Алхимики. Часть I. Nigredo

Днем и ночью здесь горели факелы, поскольку окна, похожие на щели, не пропускали солнечный свет; на первом этаже, превратившемся в подвал, не было даже этого. Здесь находились узкие клетушки, сырые и темные, разделенные толстыми перегородками; чтобы попасть в них, нужно было спуститься по приставной лестнице на крохотную площадку, куда выходили двери всех четырех камер. Здесь держали самых опасных преступников: разбойников, убийц, колдунов. Теперь же в одной из них томился Андреас, а в другой — его тетка и Грит, умолявшая не разлучать ее с госпожой.

Длинной цепью школяра приковали к стене, железное кольцо давило ему на шею. В кромешной тьме человек внезапно оказывался слепым, глаза не могли привыкнуть к окружавшему его мраку. Оставалось полагаться лишь на слух, но толстые стены не пропускали звуков. Крысы, задевавшие его своими хвостами, проскальзывали, как призраки; вода просачивалась сквозь каменную кладку и беззвучно стекала вниз. Верно, и в могиле не было столь полного безмолвия. Лишь когда Андреас вставал, чтобы сделать три шага вперед и три назад, было слышно, как трутся друг о друга ржавые звенья цепи и чавкает под ногами раскисшая, смешанная с грязью солома.

Но школяр делал это, лишь когда холод и сырость на мгновение приводили его в чувство. В остальное время он пребывал в дремотном оцепенении, сменившим прежнюю лихорадку; он не спал, но и не бодрствовал; глаза его были закрыты, а перед мысленным взором кружились смутные образы, вводя школяра в подобие мистического транса.

Временами Андреас чувствовал, как его дух отделяется от тела и возносится на небывалую высоту; вокруг него во все стороны простиралась бездна, безмерная, бесконечная, безмолвная, и он странствовал по ней, не двигаясь с места. В этой необъятной пустоте он, наконец, обретал себя и наслаждался непреходящим; по сравнению с нею все остальное казалось мелким и ничтожным. Воспоминание о женщине, обманувшей его, больше не причиняло боли. Смерть, забравшая дядю и ныне поджидающая племянника, была лишь привратником у дверей в вечную пустоту, где сверх всех блаженных духов — бездонное блаженство божественного бытия.

"И сама всесовершеннейшая, безмерная, незримая полнота Твоего вечного света названа божественной тьмою, где, как сказано, Ты обитаешь и тьму эту обращаешь в кров свой".

Пребывая в этом состоянии, Андреас был ближе к смерти, чем к жизни, но раз за разом жизнь в нем брала верх. Трясясь от боли, он распрямлял закоченевшее тело, делал три шага вперед и три назад, дрожащими руками нащупывал хлеб, оставленный тюремщиком, откусывал от него и запивал водой, столь холодной, что ему в виски впивалась сотня ледяных иголок.

И школяру казалось, что эти мучения длятся целую вечность; на самом деле прошел всего один день.

И вот загремел засов, и дверь его темницы со скрипом отворилась. Красноватый свет факела ослепил Андреаса, и он заслонил глаза ладонью. Тюремщик разомкнул кольцо, связал школяру руки и велел идти за собой. Они поднялись по лестнице и вошли в круглую комнату с низким сводом. Посередине ее находился открытый очаг, возле которого несколько человек грели руки. Это были судьи, писарь и дознаватель Имант; чуть поодаль палач с помощником раскладывали пилы и клещи на каменной плите.

— Я привел колдуна, ваша милость, — сказал тюремщик.

Андреаса поставили перед судьями, и дознаватель спросил его, не хочет ли он сознаться в своих злодеяниях.

— In non culpa*, — ответил школяр.

— Мой долг сообщить тебе, — сказал Имант, — что ты можешь избегнуть смерти, если признаешься в правде. Если дьявол велит тебе молчать, достаточно плюнуть против него и произнести: "Убирайся, проклятый! Я сделаю то, что справедливо!", и наваждение отступит.

— Мне не в чем признаваться, — повторил Андреас.

