Под сенью Дома Блэк

— Не смей... — прохрипела она.

— Кто этот Мариус? — с любопытством спросил Лорд.

— Сквиб.

— Нет! Он был проклят! Он не был сквибом! У Блэк нет сквибов! — взвыла Беллатрикс.

— В таком случае, известная нам Гермиона Грейнджер, прямой потомок и внучка старшего сына Главы Дома Блэк. И хотя ее кровь разбавлена кровью магглов, ее кровь хранит наследие старшей линии. Она может перебить кровь Сириуса Блэка... И Род возродиться. Это же большая удача, ее обретение. Ведь правда, леди Лестрейндж?

Белла, тяжело дыша, с ненавистью смотрела на Малфоя.

— Будь ты проклят...

Рудольфус помрачнел. Печально, но с Малфоем придется встретиться в дуэльном круге. Не то, чтобы ему этого хотелось, но... правила, обычаи... не оставляют пути к отступлению.

А жаль.

Совет между тем продолжался. Люциус удостоился похвалы милорда, который также выразил надежду, что его прогноз оправдается, и кровь Блэков со временем вновь обретет прежнюю силу и славу. Жаль, что этого уже не случиться с другими Домами Старшей Крови, что угасли или угасают... кстати...

— Рудольфус, вы все молчите, а между тем ваш дорогой брат получил задание. Как продвигается его дело?

— Рабастан до сих пор не вернулся и не присылал вестей. Это причина моего молчания, мой Лорд.

— Что же... как только станет что-то известно, сообщите мне.

— Да, мой Лорд...

Где же ты, Рабастан?

Этот вопрос беспокоил Рудольфуса, но ответ на него он не знал.

Как не знал и Гарри Поттер о планах, что замышляли по его будущему Светлая и Темная сторона. Он просто жил, как все подростки, одним днем: играл в квиддич с братьями Уизли, ругал Гермиону, которая опозорила Молли на всю Британию, смущался при виде Джинни и злился на Дамблдора, который не пожелал даже поговорить с ним после разбирательства в Визенгамоте. Даже не взглянул в его сторону...

Гермиона и Сириус тоже не ведали, какая гроза прошла мимо них. Люциус Малфой, рассказав о Гермионе на совете, преследовал две цели — с одной стороны убедить Лорда, что их жизни выгодны для Семей Британии, а с другой... просто больно укусить ненавистную сестру жены.

Малфой никогда не упускал возможности опустить врагов.

А Рабастан не знал, и знать не мог, что его исчезновение привлекло внимание. Он пришел в себя только второго августа, и, осознав, где он находиться, его начали волновать совсем другие вещи...

А министр Фадж, его верный советник Долорес Амбридж, а также все магическое население Британии понятия не имело ЧТО за буря назревает на горизонте их жизни. Их жизнь не стояла на месте, требуя к себе внимания именно сейчас, не позволяя остановиться и оглянуться, задуматься над происходящем...

В Министерстве Магии, в Зале Торжеств, полным ходом шли приготовления к балу в честь Лугнасара. Старый кельтский праздник перелома лета и предвременья осени, отмечался традиционно первого августа. Раньше торжества проводили на природе, но времена изменились, как изменились и нравы. Теперь никто не стал бы заключать брак на год*.

Огромный зал был украшен зелеными, гибкими лианами, тут и там радующие глаз прекрасными цветками, схожими с лилиями, обвивающими колонны. Все пространство, кроме самого центра, оставленного для танцев, покрывала молодая, изумрудная трава.

На фуршетных столах, среди традиционных блюд, радовали глаз великолепные букеты цветов. Ах, чего только не было на этих столах! Черничные пироги, медовые лепешки с орехом, фрукты, грибы под соусом, запеченный и вареный картофель, семизерная каша с маком и медом... и многое другое. Из напитков были представлены, на любой изысканный вкус — сидр, яблочное и ягодное вино, ягодный квас и морсы, слабая медовуха, светлое пиво...

И среди этого великолепия затесалась затрапезная шампань...

