Сиятельный & Бессердечный

Пахло горелой бумагой, и этого не мог скрыть даже тяжелый аромат душистого табака.

— Кстати, Леопольд, — встрепенулся вдруг поэт, — каким ветром тебя занесло тогда в бордель? Сколько тебе было, пятнадцать?

— Четырнадцать.

— Не рановато для похода по шлюхам?

— Искал отца, — сообщил я, открывая буфет. В баре обнаружилось несколько бутылок крепкого алкоголя — ром, водка, кальвадос и абсент. Вина не было вовсе.

— Искал отца? — удивился поэт. — Правда?

— Да.

— С какой стати?

— Боялся, как бы он не наделал глупостей, — ответил я и приоткрыл штору. Под окном обнаружилось пять пустых бутылок. А еще показалось вдруг, что мебель стоит не на своих местах.

— Что ты ищешь? — удивился Альберт, вновь наполняя свой бокал.

— Уже ничего, — ответил я и допил сорбет.

Поэт сделал несколько жадных глотков и спросил:

— Скучаешь по нему?

— По отцу? — озадачился я, застигнутый неожиданным вопросом врасплох. — С ним было беспокойно, — произнес немного погодя, — но да — я скучаю по нему.

После смерти мамы отец сорвался в безумный забег длиной в десять лет. Мы нечасто задерживались на одном месте дольше полугода, но никогда не покидали Новый Вавилон, словно этот город затягивал нас в свой гигантский водоворот.

От кого он хотел убежать? От прошлого? Или от самого себя и своих страхов?

Не знаю. Тогда я об этом не задумывался.

— Сложно было вернуться в дом, пустовавший столько лет? — спросил Альберт, задумчиво глядя куда-то в дальний угол. Его бокал опустел, но он этого, казалось, даже не заметил. — Начать новую жизнь...

— Альберт! — одернул я друга. — Какая муха тебя укусила?

— Я в порядке! — отмахнулся тот, убрал бокал на пол и сцепил пальцы. — Это все весна, будь она неладна. Жара. Солнце. Дни все длиннее, светает раньше, темнеет позже. Я как в тюрьме здесь! Если бы не Кира, давно бы свихнулся...

Благодаря одному из милых наследственных заболеваний сиятельных Альберт не переносил прямых солнечных лучей, но творческих личностей сложно представить покидающими собственную постель на рассвете даже под угрозой расстрела. Поэтому я напомнил:

— Вся ночь в твоем распоряжении.

— Ночь, да, — кивнул Альберт, но как-то неуверенно. — Извини, Леопольд. Это все весенняя хандра.

Я в этом сомневался.

— Ты сжег рукописи и вылакал все вино, что было в буфете. Поправь меня, если ошибаюсь, но ты всегда пишешь, когда пьешь.

— Я пытался! — вскинулся Альберт. Передернул плечами, закутался в халат и повторил: — Я пытался! Все эти дни я пытался... Просто ничего не идет в голову! Муза покинула меня...

— Вздор!

— Вздор, — кивнул поэт и провел пальцем по шраму, выглядывавшему из-под короткой рыжеватой бородки. — И тем не менее это так. Чувствую себя полной бездарностью. И все из-за сущего пустяка! Это глупо, это ужасно глупо...

Я переставил стул от письменного стола к дивану, уселся на него и потребовал:

— Рассказывай.

— Ты не поверишь. Решишь, будто я умом тронулся.

— У меня богатое воображение.

Альберт помялся, затем поднял левую руку с искривленным мизинцем и спросил:

— Ничего не замечаешь?

Я покачал головой.

— Нет, — но сразу поправился: — Кольцо!

— Перстень, — уточнил поэт. — Перстень студенческого братства.

— Потерял?

— Потерял? — скривился Альберт. — Лео, посмотри на мой палец! Мне сломали его в день вступления в братство! Мизинец сросся криво, чтобы снять перстень, пришлось бы снова его ломать. Проклятье! Да я даже заложить эту побрякушку не мог, когда помирал с похмелья без сантима в кошельке!

— И ты не помнишь, куда его дел?

— Разумеется, не помню! Пару дней назад проснулся, а его нет. Перерыл здесь все вверх дном три раза. Три раза, Лео! Сдвинул всю мебель, заглянул во все щели! И ничего. Попросил поискать Киру; не нашла ни она, ни служанки.