Тогда дознаватель повернулся к судьям и произнес:

— Улики и свидетельства изобличают этого мужчину, сам же он упорствует в запирательстве. В этом случае его подвергнут пытке по приговору суда; однако до той поры нам следует продолжить разумные увещевания.

Судьи согласились с ним, и он продолжил:

— Известно, что упорное запирательство имеет троякое происхождение. Во-первых, оно проистекает от силы характера: слабовольные скорее падают духом и согласны признаться во всем при самом легком воздействии, тогда как люди, имеющие твердую волю, не сознаются, несмотря ни на какие пытки. Во-вторых, склонность к запирательству зависит от употребления дьявольских амулетов, зашитых в одежде или скрываемых в волосах на теле. В-третьих, случается, что подобное упорство является следствием околдовывания заключенного другими maleficas. Надеюсь все же, что тяжкие условия заключения и наши увещевания склонят этого мужчину к признаниям и позволят ему избегнуть пытки. В противном случае его ожидает худшее.

Тут Имант сделал знак писарю, и тот, поднявшись, зачитал следующее:

— "Мы, судьи и заседатели, принимая во внимание злостное запирательство, проявленное тобой, Андреасом Хеверле, сыном Лудо, дворянина из Арсхота, постановляем передать тебя палачу.

Твои пальцы будут зажаты в тисках до тех пор, пока кости не затрещат и кровь не закапает из-под ногтей.

Твое тело будет подвешено на дыбе и подвергнуто бичеванию.

Твои ноги будут вложены в колодки с железными шипами, а твою шею обернут веревкой и будут тереть до тех пор, пока кожа не протрется до кости.

Если, несмотря на это, ты будешь продолжать упорствовать, то твое тело будет положено в горячую ванну с добавлением извести.

Начиная с этой минуты, тебе не полагается никакой пищи и воды, но перед следующим допросом ты будешь накормлен соленой селедкой и напоен водой с солью и селитрой.

Да поможет тебе Господь, милостивый и милосердный.

Писано такого-то дня в городе Ланде".

У Андреаса сжалось сердце, когда он представил ожидавшую его страшную участь. Мучения, уготованные школяру, казались еще ужасней из-за того, что были незаслуженными. Андреас воочию увидел, как его станут терзать, и, ослабев, в отчаянии крикнул:

— В чем меня обвиняют? Я не могу признаться в том, чего не знаю!

— Ты признаешь, что в трактире "Певчий дрозд" расплатился монетами, срезанными с зеленого пурпуэна? — спросил Имант.

Помедлив, Андреас склонил голову.

— Признаю, — ответил он.

— Признаешь, что этот пурпуэн вместе с монетами дала тебе Мина Зварт, сестра твоей матери?

— Признаю.

— Признаешь, что имел сведения о том, что упомянутая Мина Зварт вместе со своим братом Хендриком занималась делами, не совместимыми с христианской добродетелью, но тайными, нечестивыми и вредоносными, которые суть магия и безбожие?

Школяр вспыхнул, но слова возмущения замерли у него на губах. Ему вдруг вспомнился разговор на берегу канала, слова Ренье, от которых он отмахнулся с досадой, и листок, брошенный в воду — все то, чему в тот момент Андреас не придал никакого значения. Может ли он утверждать, что не знал о делах своего дяди?

— Я... — неуверенно произнес школяр. — Я признаю, что слышал...

Имант не дал ему договорить.

— Признаешь ли ты, Андреас Хеверле, что в ночь Воскресения Христова явился в дом Хендрика Зварта и убил того, дабы по дьявольскому наущению завладеть проклятым золотом и неправедно нажитым богатством? — сурово вопросил он.

— Нет, не признаю! — выкрикнул Андреас.

Дознаватель повернулся к судьям и со вздохом развел руками, как бы извиняясь за то, что своим упрямством обвиняемый испытывает их терпение. Один из судей, пожилой бюргер, страдающий жестокой отдышкой, обратившись к Андреасу, сказал благожелательно, но настойчиво:

— Юноша, против тебя улики и свидетели. Покайся, облегчи душу. Прискорбно видеть, как молодость и красота гибнут, будучи преданными врагу рода человеческого!