Впрочем, она никогда не пользовалась спросом в этот день.

Приготовления, любые, какие бы они не были, рано или поздно приходят к своему концу. Зал был готов принять гостей...

И вот открылись двери, впуская гостей — прекрасных дам, в изысканных туалетах, гордых и важных мужчин в элегантных мантиях, неприступных матрон, сурово и свысока, смотрящих на молодежь, которые в нетерпении ожидали танцев и новых знакомств...

В среде последних была и Панси Паркинсон, для которой, по идее, это должен был быть первый взрослый бал. Это должен был быть самый счастливый день в ее жизни. Отец сказал, что именно сегодня, здесь, на балу, он познакомит ее с женихом.

Вполне понятно ее волнение, верно?

Как бы ей хотелось произвести впечатление на своего жениха! Каким бы он ни был... хоть стариком. Хотя нет, отец никогда! Ну, конечно он молод и красив...

Панси нервно улыбалась знакомым, что подходили поздороваться, выслушивала их комплименты своей внеземной красоте, вежливо дарила их в ответ, а сама с каждой минутой все четче осознавала, что над ней смеются.

Ее платье, цвета морской волны, с оттенком зелени, было выбрано матерью, у которой, как с ужасом поняла Панси, совершенно отсутствовал вкус. И теперь она выглядела в этом наряде... как свеже поднятый инфернал.

Хоть плачь, в самом деле!

От собственной трагедии бедняжку отвлекла странная пара... Мужчина, красивый, высокий, вел под руку девушку в прекрасном платье, что искрилось звездами под светом тысяч золотых свечей, парящих в воздухе. И эта девушка, столь знакомая Панси, казалась прекрасной принцессой, затмевающей собой всех присутствующих дам...

Этой особой была Гермиона Грейнджер.

Панси неверяще задохнулась, стискивая в руках свой веер, который тихонько хрустнул под ее пальцами.

А к Гермионе и к ее спутнику приблизился сам министр со своим сопровождением. И пошли поклоны, Грейнджер сделала изящный реверанс, стоящий рядом с Фаджем импозантный маг, с восхищением на лице приложился к ее ручке... и голова у Панси закружилась от безумия происходящего.

На сцене пела Селестина Уорбек, но Панси плохо понимала, что именно она пела. Отвести взгляд от Грейнджер и ее спутника не было никакой возможности. К сожалению, она не могла подойти к ним ближе...

Селестина Уорбек окончила петь, и сошла под аплодисменты со сцены.

А в это время Грейнджер что-то сказала министру и тот, засмеявшись, махнул рукой на сцену. А проклятая грязнокровка, испросив взглядом разрешения спутника, с гордо поднятой головой поднялась по ступеням, что-то шепнула музыкантам, а потом...

Она запела...

И запела так, что оглянулись все. И даже знаменитая Уорбек удивленно вскинула брови, слушая ее песню. Восхищение... восхищение... восхищение... со всех сторон и только ей! Проклятой Грейнджер!

А песня звучала, проникая в душу, и слезы закипали на глазах.

Несправедливо!

Как узор на окне

Снова прошлое рядом,

Кто-то пел песню мне

В зимний вечер когда-то.

Словно в прошлом ожило

Чьих-то бережных рук тепло,

Вальс изысканных гостей

И бег лихих коней.

Вальс кружил и нёс меня,

Словно в сказку свою маня,

Первый бал и первый вальс

Звучат во мне сейчас.

Зеркала в янтаре

Мой восторг отражают,

Кто-то пел на заре

Дом родной покидая.

Будешь ты в декабре

Вновь со мной дорогая....

— Милая... Милая! — ворвался в безумие голос отца. — Позволь представить тебе Юлиуса Меллоу. Твоего жениха...

Панси с трудом перевела свой взор на жениха...

Тощий парень, в богатой мантии, с водянистыми, чуть на выкате глазами, смущенно улыбнулся... и в глаза бросилась щель между передними зубами. И таким уродливым, мерзким он ей показался!

А Грейнджер пела...

