Я и сама не поняла, что уже пою... Со мной это иногда случалось в минуту большой радости... Мысль и ее исполнение у меня почему-то не отделяются перерывом... Почему-то вспомнилось, как кто-то из близких говорил мне, что мы, женщины, поем, когда любим... Я снова с ним, и меня не разлучат годы! И что я часто начинаю незаметно для себя петь, когда сердечко мое вдруг набухает прорвавшейся любовью, задыхаясь от любви, верности и преданности. Как птица весной. И звенит тонким хрусталем моего голоса.
Почему-то я немного испугалась таких дурацких мыслей, но меня всю полностью захватила песня, рассеяв все. И я уже забыв про все пела, привычно переливаясь душой вместе с песней... Став песней... И все ушло прочь... Все осталось где-то далеко...
Полудетский голос у меня оказался очень прозрачным, высоким и чистым, как хрустальный звон... И в то же время мог легко брать любую ноту в диапазоне четырех октав... Поглощенная легко взмывшим в небо пением, выпевая и насыщая теплом и сердцем, нет — кристальным, искрящимся прохладным духом каждую ноту — так я ощущала, я даже не обращала внимания, что пою... А пела я странную старинную аэнскую песню...
— Мой друг, — пела я, — я даю тебе свою руку! Я даю тебе мою любовь, всю любовь моего сердца, самое драгоценное, что у меня есть — она дороже мне всех сокровищ; я даю тебе себя саму раньше всех наставлений и заповедей. Ну а ты отдаешь ли себя? Свое сердце? Пойдешь ли вместе со мной в дорогу? Будем ли мы с тобой вместе неразлучны до последнего дня нашей жизни?
Я честно клянусь, что поглощенная словно неоткуда взявшейся во мне песней, я даже не сразу поняла, что пою, и кому пою... Что он незнакомец. Я не хотела!!! И очнулась, только когда поняла, что он, затаив дыхание, стоит со мной на руках и прислушивается к моему пению...
Я покраснела до корней волос и оборвала песню...
— Вот ты какая... — заворожено сказал тот же голос. Я краешком глаза стрельнула в него и уткнулась ему в грудь, пряча заалевшее лицо. Я чуть снова не заплакала от стыда. Как он был красив!
— Я... я... забылась... Я не такая... — сквозь нахлынувшие слезы, запинаясь, еле выговорила я. Так опозориться перед незнакомым человеком! Что он обо мне подумает!
— Ну вот, мы снова заревели! — огорченно сказал он. — А я уже думал, что ты райская птица...
— Вы... вы не думайте обо мне плохо... — ревя и поднимая вверх заплаканное лицо, сказала я. Но увидела только осторожно закрывший от снова хлынувшего дождя меня плащ и его подбородок, ибо он смотрел на небо... — Я не хотела... Я забылась... Я забыла, что я не сама... — путалась и пыталась объяснить я... — Я не для вас пела!
Он рассердился.
Я только хуже заревела.
— И сверху дождь, и под плащом дождь, — весело сказал этот красивый голос... — И если ты будешь так реветь, я вытру тебе слезы платком, — пригрозил он. — Не бойся, я ничего не слышал...
— Ага, — шмыгнула носом я. — Разве что глух на два уха...
Но, испугавшись угрозы, слегка затихла, оставив рев и только всхлипывая...
И потихоньку снова задремала, во сне незаметно крепко обхватив его за шею и лишь иногда пуская слезу... Для порядка... Чтоб он не очень задавался и успокаивался...
Я то снова встревожено и напряженно просыпалась, слушала стук его сердца, вдыхая его запах кожи и волос и еще каких то трав, то, утешаемая его голосом, дрожа, снова погружалась в странную, охватившую меня, непривычную мне полудрему и слабость. Я прижималась к нему, как к опоре и защите... И мне почему-то казалось, что так начинается наше счастье...
Только, мне кажется, что мы дошли что-то очень быстро... Четыре часа — так мало!!!
