Печать ворона

— Да это понятно, — проронил сидевший напротив Ивана Художник. — Все мы учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь...

— Еще работал, — вяло произнес Иван. Разговаривать не хотелось. Хотелось спать. Да и чего говорить? Все, как у всех: учеба, гулянки, девчонки. Он отличался от прочих лишь черным клеймом на груди. Но о нем он говорить не хотел.

— Эй, ты! Иды суда! — в дверях возник повар-азербайджанец. Его скрюченный грязный палец указал на Саню.

— Чего надо? — спросил тот, поднимаясь с места.

— Иды, там убрат нада! — махнул рукой азер. Иван посмотрел на Саньку. Они бы-ли в наряде по столовой и обязаны делать все, что говорят. Хотя, вообще-то в на-ряде были не они, а несколько дедов, но им картошку чистить западло, они лучше поспят...

Саня положил нож и пошел за поваром.

— А чего тебя Художником называют, рисуешь здорово? — спросил Иван. Алексей улыбнулся:

— Да так, умею немного. А называют... Потому что мы для них не люди вовсе, — сжав губы, он посмотрел на Ивана, — мы 'духи'. А 'духу' зачем имя? Я — Ху-дожник, он — Тунгус, Санек — Водила. Тебя они тоже как-нибудь назовут.

Из соседней комнаты донеслась матерная ругань и глухой звук удара.

— Чего ты? — раздался нервный голос Санька.

Снова приглушенное ругательство. Иван поднялся.

— Сиди, что ты сделаешь! — одернул его Художник, но Иван, не выпуская нож, вышел в коридор. Тунгус перестал раскачиваться и замер, но пальцы продолжали вращать картофелину, и ржавый кухонный нож вгрызался в желтую с черными 'глазками' мякоть.

Ориентируясь по звуку, Иван вошел в соседний бокс. Это была разделочная. Стены в белом кафеле, деревянные доски на нержавеющих столах, и огромная иссеченная колода посредине. Саня сидел на полу, держась за руку, с которой стекали струйки крови. Кавказец нависал над ним, сжимая нож. Он обернулся на звук шагов и уставился на Ивана:

— Чего здесь? Иды на х...й работай!

— Сам иди на х...й! — сказал Иван.

— Что сказал? — Повар шагнул к духу, но заметил, как шевельнулся нож в руке Ивана, и остановился. — Что, душара, ох...ел, да? Нож палажи!

Их взгляды встретились. И повар увидел, как в карих глазах духа на мгно-венье мелькнула странная тень, и зрачки стремительно почернели, уставившись двумя бездонными, жуткими жерлами. Он открыл рот, но не мог выдавить ни сло-ва. Иван смотрел на него, мысленно втыкая нож в белый, замызганный халат.

Протиснувшись бочком мимо, повар помчался прочь. Иван подошел к Сане. Солдат поднялся, держа на весу рассеченную, залитую кровью ладонь.

— За что он тебя? — спросил Иван.

— Надо в медпункт идти, — ответил Саня. Он не сказал 'спасибо', но Иван знал, что поступил правильно.

— Повезло, — завистливо сказал Леша. — Может, в лазарет положат...

— И ты себе полосни, — посоветовал Иван.

— Я б полоснул, да уже не поверят...

Иван проводил Санька до дверей, но двери открылись прежде, чем он успел протянуть руку. На пороге стоял дежурный капитан.

— Что случилось? — спросил он, сразу разглядев рассеченную руку. Иван посмот-рел на приятеля.

— Порезался, — ответил Саня, воровато оглянувшись на Ивана.

— Иди в медпункт, — сказал офицер. — У вас тут все в порядке? — он шагнул в коридор.

Иван промолчал. 'Все в порядке, — подумал он, смеясь про себя, — так, немного поножовщины. А так все в порядке! И всегда будет в порядке, пока вы сами не захотите увидеть.'

— Азиф! Азиф!! — позвал капитан. В конце коридора явился повар. Подойдя, он улыбнулся, показывая ряд золотых зубов.

— Здорово, Азиф, — капитан пожал повару руку, как равному. — Слушай, картош-ка есть жареная?

— Сделаем, товарищ капитан! — у азербайджанца пропал акцент.