Юлиус поклонился и протянул ей розу...

Вальс кружил и нёс меня,

Словно в сказку свою маня...

В Панси что-то сломалось. Взвыв, она швырнула растерянному Юлиусу несчастную розу прямо в лицо и бросилась прочь.

А вдогонку звучала последними аккордами песня Грейнджер...

Будешь ты в декабре

Вновь со мной дорогая....

...как драконье гнездо* — эквивалент нашего "как зеницу ока". Драконицы славятся своей свирепостью, охраняя свое гнездо с драгоценными яйцами.

...Теперь никто не стал бы заключать брак на год* — на Лугнасар кельты заключали мир, союзы, а также временные браки, длиной на год. Девушка и юноша, или мужчина и женщина в присутствии своей общины(или на ярмарке) объявляли друг друга супругами. Этот брак был действителен в течение года и одного дня. Дети рожденные в этом браке считались законными и не роняли чести родителей. Если по истечение года "супруги" разочаровывались друг в друге, то в следующей Лугнасар могли разойтись. Обычай этих "временных браков" был настолько распространен, что какое-то время церковь их официально признавала и даже присылала на праздниства священников для освящения этих браков.

Глава 13

Кабинет отца время не затронуло. Все осталось, как было. Массивный деревянный стол, глубокие кресла, гобелен на стене с вышитым гербом семьи Блэк, ковер на полу... разве что иного цвета, что остался в моей памяти. Видно сменили уже после моего бегства.

А так, все тоже... до последней черточки.

Даже лист пергамента лежал на столе, а рядом открытая чернильница, в которой уже давно засохли чернила, и пушистое перо. И это создавало стойкое чувство, что хозяин кабинета, отложил перо, только что вышел вон. Стоит помедлить и откроется дверь, впуская отца...

Но, конечно, это совсем не так.

Какого демона я сюда пришел?

Обвожу взглядом кабинет и натыкаюсь... на розги. Надо же, стоят. Все детство стояли и теперь стоят в специальной подставке. Рядом с простой, деревянной лавкой. С которой, как не трепыхайся, не слезешь, не отлипнешь... долгие, мучительно-унизительные пятнадцать минут.

Воспоминания поглотили меня...

Голая кожа неприятно липнет к жесткой, деревянной лавке. Коленки больно упираются в лавку, но я прекрасно знаю, что это просто неудобство. Настоящая боль очень скоро обрушиться на меня, с размаху, со свистом, врезаясь в тело, прорывая кожу до крови... а потом длинные, кровавые отметины вспыхнут болью, нальются пухлыми, болезненными рубцами...

В горле, от предстоящего, гадостно сухо. Я прячу лицо, между вытянутых рук, невольно вслушиваясь в каждый звук. Отец же не торопится. Ждет, пока я прочувствую, каждой клеточкой, страх перед наказанием. Демонстративно резко взмахивает розгой, рассекая звонко воздух, и я испуганно, совершенно невольно, вздрагиваю. Раньше, будучи младше, я пытался выпросить прощение, но теперь я прекрасно знал, что наказание уже не отменят.

Первый удар — как не ждешь, — обрушивается неожиданно, выбивая дух. Я вздрагиваю всем телом и крик застревает в горле. Да и первый удар отнюдь не такой болезненный, как последующие. Это скорее проба пера. Второй сильнее, третий жестче, на четвертом на глаза наворачиваются слезы и терпеть уже труднее, на пятом невыносимо, на шестом срываюсь на крик...

Отец бьет молча, размеренно, с одинаковой силой, но с каждым ударом боль все сильнее и сильнее. На пятнадцатом реву в голос, но это не останавливает отца. Ведь наказание не дошло даже до середины, и я это тоже прекрасно знаю. На двадцатом я уже и не пытаюсь прятать мокрое от слез лицо и сдерживать крики, срывающиеся на крик. В ушах до сих пор стоит безжалостный свист розги и заикающийся голос Реджи, ведущего счет ударов.