Но как ни длится счастье, оно кончается. Мы, наконец, вышли из леса... И, судя по всему, уже попали в дом... И меня осторожно поставили на ноги. Как пугливая птица, я осторожно оглянулась, не решаясь выпустить из рук своего спасителя и грозясь снова заплакать.
— Ну-ну, — добродушно сказал он, — если вы собираетесь опять меня заплакать, то я, пожалуй, надену лучшую рубаху. Смелее! — приободрил он меня.
Я крепко стала на землю, все так же держа одной рукой его на всякий случай за шею, внимательно осматриваясь, не грозит ли мне из темных углов невинных уютных стен этого крошечного замка, какая-либо страшная опасность...
Людей я совершенно почему-то не боялась. Выросшая в таком месте, где абсолютная честь и уважение к женщине были таким же незыблемым законом природы, как ежедневный восход солнца, я скорей бы поверила в то, что мир обрушился, чем в плохое отношение взрослого. В моем мире женщина или девушка, идя через темный лес, увидев ночью незнакомого мужчину, доверчиво догоняла его, радуясь, что не будет идти одна и не будет так страшно. Мужчина, рыцарь, всегда охранит от диких зверей и прочих опасностей. Чисто мифических, честно говоря. Почитание женщины и чести, утверждение святости любви и священного таинства брака, охраняли женщин лучше десятка наемных телохранителей. Ибо не существовало доступных женщин, этого дьявольского проявления, а значит и самой возможности для распущенности и проявления блуда. При этом распущенность мужчины была бесчестием. Грязные мысли были позором, подлость и грязь — подлостью и грязью, а не донжуанством. Уже то, что он на это способен отталкивало от него людей похуже копошащихся паразитов и резкого отвратительного запаха. Нечистоплотность в отношениях с женщиной граничит с подлостью. У нас так называемый "разврат" был тем, чем он и являлся — бесчестием и неблагородством, полной деградацией до самого грубого скотства, вещью, совершенно невозможной для мужчины. Противоестественной и позорной. Даже предположить о том, что например дядя Жэн или муж Анэ способен наедине причинить что-то девушке или женщине, являлось бы для них чудовищным оскорблением и глумом, смываемым кровью...
Одна священность понятия Любви между мужчиной и женщиной делала это просто немыслимым. Так же, как не приходило в голову нормальным людям, что в страсти есть что-то грязное. Ибо, осененная любовью, она была пламенением и возвышением тела, певучим жаром чистой энергии и пробуждением мощной силы в нас, несущей чистую радость близости и любви, человечности, настоящего блаженства и экстаза. Экстаза от каждой минуты бытия рядом с любимой.
— Ну, леди, смелее! — сказал мой избавитель, осторожно, словно чтоб не задеть меня, бывшую впереди его, открывая дверь. — А то придется всю жизнь вам быть в моих объятиях, если будете так бояться!
Я шмыгнула носом и улыбнулась.
— Теперь то вам ничего не грозит, даже ураган, чего волноваться... Добро пожаловать в наш дом, здесь вы под защитой нашей чести, даже если б вас преследовали. Пусть наш дом и моя семья будет вам родным очагом и защитой, пока вы отойдете и вспомните, кто вы и откуда. Вас всегда защитят и приветят в этом жилище, пока вы не найдете свое. Мои дети и воспитанники защитят вас.
Я улыбалась. Впереди у нас было все только прекрасное...
С этими словами он распахнул дверь. Я заглянула в нее. От ужаса у меня просто отнялись руки и по груди расползлись ледяные когти. Надо же, как по глупому погибнуть. Это был хороший дом.
Тэйвонту, Псы короля, беспощадные бойцы и пожизненные телохранители знати, попадали в тренировочный монастырь с младенчества и жили одной большой семьей как братья и сестры до того, как становились тай, то есть прошедшим испытания, и давали клятву какому-то принцу. Они всегда всем рады были помочь, только вот люди их боялись как огня. Их базы были в избытке разбросаны по всей стране.
Это был очень хороший дом. По дивенорски Сюитэ.