— Салатик еще сделай, с маслицем, хорошо? Я подойду через полчаса. Да, у тебя там боец руку порезал, ты в курсе?

— Да-а, — улыбочка повара чуть поблекла.

— Я его в медпункт отправил. А так все в порядке?

— Канэшно!

— Ну, все, — капитан развернулся и вышел. Азиф уставился на Ивана с нескры-ваемой ненавистью:

— Иды картошка чисти! Душара!

Капитан ушел, и Азиф отправился в поварскую, кипя от злости. Душара по-смел так смотреть! Он раздраженно открыл дверь поварской и зашел. Внутри на-курено, на ковре перед телевизором сидел Вагиз — здоровенный татарин одного с Азифом призыва.

— Эй, говорил тебе, не кури здесь! — Азиф не курил и не любил табачного дыма. — Капитан тут ходит. Придет скоро.

— Ладно, сейчас ухожу, — Вагиз посмотрел на повара. — Что-то ты нервный ка-кой-то.

— Да, душары совсем ох...ели! — пожаловался Азиф.

— Что, вые...вается кто-то? Так дай ему п...ды! — усмехаясь, бросил дед. — Не можешь, меня позови!

— Кто не может? Я не могу? — оскорбился Азиф. — Капитан помешал, слушай!

— А-а. Хочешь, пойду, разберусь? — Вагиз почесал мощный кулак.

— Не надо сейчас. Скоро капитан придет, увидеть может. Пусть его свои накажут.

Когда Вагиз ушел, Азиф отдал команду помощникам нажарить картошки и сделать салат, сам же отправился в туалет. В столовой туалет ремонтировался, а для нужд поваров во дворе построили деревянную будку.

Азиф вошел в будку и прикрыл дверь. Затем снял штаны и присел над дурно пахнущим отверстием. Когда дело было почти сделано, в дверь сортира раздался странный стук.

— Кто? — спросил Азиф. Никто не отвечал. Послышалось, решил Азиф, но стук повторился.

— Кто тут? — Азиф, не вставая, толкнул дверь: за ней на деревянном крыльце си-дела большая черная птица. Азиф выругался и резко махнул рукой, но птица не сдвинулась с места. Даже не пошевелилась. Она совершенно не боялась человека, даже в позе орла. Азиф привстал, придерживая штаны, а ворон расправил крылья и, резко скакнув, взвился перед лицом азера. Острый клюв метил в глаза. Повар попятился, запутался в штанах и рухнул в выгребную яму.

После наряда Иван и остальные вернулись в казарму. Спать оставалось пару часов. После подъема взвод отправился на строевую подготовку. Разбрызгивая лужи, маршировали на мокром плацу. Крупные желтые листья падали под ноги, закрывая расчерченные белой краской линии построения. Иван шагал старательно, тянул носок и размахивал руками, завидуя, как небрежно и вразвалку ходят деды.

— Воронков, выше ногу! Еще выше! — сержант Немченко был украинцем, и этим все сказано. Художник говорил, что Немченко, как все 'хохлы', если прикажут, родную мать расстреляет, но Иван так не думал. Не все люди одинаковые.

Еще круг по плацу. Подметавшие асфальт от листьев духи из соседнего взвода бросали сочувствующие взгляды. Когда все это кончится?

— Воронков, песню запе-вай!

Иван задумался и, услышав свое имя, остановился в замешательстве. Идущий за ним 'черпак' Молдован больно наступил на пятку.

— Отставить! Взвод, стой! Раз-два!

Остановились. Немченко подошел к Ивану.

— Рядовой Воронков!

— Я!

— Головка от патефона, — проронил сержант. В строю засмеялись. Это позволя-лось лишь дедам. — Почему не поешь? Команды не слышал?

— Задумался, — ответил Иван.

— О бабах, что ли? В строю нельзя думать о бабах, — весомо произнес Немченко. — О чем надо думать в строю, Воронков?

'Идиотизм какой-то, — подумал Иван. — Вот что ему ответить?'

— В строю надо ни о чем не думать! — сказал сержант. — Солдат должен быстро и четко исполнять приказы командира, так что если я тебе говорю 'запевай', ты должен тут же запеть! Все понятно?

— Нет.

