4. "Атаман из будущего. Огнем и мечом"

Так и не сумев ничего ответить странному человеку, митрополит шарахнулся от него в сторону, неловко наступил себе на рясу и чуть было не упал, вовремя его под локоть поддержал один из телохранителей монахов. Вслед за начальством кинулась с дороги на узкую обочину и его свита, освобождая таким образом путь казацкой старшине. Сказать, что члены клира были растеряны — значит сильно пригладить ситуацию. Они ошарашены, ошеломлены, потрясены до глубины души. Оказывается, митрополит — хлопский байстрюк!

Также впавшая в состояние остекленения старшина на это не сразу и среагировала. Первым, как и положено атаману, двинулся в путь Хмель, делая при этом вид, что растянувшуюся вдоль тына группу монахов он и в упор не видит. Не все атаманы и полковники проявили такое самообладание, многие с величайшим удивлением рассматривали митрополита, проезжая мимо него. Тот никак не мог прийти в себя, стоял, хватая воздух ртом и держась рукой за сердце. Лица его свиты находились в разной степени ушиблености пыльным мешком из-за угла. Разве что внимательный взгляд, ОЧЕНЬ наблюдательный, мог бы заметить искры удовольствия или злорадства в глазах некоторых монахов.

Казаки поначалу молчали, осознавая увиденное и услышанное, и только через несколько минут начали потихоньку обговаривать между собой потрясающую новость. Из того, что попаданцу удалось уловить краем уха, все они посчитали слова Москаля-чародея правдой. Он придержал коня, подождал пока к нему не подъедет Свитка, и тихо, шёпотом, спросил у него:

— Как ты думаешь, Петро, а не может ли расстроенный выплывшей наружу стыдной тайной человек наложить на себя руки?

И, не дожидаясь ответа, поехал вслед Хмельницкому. Аркадий знал, что Свитка очень умный человек, сказанного ему было достаточно.

Отходная.

Киев, 7-8 июля 1638 года от Р. Х.

Через пару сотен метров и три поворота извилистой улицы после скандального расхождения с киевскими иерархами, казаки увидели ещё одну встречающую их делегацию. Точнее, две стоявших рядом. От Киевского магистрата, православная часть которого уцелела, и от Киевского Братства — организации местных православных мещан. Они так и не смогли договориться друг с другом (ох, как это типично для украинцев...), поэтому встречали долгожданных гостей рядом, но по отдельности. Так что Хмелю пришлось, соскочив с лошади, два раза отламывать от караваев кусок хлеба и, обмакнув его в соль, съедать. К сожалению, но не удивлению Аркадия, хлеб-соль на рушниках преподносили не молоденькие красотки в мини-юбках, а зрелые мужики постарше него самого.

Вслед за гетманом пришлось спешиться и остальным атаманам и полковникам. Вот здесь попаданец и почувствовал, что его трясёт. Несильно, но вполне ощутимо.

"Однако, переволновался, отходняк пошёл. Господи, только другим бы видно не было, чёрт-те что люди подумать могут!"

Аркадий, стараясь делать это незаметно, поводил головой из стороны в сторону. Никто, вроде бы, на него не смотрел.

"Чёртов поп! Как меня из-за него повело. Но никто, кажись, мой мандраж не заметил".

Окружающим было не до Москаля-чародея. Встречающие пытались немедленно наябедничать Хмельницкому друг на друга и на обижавшего всех митрополита, а также затащить его к приготовленным уже столам. В два разных места одновременно. Аркадию оставалось радоваться, что решение о том, куда ехать, надо принимать не ему. Обижать-то никого из встречающих не хотелось, хорошие отношения с ними были очень важны для гетмана в дальнейшем.

Соломоновым решением оказалось разделение всех трёх делегаций. Верхушка не только магистратская, но и Братская вместе с гетманом и несколькими полковниками должна была проследовать в магистрат, а остальные встречающие и прибывшие — к столам, приготовленным Братством. Компромисс, как всегда, полностью не устраивал никого, но всем пришлось смириться, тем более доводить противостояние до откровенной вражды пока ни у кого не было интереса.