В доме были тэйвонту.
Это был их дом.
По дивенорски база тэйвонту называлась Сюитэ — место дьявола...
Глава 15.
С минуту я бездумно и молча пятилась назад, пытаясь сдвинуть своего спутника, не видя полной безнадежности и бессмысленности этого предприятия. В любую секунду мог раздаться арбалетный выстрел в упор или в затылок, и я бы беспомощно скорчилась со стрелой в голове на полу как ребенок...
На меня с удивлением и интересом уставились пять пар гляделок молоденьких тай, среди которых было две девчонки, и один старый тэйвонту, очевидно их тренер.
— Мастер Радом, вы уже вернулись с монастыря? — раздались юные голоса.
— Кто это?
— Ты поймал раненного олененка? — это доверчиво спросил совсем малыш.
— Господи, какие глаза! — сказала юная тэйвонтуэ. — Хочу такие же!
— Кого ты привел? — спросил старый воин.
А я все пятилась и пятилась назад, будто видела перед собой ужей, а не милые дружелюбные мордашки совсем юных тай, словно вырезанные из стали. Себя я сейчас не контролировала. Все мои чувства были на лице, как на ладони.
Не к месту вспомнилось, что все тэйвонту живут будто настоящие братья и сестры словно одна большая семья. И не просто считают, а так и относятся к друг другу, сильней, чем кровные родственники, ибо уже маленькие люты — дети которых забирают из приютов в монастырь Ухон — совершенно естественно считают, что это их семья. Братство и взаимопомощь не просто культивировалось среди будущих бойцов-профессионалов, оно просто внедрялось, врезалось намертво в их головы всем уставом и способом жизни в Ухон. Иначе они не могли бы абсолютно рассчитывать на руку друга в бою.
Они должны были быть абсолютно уверены в соседе по строю, чуять его мысли, действовать синхронно с ним — на этой фантастической спаянности, недоступном другим взаимодействии друг с другом во многом основывалось преимущество тэйвонту в большом бою. Кто не видел этой их чудовищной согласованности, будто они представляют собой один разум и словно единое тело, в котором каждая клеточка действует согласованно с каждой другой, будто вся сотня тэйвонту представляет из себя одно особое орудие, тот не может этого даже представить. Будто невидимые нити связывают их, они, не глядя, чувствуют другого и его действия в бою как самого себя. Вернее, они уже приучены видеть, но ощущать уже бессознательно действие другого словно это ты сам, уже не думая и не рассуждая об этом, а только имея его в поле зрения. Или сознания. И действовать с ним синхронно. Им не надо было рассуждать — достаточно было быть в поле его зрения, вообще в периферии, чтоб они были с друг с другом одно в бою так же бессознательно пригнаны... Не говоря о том, что пригнанные с детства, они приучены чувствовать мысли и направления чувств и намерений другого, без слов угадывать его план, по одному слову восстанавливать соседскую мысль. Все это своровано было из древнего великого Учения, остатком которого и является их в некоторой мере выродившийся монастырь. Может, поэтому он и выжил? В результате особой дисциплины все тэйвонту одного выпуска становятся как бы пригнанными умом к своему боевому напарнику, словно представляя один большой ум. Потому в бою фактически совершенно непобедимы. Только Даррин бил их, да и то, потому что его армия еще спаянней и тренированней.
Откуда у меня эти мысли? Значит, я знала тэйвонту?
За честь свою как женщина я могла бы тут не опасаться, особенно среди юных монахов и монахинь. Случись что со мной, обвиненный тэйвонту покончил бы с собой. А на монастырь Ухон пало бы пятно несмываемого позора. По крайней мере, в их глазах...
— Она боится нас! — восторженно воскликнул младший из детей монахов.
Я все еще упорно пятилась, как упертая овца, потихонечку двигая стоявшего за мной мастера Радома как шкаф к двери. Тот только медленно скользил к двери. Я двигалась, будто мой разум немного тронулся и отключился. Впрочем, почему немного? Тю-тю...