— Ну еще бы, в такой-то темнотище!

— Не держи меня за идиота, Лео!

— Думаешь, его украли?

— Как? Как это могли сделать, не отрезав пальца?

— Перстень ценный?

— Студенческий перстень? Шутишь? Ему красная цена — пять франков.

— И чем же он так важен для тебя? — спросил я, ничего не понимая. — С чего ты взбеленился?

Альберт недобро глянул в ответ, повалился спиной на подушки и замолчал.

— Этот перстень вручили мне в шестнадцать лет, через пару часов я первый и последний раз дрался на дуэли. Там мне сломали мизинец и подправили физиономию, — ответил поэт после долгой паузы и прикоснулся к прочертившему левую щеку шраму. — А вечером того же дня я лишился невинности с дочкой врача, к которому пришел перевязать раны! Адово семя! Когда я написал свою первую поэму, перстень был у меня на пальце, это даже серьезней дочки врача! Я носил его половину жизни, понимаешь, Лео? Я не могу без него. Не могу больше сочинять без него, просто не могу.

— Это пройдет.

— Я будто пальца лишился!

— Не самая большая утрата.

— Убирайся!

Альберт швырнул в меня подушкой, но я был начеку и легко уклонился. Подушка угодила в тубу с зонтами и с грохотом опрокинула ее набок.

— Будь я проклят! — выдохнул поэт.

— Прогуляемся вечером? — предложил я, желая отвлечь приятеля от его тяжких раздумий.

— Не хочу, — отказался Альберт и попросил: — Будешь уходить, позови Киру, — но сразу приподнялся на локте. — Стой, Лео! Ты ведь полицейский, так найди его!

— Ты пьян, друг мой, — вздохнул я, забрал стоявшую у дивана полупустую бутылку вина и унес ее в буфет. — Найми частного сыщика.

— Довериться этим проходимцам? Да они меня с потрохами газетчикам продадут!

— Побудешь в моей шкуре.

— Для пользы дела — легко, — фыркнул Альберт. — Но ты представляешь, сколько сыщик запросит в случае успеха? Я буду у него в руках!

— Договорись с солидным агентством.

— Все они одинаковые, — отмахнулся поэт и неожиданно трезво заметил: — К тому же, нет ничего проще, чем найти похожий перстень в ломбарде, а мне не нужен чужой перстень. Мне нужен тот самый. Вот так, Лео. Ты поможешь мне?

Я посмотрел на скорбную физиономию приятеля и сдался.

— Хорошо, но сейчас мне надо на службу. Зайду вечером и осмотрюсь.

— Ты настоящий друг, Лео! С утра было так тошно, хоть в петлю лезь, а поговорил с тобой, и от сердца отлегло! — Альберт приник к кальяну, но сразу встрепенулся и напомнил: — Только не забудь прислать Киру! Она меня успокаивает.

— Теперь это так называется?

— Не будь вульгарным. Ее любовь — все, что у меня осталось...

— Ну-ну, — хмыкнул я и вышел за дверь.

Кира обнаружилась на первом этаже. Девица внимательно гляделась в ручное зеркало и тихонько напевала незнакомую мелодию.

— Альберт звал тебя, — сообщил я, надевая котелок.

— Вот так всегда! — рассмеялась девушка. — Не отпускает от себя ни на минуту!

— Это же хорошо, нет? — хмыкнул я и вышел на улицу, не дожидаясь ответа.

Новая подруга поэта вызывала у меня непонятное раздражение.

3

Здание штаб-квартиры полиции подавляло. Своей покатой крышей с каменными водосливами оно уверенно возвышалось над окрестными домами, заставляя чувствовать себя винтиком огромного механизма государственного аппарата. По сути, Ньютон-Маркт занимал целый квартал и представлял собой самый настоящий лабиринт лестниц, внутренних двориков, коридоров и рабочих помещений. А еще — тесных камер, сырых допросных и подземных казематов для отъявленных рецидивистов.

Если меня арестуют за двойное убийство и связь с демоном, то запрут именно там, в самом глубоком и темном подземелье, какое только сыщется.

Не хотелось бы...

— Свежий номер "Столичных известий"! Покупайте "Столичные известия"! — заверещал пацан, чья тележка раскачивалась на неровной мостовой. — Столкновения на Аравийском острове! Гарнизон Константинополя поднят по тревоге! Покупайте газету! Александрия и Тегеран ведут переговоры о военном союзе! Имперский флот отправил дополнительные корабли в Иудейское море! — Парнишка заметил мой интерес и немедленно потребовал: — Господин, купите газету!

