стянутого шва плетельщица положила кусочек мелкоячеистой сетки, почти бинт, с той разницей, что каждая нитка в этом произведении искусства связывалась с соседней неповторимым узлом. Баклавский, скосив глаза, наблюдал, как плетельщица уверенными движениями продергивала концы ниток в тонкую кривую иглу, и тут же пропускала ее через его кожу, фиксируя сетку на ране. По сравнению с болью сшиваемой плоти эти уколы казались комариными укусами. Через минуту плетеная повязка закрыла шов, и бок начал странно неметь.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