— Что ей такого наговорили о нас, что она работает ногами, как тягловой мул при вспашке? — тряхнув кудрями, спросила в пространство та девушка тай, которая справа.
— Живьем младенцев кушаем, небось? — мечтательно предположил сидевший рядом парнишка.
— А лицо зареванное!
— Шкуру, небось, с молоденьких девочек снимаем и делаем перчатки, — веселились юноши. Один из них похвалялся передо мной своей кожаной перчаткой, махая ей перед моим носом туда-сюда.
— Кровь пьем? Я больше, клянусь, ничего не могу придумать...
— У тебя нет фантазии! Какой ты воин! Ууу... — приставив ладони к ушам, младший сделал страшное лицо, завыв. Старый тэйвонту сильно ударил его по затылку.
— Ооо... За что?! — возмутился тот, охнув.
— Не пугай дитя, — спокойно сказал тот.
Я против воли поджала губы, но от этого стала, наверное, выглядеть еще симпатичнее.
— Ей от силы шестнадцать лет, — профессионально оценила мой возраст тэйвонтуэ. — Совсем девочка... И лицо растерянное, замурзанное и испуганное. А глаза громадные, напуганные и нечеловечески бездонные, как у маленькой феи.
Мастер Радом, принесший меня, не стал толкаться со мной или пытаться перетолкать меня, а просто опять подхватил на руки. Но моя голова, очевидно, просто перегрелась на ветру. Совершенно неожиданно я отчаянно и безутешно разрыдалась от горя у него на руках за такую издевку судьбы. За то, что все оказалось не так, за то, что скоро умру, за вдрызг разрушенную очередную иллюзию. Я попала в руки к своим палачам. В голове все совершенно перемешалось. Если они заподозрят...
— Ну, опять... — недовольно сказал мастер Радом. Мастер — это главный над тэйвонту. Глава карающего и военного органа в Дивеноре.
Постояв так немножечко, и, дожидаясь, пока я успокоюсь, мастер Радом, внес меня в комнату через порог и прямо со мной на руках сел у огня, как с ребенком.
Показалось мне это, или нет, что по лицу молодой тэйвонтуэ мелькнула тень ревности. Даже сквозь слезы я пренебрежительно на мгновение оскалила в ее сторону зубы.
— Она притворяется! — воскликнула тэйвонтуэ.
— Не думаю, — хладнокровно ответил старый тэйвонту. — Просто дитя тешит, что ты возревновала ее к настоятелю.
Та отвернула голову, фыркнув.
Я с силой втянула воздух, на секунду передохнув от рева, не слезая с рук.
— Беда и только... Она все плачет...
— Так это просто, — ей слезы вытереть рядном, а девку — выпороть, — сказала хладнокровно тэйвонтуэ. — Чтоб неповадно было наших мужиков дурить...
Я только расплакалась сильней...
Господи, какая я дура несусветная. Мало того, что удрала от одних тэйвонту, чтоб кинутся прямо в руки другого, да еще и мастера, так еще и реву, как паровоз, и не могу успокоиться. Один случай на миллиард, что такое могло произойти. Но со мной, видать, все может случиться...
Меня успокоили, вытерли, обогрели, накормили разными вкуснятинами, развлекали...
Никто не задавал никаких вопросов, просто рассматривали меня.
— Так зачем ты ее притащил? — недовольно спросила тэйвонтуэ. — И зачем ты вернулся? Чтобы познакомить нас с этой дурнушкой, которую ты уже час все время держишь на руках?
— Она потеряла память, — хладнокровно ответил Радом. — Не помнит кто она и откуда. Это — правда. Я это вижу по излому излучений.
И только тут все обратили на меня снова особое внимание. И хорошо. Плакать, когда на тебя не обращают внимания — неприлично.
— И когда я ее встретил, безутешно рыдала как сумасшедшая девочка, — продолжал Радом, — не видя ничего и першись прямо в замок Хайда. Прямо в руки этому работорговцу и его бандитской своре, известной склонностью к женщинам.