— Клянусь Господом, моей душе не станет легче, если я покаюсь в чужих грехах! — с горечью ответил школяр. — Я не убивал своего дядю. В ту ночь меня не было в его доме!

— Где же ты был? — спросил судья.

— Я был на праздничной службе, — сказал школяр. — После чего одна дама велела мне следовать за ней и ждать ее возле дома. Я так и сделал. Но меня, как видно, приняли за бродягу: хозяин выслал слуг, и те палками погнали меня прочь.

Услышав это, судья пристально взглянул на него и велел назвать имя женщины.

— Ее зовут Барбара Вальке, — ответил Андреас.

Судья задохнулся, лицо его побагровело, а глаза налились кровью. Он кряхтел и хватал ртом воздух, и шея у него раздулась, как зоб у индюка. Когда же приступ удушья прошел, он разразился потоком брани:

— Мерзавец! Проклятый еретик! А я вздумал жалеть это чертово отродье! Палач, отрежь ему язык! Вырви ему глотку! Залей свинцом его грязный рот! Ах, злодей! Как ты смеешь прикрываться именем моей дочери? Трепать перед всеми ее честное имя? Нет, Господь не потерпит этого... Подлый обманщик! Тебя ждет костер!

— А какую кару Бог уготовил лживой женщине? — спросил Андреас.

Судья не ответил, ибо от гнева лишился языка. Школяр обвел взглядом остальных и увидел, что все они убеждены в его виновности. Им овладел страх, но он упрямо качнул головой и произнес:

— In non culpa.

Тогда по приказу судьи палач снял с него одежду и сбрил ему волосы на голове и теле, разыскивая чародейские знаки. Потом школяра отвели обратно в камеру и оставили там, нагого, дрожащего от ярости и унижения; уходя, тюремщик забрал кружку с водой и остатки хлеба.

Тьма и холод вновь обступили Андреаса. Он прижал колени к груди и обхватил ладонями ступни. Время шло, а желанное забытье никак не наступало. Лишь теперь перед ним открылись вся глубина случившегося несчастья, вся тяжесть мучений, которым его обрекли, весь ужас казни, которая его ожидала. Силы покидали его, страх высасывал его душу, а сырая темница — тело. Спасения не было. Отчаяние захлестнуло Андреаса.

От него требовали признания — что ж, он признается во всем: в убийстве, в колдовстве, в чем угодно. Если есть хоть один шанс облегчить свою участь, он вцепиться в него зубами. Он выдаст всех, всех, на кого ему укажут; он подтвердит любую ложь, любую ересь...

Школяр прижался лбом к коленями, и слезы покатились по его лицу, обжигая замерзшие щеки.

* Ни в чем не виновен.

XXIII

Снова загремел засов, тусклый свет озарил темницу, и вошел Имант. Бесстрастно оглядев сырые стены и крыс, метнувшихся по углам, он вперил взгляд в узника. Тот поднял голову, болезненно щурясь. Дознаватель воткнул факел в щель на полу, сделал шаг и остановился, почти касаясь полой накидки голых ног школяра.

— Ты плачешь, — негромко произнес он. — Это хорошо. Смиренная слеза возносится к небу и побеждает непобедимого.

— Так утверждает Бернард, — машинально отозвался Андреас.

Помолчав, Имант спросил:

— Ты знаешь, почему находишься здесь?

— Не знаю, — ответил школяр. Судорога перехватила ему горло.

— In facto, — сказал дознаватель, — я обвинил вас и убедил всех в том, что вы виновны; сегодня ни у кого не осталось сомнений. Приговор вынесен, осталось лишь признание. Но за этим дело не станет — под пыткой все признаются.

— Что тебе нужно? — спросил узник.

Иман склонился к его лицу:

— Мне нужна "Manu philosophum".

Андреас вздрогнул, потом обмяк и тихо рассмеялся.

— Что? Рука философа? Зачем она тебе? Это ведь не рука повешенного, она не сделает тебя невидимкой.