В гуле голосов Аркадий не раз и не два уловил упоминание митрополита, причём все отзывы были далеки от восторженных или хотя бы уважительных. Могила прессовал Братство по полной программе, пытаясь его уничтожить совсем. В магистрате также без восторга воспринимали его попытки перехватить управление Киевом в свои руки. И те, и другие говорили о странном совпадении — нередко на киевлян одновременно с православным митрополитом наезжали иезуиты или униаты. Богдан все жалобы выслушивал, однако выступать против главы церковной власти на бывших польских землях не спешил.

При разделении на две половины попаданец замешкался, не зная, куда идти ему. Вместе с Хмельницким или к братчикам, но сомнения разрешил сам гетман, позвавший его за собой. До магистратуры и здания Братства было не так уж далеко, поэтому казацких коней подхватили ехавшие сзади джуры, а старшина пошла со встречающими пешком. Аркадий этому обрадовался, трусило его весьма капитально, он, несмотря на летнюю жару, вдруг покрылся "гусиной кожей", ощутил желание накинуть на себя что-то тёплое, было бы нехорошо свалиться при попытке залезть на коня. Чем дальше, тем меньше он прислушивался к окружающим разговорам, занятый навалившейся на него слабостью.

"Сейчас бы полежать под тёплым одеялом минут сто двадцать, если не сто восемьдесят, нервишки бы и успокоились. Опять был бы готов к употреблению в государственных надобностях. А теперь могу поддерживать своих только фактом своего присутствия. И боец из меня в таком состоянии сомнительного качества, и переговорщик никакой. Господи, дотянуть бы до конца этой тягомотины и не опозориться!"

Ирония судьбы. Именно его бледность и отстранённость в этот момент привлекли внимание пары больших карих глаз. Их обладательница приняла попаданцев отходняк за признаки благородства и вдохновенности, что предопределило его судьбу в будущем. О женщины!..

Праздничный обед, плавно перетекший в ужин (умели наши предки есть) Аркадий с превеликим трудом, но выдержал. Поначалу ел и отвечал на вопросы соседей на автомате, его бросало то в жар, то в холод, выходка на дороге, когда он взял на себя смелость определять отношения с митрополитом всего запорожского войска, ему дорого обошлась. Хотя и, судя по реакции гетмана, была одобрена. Не было сейчас термометра, но температура у него подскочила за тридцать восемь градусов, было у попаданцева организма такое свойство, бросание в жар при сильном волнении. Как ни странно, стресс после боя с черкесами в Темрюке, когда стоял вопрос о его жизни, был чуть ли не на порядок легче.

К концу ужина Москаль-чародей немного отошёл и смог проявить себя как интересный собеседник. Впрочем, потом он узнал, что, заметив его отстранённость, соседи за столом, прекрасно знавшие его (знаменитый колдун-характерник, советник Хмельницкого и Татаринова, говорят, чёрта оседлал...), к нему не приставали. Молчит колдун — ну и славненько, а то раскроет рот да проклянёт кого... кому это надо? Сидит, молча ест и пьёт, дурных взглядов ни на кого не кидает, чего ещё от него надо? Вареников? Так они на столе есть.

По завершении ужина подошёл к Хмелю и отпросился поспать. Тот внимательно на него взглянул и, не говоря ни слова, кивнул. В эту ночь попаданец дрых, как сурок, без задних ног. Так что утром его ждали сенсационные новости. Во-первых, оказывается, пока атаманы набивали брюхо в магистрате, митрополит предал анафеме всё войско запорожское. За бунт против Господом дарованного короля, ибо любая власть от Бога; за убиение православных монахов, к ним для умиротворения посланных (имелись в виду те самые монахи, которые были изгнаны казаками из своего лагеря перед сражением и погибли вскоре от рук панов-католиков, их убийц потом нашли среди пленных поляков и торжественно предали повешению в Киеве); за сношение с колдунами, продавшими душу нечистому. Во-вторых, о самоубийстве в собственной келье митрополита Петра Могилы. Не перенёс он разоблачения своего хлопского происхождения, повесился на крюке торчавшем из стены. Утром монашек к нему зашёл, готовить владыку к заутрене, а он уже остыл, висит у стены, высунув язык.