Редж до обморока боялся крови и боли. По крайней мере, в детстве, и родители опасались наказывать его розгами. Почему-то опасались, что это его, в отличии от меня, сломает и сделает трусом. Зато заставляли присутствовать на моих порках и вести отчет ударов. Но и этого ему хватало сполна. После этого он вел себя еще примернее и родители были довольны его поведением, а я... вполне оправдано чувствовал жгучую обиду.

И я даже мечтал о том, когда его все же выпорют розгами. Представлял, как он будет визжать от ужаса и как девчонка, падать в обморок. Да, я мечтал увидеть это, но... был уверен, что этого никогда не случится.

Если вспомнить, то не часто отец меня наказывал. Раз в два-три месяца и только за особо тяжкие прегрешения. Зато розги стояли в кабинете всегда, когда отец приглашал нас в кабинет для еженедельной беседы о нашем поведении. Мы должны были припомнить каждый день и оценить свое поведение, свои прегрешения и сказать, что мы делали не как должно и раскаиваемся ли в них.

Когда ты стоишь навытяжку перед столом, а у стены, у лавки, видишь розги... это очень помогает раскаиваться в любой мелочи.

А в школе были отработки за невыполненное домашнее задание, за драки, за шутки над однокурсниками... Просто отработка! И я точно знал, что ни один взрослый не посмеет меня ударить, чтобы я ни сделал.

Школа — это счастье.

Школа — это свобода.

Там я мог позволить себе все.

Родители это поняли только на мой третий год обучения. Но к тому времени было уже поздно что-то менять. Я уже их ненавидел, мечтал уйти от них. На каникулах я всеми правдами и неправдами оставался в школе на каникулы или отправлялся в гости к Джею. Его родители всегда по доброму относились ко мне. И, кстати, они никогда не били Сохатого...

Как же я мечтал быть их сыном!

Сколько лет прошло с тех пор...

Передернув плечами, подошел к окну и закурил сигару, обнаруженную на столе в серебряном портсигаре. Сигары, как и кабинет, замечательно сохранились...

На шестом курсе я был совершенно счастлив. Свобода от семьи кружила голову, и мне не так хотелось "развлечься". Вернее не хотелось, пока мелкий Лестрейндж, верный дружок Реджи и Барти Крауча, не обозвал меня прилюдно предателем крови, изменщиком, подлизывающимся к Поттерам, что из жалости...

Что он мне наговорил, я уже и не припомню, но злость накрыла меня с головой. И вспомнилось "воспитание" отца. Я мнил себя взрослым, а эта мелочь, аж на три года младше меня, чуть выше моего локтя, смеет вякать на меня?

Пустой коридор был большой удачей. Схватить за шиворот, выворачивая руку мелочи с палочкой, слегка пристукнуть об стенку и затащить в тайный ход — дело пары минут.

— Дома мало били? — прорычал я щенку, молча дергающемуся в руках. — Я тебе устрою сейчас... Не учили взрослых уважать? Да?

— Пусти, ублюдок!

Зажать меж колен голову рыжего, тощего мальчишки, сдернуть с извивающейся задницы штаны и сильно шлепнуть бледную ягодицу ладонью. Так, что остается отпечаток.

— Ты ори сильнее, — процедил я над ним, — чтобы тебя услышали профы. Пусть увидят тебя с голой жопой!

Рыжий заткнулся, но вырываться не перестал. Мне шестнадцать, ему тринадцать — весовые категории не те. Форменный ремень удобно лег в руку, и я с огромным удовольствием замахнулся и вдарил ему со всей силы. Вспыхнувшая красная полоса по тощим ягодицам и невольный вскрик мальчишки сорвали тормоза, последние, какие были. Правда, больше, как я ни старался его "приласкать", он голоса не подал. Вцепился мне в ноги, судорожно сжимая пальцы, поджимал попу, стремясь уйти от удара, но молчал. Не знаю, сколько я его бил, но остановился я только, когда весь взмок от пота. Ремень был измочаленный, ягодицы Лестрейнджа были почти лиловыми и местами была прорвана кожа до крови.