Шутка показалась ему забавной, но улыбка сменилась гримасой, когда дознаватель стиснул плечо узника, впиваясь в кожу длинными желтыми ногтями.

— Отдай мне ее, — повторил Имант.

— Ты и так забрал у меня все, что было! — выкрикнул Андреас, пытаясь высвободиться.

— Не все, — ответил дознаватель, всадив ногти еще глубже.

Андреас схватил его за запястье, с силой отрывая от себя безжалостную руку.

— Что я могу здесь спрятать?

Полосы на его плече набухли кровью.

Имант выпрямился.

— Слушай, — сказал он. — Слушай меня. Я знал твоего дядю. О, я давно знал его! Когда-то мы вместе постигали основы искусства, благодаря которому несовершенное становится совершенством. Увы, Хендрик оказался профаном, пустышкой. Наши пути разошлись, но я не терял его из виду. Потом я узнал, что к нему попала книга, истинное сокровище — попала по ошибке. Она не должна была достаться жалкому суфлеру. Ею мог обладать лишь истинный адепт великой науки. Но твой дядя был упрям и не понимал очевидного. Теперь он мертв, я не нашел книги в его доме. Если ты успел завладеть ею, не будь глух к моим словам. Отдай мне "Manu philosophum", и будешь спасен.

— Спасен? — эхом повторил Андреас.

Имант яростно закивал.

— Да, да, — зашептал он, — я сам выведу тебя из темницы.

Школяр прикрыл глаза, словно отказываясь верить услышанному.

— Спасен... — повторил он.

— Где книга? — спросил Имант.

Андреас молчал: по его лицу разлилась смертельная бледность, взгляд бесцельно блуждал из угла в угол. В душе у школяра царило смятение, голова кружилась. Мысль о спасении холодным лучом сверкнула сквозь тьму, застилающую рассудок; но ее свет причинил Андреасу одну лишь боль. Дознаватель смотрел на него, не мигая, как смотрит на добычу хищная птица. Оба оставались неподвижны: один — сжавшись в комок на охапке гнилой соломы, другой — выпрямившись во весь рост, с вытянутой в нетерпении рукой.

Наконец Андреас поднял голову. Медленно, точно возвращаясь из забытья, он встал на ноги, и тяжелая цепь, звякнув, скользнула по его груди.

— Значит, ради книги ты предал проклятью мою семью, — произнес он.

Имант ответил:

— Да, я это сделал.

— Тогда, чтобы получить ее, тебе придется всех нас вывести на волю.

Имант покачал головой:

— Ты не понимаешь, о чем просишь.

— Я не прошу многого, — сказал Андреас. — Моего дядю не воскресишь. Он умер без покаяния.

Имант перекрестился.

— Никто не сожалеет об этом более меня. Но Хендрик не был благоразумен. Не повторяй его ошибки. Отдай книгу, и останешься жив.

— Ее цена — три жизни, — ответил школяр.

Некоторое время дознаватель стоял неподвижно, устремив невидящий взгляд на цепь, свисающую с шеи узника, потом сделал движение, точно хотел схватить Андреаса за горло. На полпути его рука замерла и медленно опустилась вниз.

— Пусть так, — произнес Имант с удивительной кротостью. — Умрут трое. Но до того в ваших телах не оставят ни одной целой кости. Подумай об этом — ты еще можешь спастись.

Он взял факел и вышел из камеры.

Наверху ему доложили, что некая девица просит встречи с ним, но Иманту было не до нее. Он взял свой бревиарий и стал читать молитвы одну за другой. Однако это не принесло ему успокоения. Тогда он опустился на колени перед распятьем и, глядя на него так же, как недавно глядел на Андреаса, прошептал:

— Господь всевидящий, желаю лишь того, чего ты желаешь. Post tenebras spero lucem*.

После этого распорядился позвать девушку.

Вошла Сесса и протянула ему листок пергамента, сложенный вдвое.

Там было написано:

"Id maxime quemque decet, quod est cuisque suum. Et parvum parva.