Второму сообщению Аркадий от души порадовался. Очень уж опасным врагом был Могила, и такой добровольно-позорный его уход послужит казакам на руку. Оставалось возблагодарит небеса за то, что криминалистика как наука ещё не существует и никаких Шерлоков Холмсов поблизости нет.

"Любое мало-мальски серьёзное расследование может выявить нестыковки в "самоубийстве" чёртова попа. Впрочем, Хмель и Свитка своё дело туго знают, наверняка все опасности разглашения нежелательной информации уже ликвидированы. Можно сказать, легко отделались".

Аркадий потом поинтересовался у Свитки, как прошла операция по устранению врага. Выяснилось, что охранять-то митрополита охраняли, да не от пластунов. Те легко пробрались на территорию монастыря и залезли в окошко, не прикрытое ни ставнями, ни решёткой. Могила, сильно переволновавшийся в этот день, принял для успокоения внутрь не одну чарку любимого вина и вторжения не заметил. Его придушили подушкой и повесили на крюке в стене, предварительно облив вином. Стоявший за дверью здоровяк-монах ничего не услышал, поэтому и в самом монастыре подумали, прежде всего, о самоубийстве владыки. Хотя слухи об убийстве не поползти не могли.

Повесился — значит, повесился. И точка! Собаке собачья смерть. Истинный митрополит, Исайя Копинский, уже спешил из монастыря занять своё законное место, на которое его благословил иерусалимский патриарх. Можно было не сомневаться, что достойный иерарх церкви будет прислушиваться в своей повседневной деятельности к советам гетмана Хмельницкого. И он расстарался. Уже через несколько дней в архиве покойника нашли письма, свидетельствовавшие о его намерении перевести в униатство все приходы, ему подчиняющиеся. Разразился грандиозный скандал, нескольких уличённых в соучастии таким планам епископов и других иерархов схватили и повесили, труп бывшего митрополита вырыли и таскали по Киеву, утопив в конце концов в помойной яме. Исайя под шумок произвёл чистку рядов, убрав в монастыри простыми монахами всех сомнительных иерархов.

Переговоры о сдаче городов окружившим их казакам шли тяжелей, чем предполагалось, и несравненно медленнее желаний попаданца. Он походил день по городу — в этом веке его без напряга можно было обойти или посетить в нём все потенциально туристические места. Однако даже выстроенный Ярославом Мудрым — на редкость, кстати, неприятной личностью — собор святой Софии его не впечатлил. Он показался попаданцу куда менее эффектным, чем в двадцать первом веке. Разве что куда более заметные развалины Десятинной церкви порадовали. Глядя на ЭТИ развалины, вполне можно было представить, как должно выглядеть здание в целом.

Возможно, скепсис навеянный городом семнадцатого века у Аркадия происходил не столько от его малой величины и затрапезного вида, сколько от состояния собственной нервной системы. Хреново ему было, появились боли в сердце, всё вокруг выглядело серым и неярким даже под жарким июльским солнцем. Вечером за ужином Хмельницкий заметил смурной вид попаданца и, поговорив с ним несколько минут, послал его. Качественно послал, аж на восемь дней. К одной весёлой шляхтянке нетяжёлого поведения. Оказывается, Аркадий и не заметил, что привлёк внимание нескольких представительниц прекрасного пола.

Вот к одной из заметивших молодого (попаданец по-прежнему, несмотря на пробившуюся в бороде и шевелюре седину, выглядел лет на десять моложе своих здешних ровесников), рослого и широкоплечего, а главное — ужжжасно таинственного атамана (главного оружейничего называть атаманом могла только прекрасная и легкомысленная особа, хотя по влиянию в казацком обществе Аркадий превосходил большинство его членов). Естественно, знакомые атаманы были расспрошены о человеке, сгубившем своим разоблачением (кто б мог подумать!) самого Могилу. Рассказы были разными, версий о подвигах и похождениях Москаля-чародея ходило много, но для нетренированных Голливудом умов они были одинаково завлекательными.