— Что не понятно? — Немченко приблизился. Его испещренное шрамами рябое лицо выглядело не слишком дружелюбно. Говорили, что так его избивали деды, но несмотря на жуткие шрамы, Немченко никого не застучал, и в части его уважа-ли. А Иван не понимал, за что. В чем здесь доблесть, за что уважать? Промолчать невелика заслуга. Он и сам молчит...

— Какую песню петь, не знаю.

— Любую! Когда я говорю 'петь', ты должен петь! Хоть 'В лесу родилась елоч-ка'!

В строю снова заржали.

— Отставить смех! Взвод, шагом марш!

Сапоги дружно вдарили по плацу, разбрызгивая капельки воды из луж.

— Воронков, песню запе-вай!

— Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног. Звездная пыль на сапогах. Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок. Солнечный день в ос-лепительных снах!

— Группа крови на рукаве, — подтянул Художник. Он знал песню, в отличие от Тунгуса, неуверенно мычавшего отдельные слова. Черпаки подпевали вяло, дедам петь вовсе не полагалось. — Мой порядковый номер на рукаве!

— Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне не остаться в этой траве, — пел Иван. Его голос прорезал затхлую тишину военной части, рассекая душное небо, и под-метавшие плац солдаты уставились на него, замерев с метелками наперевес. — Пожелай мне-е-е удачи!

Закончив песню, Иван все еще слышал живой ритм музыки внутри себя. В голове мелькнула кощунственная мысль, что он спел лучше Цоя.

— Взвод! — сапоги застучали сильнее. — Стой! Воронков, будешь запевалой! Вольно, разойдись.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Солнце мое, взгляни на меня:

Моя ладонь превратилась в кулак.

И если есть порох, дай огня.

Вот так.

В. Цой

Служба текла медленно и вязко, ползла неторопливо и лениво, как объев-шийся удав, заглотивший и не спеша переваривавший Ивана и сотни тысяч таких же, как он. Поглощенные змеем думали, что через два года все кончится, что сис-тема переварит и изрыгнет их, но змеиный яд уже был в них, и отрава пропитала души.

Нет, мир не рухнул и даже не пошатнулся. Лишь душу Ивана расколола черная змеистая трещина, разделившая жизнь на 'до' и 'после'. Он понял, что не останется прежним, и мир, когда-то цветной и радостный, приоткрыл изнанку, будто ножом вспороли арбуз, кажущийся спелым и сочным, но внутри оказалась зеленая зловонная гниль...

— Воронков!

Иван оглянулся. Позади стоял "дед" — маленький, круглолицый, мальчи-шечьего вида паренек с круглыми навыкате глазами. Звали его Веня. Это он когда-то угощал Ивана конфетами.

— Чего?

— Через плечо! — передразнил дед. — После отбоя зайдешь в ленинскую, понял?

— Понял, — сердце тревожно колыхнулось. В последнее время он чувствовал на-раставшее напряжение, словно на гитарной деке кто-то сильнее и сильнее натяги-вал струны. Еще немного — и от легкого удара они лопнут, а гитара превратится в ненужный хлам. Деды смотрели косо, разговаривали зло и грубо. Санька все еще был в лазарете, тянул дни, как только мог, только чтобы не возвращаться во взвод.

После отбоя Басмачный ушел, и в полутемном коридоре повисла тяжелая тишина. Потом задвигались люди, послышались приглушенные голоса. Идти сей-час? Пока Иван раздумывал, к кровати подошел Немченко:

— Вставай!

Иван поднялся, протянул руку к одежде, но сержант перехватил ее:

— Так иди!

В майке и трусах Иван вышел в коридор. Дневального не видно, наверно, уже стоит на стреме в дверях, охраняя негласную ночную жизнь.

В ленинской было темно, но почему-то играл проигрыватель.

— Кони в яблоках, кони серые, как мечта моя, кони смелые, — хрипел старенький динамик. Когда Иван вошел, музыка сделалась тише. Иван встал у стены и заметил сутулую фигуру Тунгуса, маячившую у светлого проема окна.

— Ваня, иди сюда, — раздался голос Леши-Художника.

Глаза постепенно привыкли, Иван увидел, что в комнате только его призыв.