Аркадий завис у прекрасной Марии больше чем на неделю. Ни единого часа за это время он не был трезв, но и ни разу не допивался до отключки. Кто б ему позволил тупо нажираться? От него требовалось совсем другое. И не только постельные подвиги. Уже в начале знакомства он рассказал, с красочными подробностями, несколько романтичных историй, и пригожая панна стала требовать всё новых и новых рассказов о прекрасной любви. Попаданец вспоминал виденные фильмы и прочитанные книги и вываливал на неё запрашиваемое. Благо и фильмов видел много, и книг читал немало. А Мария даже с "Ромео и Джульеттой" или "Отелло" знакома не была. Если бы не регулярно частые отвлечения на амур-тужур, охрип бы.

К концу пребывания в поместье прекрасной панны Аркадий подустал, заметно сбросил вес (это при обильном питании!) и начал скучать. По делам мужским и важным, по друзьям верным... сколько можно барахтаться в постели (впрочем, не только в постели, читанная в своё время камасутра помогла разнообразить времяпровождение), пить и жрать да болтать о пустяках? Мировые проблемы Марию не интересовали в принципе. А попаданцу глубоко по сараю были её ссоры с соседками. Любовь в их общении не предусматривалась.

Поэтому посланца из Киева, привёзшего известие, что вернулись послы, казаки-евреи, ездившие на переговоры с еврейскими общинами Стамбула, и начали в Киев свозить авторитетных раввинов из сдавшихся казакам местечек, Аркадий встретил с облегчением и радостью. Распрощался с гостеприимной панной и снабжённый питанием на дорогу (от выпивки решительно отказался) он поскакал с гонцом и десятком казаков его сопровождавших в "Мать городов Русских". Началось великое выселение евреев с русских земель, принадлежавших ранее Польше, операция задуманная именно попаданцем. Доверить её воплощение кому-либо он не считал возможным.

"Забавно, город с безусловно мужским именем, воинственным, воинским, почему-то назван матерью, а не отцом. Интересно, забыл уже, кто же первым ляпнул эту глупость? Татищев, Карамзин или ещё кто раньше них? Теперь уже и не узнаешь, залезть в сеть и посмотреть нужную информацию... увы, не суждено".

Переговорная.

Киев, июль 1638 года от Р. Х.

Ответ из Царьграда от представителей еврейских общин донские иудеи привезли положительный. Как и ожидалось. Вопреки разразившейся в стране гражданской войне, большим потерям от казацкого грабежа и пожара после него, положение евреев в столице существенно упрочилось. Они, сразу от двух претендентов на трон, получили разрешение на ремонт синагог, заблокированный с прошлого века. Запрет на ремонт христианских храмов на западе султаната при этом остался в силе. На востоке произошло всё ровно с точностью до наоборот, деньги Ахмеду Халебскому давали армяне, они и получили право на ремонт церквей. Армянских, разумеется, проблемы греков и болгар их не интересовали.

Из четырёх еврейских общин серьёзные переговоры о приёме единоверцев из земель русских Речи Посполитой провести смогли только две. Одна была изначально слаба и малочисленно, да и от пожара пострадала, вторая получила страшный удар, сократившись втрое именно из-за казацкого набега. Зато левантийская и сефардская общины Стамбула от бед, обрушившихся на страну пребывания, только усилились. Поверхностный грабёж, которому подвергли их дома, стал для них мелкой неприятностью. Носить дорогие одежды и украшения, им было запрещено законодательно. Нечего особо было грабить и в их домах. У настоящих финансистов деньги работают. А боровшимся за власть группировкам нужны были средства. Их-то, в счёт нового чрезвычайного налога евреи и османским воякам дали.