— Зачем нас сюда позвали? — спросил он. Ему не ответили. Тунгус отошел от окна и, сгорбившись, присел на стол. Дверь открылась, в 'ленинскую' зашли деды. Их было немного, всего пятеро. Последний плотно прикрыл дверь.

— Что, духи, совсем ох...ли? — в темноте не было видно, кто говорит, но по голосу Иван догадался. Стоявший ближе всех Тунгус загнулся от удара в живот, а Художник отлетел на пол. Две тени подступили к Ивану, он поднял руки, защищая лицо.

— Руки! — рявкнул кто-то. — Руки по швам! Смирно!

— Руки опустил, солдат! — гаркнул еще один. Почти все они собрались возле Ива-на. Он медленно опустил руки, понимая, что сопротивляться бесполезно. И полу-чил точный удар в солнечное сплетение. Воздух кончился и, задыхаясь, Иван по-валился на колени. Кто-то от души врезал по ребрам ногой.

— Эй, ногами не бить! — прикрикнул кто-то, вроде бы Немченко. — Следы оста-нутся.

Добродушно улыбаясь, вожди ленинизма покровительски взирали со стен, наблюдая, как дюжие молодцы избивали три скрючившихся на полу тела.

Ивана вздернули на ноги, и удары посыпались один за одним: в живот, грудь, по почкам... Он снова упал, краем глаза разглядев, как дед раз за разом припечатывал Художника к стене. Тунгус мотался как огромный гуттаперчевый столб, но не падал. 'Повезло Саньку, — подумал Иван. — Пропустил самое инте-ресное...'

Потом духов свалили на пол. Лежа, Иван видел перед собой лишь несколько пар черных сапог, и узкую полоску света, пробивавшуюся под дверью из коридора. Туда бы, на свет...

— Слушать сюда! — произнес кто-то. — Если еще кто-то будет тормозить, или глазами зыркать... Будем каждую ночь учить! Всех! Все ясно? А тебе, Ворона? — дед наступил лежащему Ивану на руку. Иван застонал, пытаясь вытащить руку. Сапог больно давил на кисть.

— Понял, сука? Попал в ПВО — гордись, не попал — радуйся!

— Ладно, пошли, — сказал кто-то из дедов. — Он все понял. А не понял, будем п...ть, пока не поймет.

Дед убрал ногу, и Иван схватился за раздавленную кисть. Деды ушли.

— Пошли, умоемся, — сказал, поднимаясь с пола, Художник. — Урок окончен.

Словно в тумане, Иван поднялся на ноги и пошел за приятелем в туалет.

— За что нас били? — смывая кровь, спросил Иван. Леша повернул мокрое при-пухшее лицо:

— Для профилактики.

— Как так? — не понял Иван.

— Вот так. Даже если ты не тормозишь, все шаришь, как положено — все равно они будут нас бить.

— Зачем?

— Я же говорю: для профилактики. Чтобы не расслаблялся.

— Дерьмо! Все они — суки и дерьмо! — Иван посмотрел в зеркало. Да, он изме-нился. То же лицо, но что-то изменилось. Дело не в том, что похудел, и скулы приобрели более жесткий и мужественный вид. Глаза стали другими. Странно, раньше были карие глаза, а теперь темно-коричневые. И взгляд стал пронзитель-ный и дерзкий. Не нравится он им... Пусть катятся к черту — другого лица у меня нет!

— Сколько до приказа осталось, Ворона? — перед Иваном стоял Немченко. В руке он держал тарелку с овсяной кашей.

— Тридцать шесть, — Ивану не нравилось прозвище, но он ничего не мог поде-лать. По крайней мере, ближайшие месяцы.

— Молодец, шаришь, — похвалил дед и, выудив из тарелки желтый цилиндрик масла, плюхнул его в тарелку Ивана. Это был обычай: когда приходили духи, деды имели право отбирать у них масло, но когда начинались сто дней до приказа, дембеля сами должны отдавать масло духам. Этот дешевый, извращенный симво-лизм Иван никак понять не мог.

Он посмотрел на сидевшего напротив Художника. В лешиной тарелке лежа-ло четыре куска масла. Интересно, сможет он это съесть? Леха, хоть и худой, ап-петит имеет отличный и всегда съедает все полностью. Сегодня друг был не в на-строении и вяло размазывал кашу по алюминиевой тарелке.