Я отмахнулся и перешел через дорогу к Ньютон-Маркт. Внутри что-то противно подрагивало, но решимость крепла с каждым шагом.

Они ничего не знают. Они ничего не знают. Они ничего не знают.

И тут же предательское: пока ничего не знают...

На входе никто не обратил на меня никакого внимания. Я спокойно миновал пропускной пункт и поднялся на третий этаж, и вот уже там, у кабинета инспектора Уайта, скучал канцелярский клерк в сером форменном сюртуке, накрахмаленной сорочке и узком галстуке.

— Детектив-констебль Орсо? — встрепенулся он при моем появлении и протянул какой-то листок. — Вас вызывает старший инспектор Моран. Распишитесь.

При себе у посыльного оказалась переносная чернильница и ручка с железным пером; пришлось ставить закорючку.

— Знаете, куда идти? — спросил тогда клерк.

— Нет, — покачал я головой. — А старший инспектор Моран, он по какой части?

В полиции метрополии было никак не меньше двух дюжин старших инспекторов, и о господине Моране мне раньше слышать не доводилось. Главой сыскной полиции являлся Морис Ле Брен, и если кто и должен был проводить следствие по поводу исчезновения Роберта Уайта, так это он.

Или дело вовсе не в моем злосчастном начальнике? Сегодня ведь только понедельник, инспектора могли и не хватиться.

Клерк глянул на меня как-то странно и принялся убирать письменные принадлежности в планшет, но ответить все же соизволил:

— Старший инспектор Моран служит в Третьем департаменте.

В Третьем департаменте?!

От столь неприятного известия я невольно переменился в лице; посыльный даже смягчился и предложил:

— Детектив-констебль, вас проводить?

— Да, будьте так добры, — кивнул я и двинулся вслед за клерком, ломая голову над причиной вызова в Третий департамент, сотрудники которого занимались не только выявлением шпионов, религиозных фанатиков и малефиков, но и выведением на чистую воду своих запятнавших честь мундира коллег.

Мне не хотелось оказаться причисленным ни к одной из этих категорий, поэтому шагал я за провожатым в откровенно расстроенных чувствах.

А жизнь продолжалась; бегали взъерошенные письмоводители, курили в своих закутках сыщики, толпились у раздевалок освободившиеся после ночной смены констебли, вышагивали в раскорячку скованные кандалами арестанты. В кабинетах стрекотали печатные машинки, хлопали двери, кто-то истошно вопил в запертой камере.

Все было как всегда. Все как всегда — и в то же время все было не так.

Я шел в Третий департамент, и это откровенно пугало.

Клерка мои нравственные страдания нисколько не занимали, и он уверенно шагал по бесконечным коридорам, иногда сворачивая на лестницы и открытые галереи. Некоторое время спустя мы очутились в дальнем крыле Ньютон-Маркт, и там очередная лестница уткнулась в запертую дверь, перед которой несли службу сотрудник в штатском и два констебля с самозарядными карабинами наперевес.

— Детектив-констебль Орсо, — представил меня провожатый и отправился восвояси.

Дежурный раскрыл лежавший на столе журнал, отыскал нужную строчку и разрешил:

— Проходите, констебль. Седьмой кабинет.

Я постарался не выказывать собственной растерянности и отправился на поиски старшего инспектора. И хоть нумерация помещений оказалась на редкость путаной, просить помощи у сотрудников Третьего департамента я не решался. С важным видом раскланивался со встречными и уверенно шагал дальше.

Наконец, в глухом закутке на глаза попалась дверь с неровно прикрученной латунной семеркой.

— Войдите! — послышалось в ответ на мой осторожный стук.

Я шагнул внутрь и враз растерял всю свою показную невозмутимость.

За письменным столом сидел господин средних лет с худым и бледным лицом потомственного аристократа. Напомаженные волосы, высокие, круто заломленные брови и тонкие губы придавали ему сходства с театральным артистом, но взгляд серых холодных глаз не оставлял ни малейших сомнений в профессиональной принадлежности мнимого декадента.

Его я не знал. Другое дело — тучный крепыш в гостевом кресле под портретом Исаака Ньютона! Старший инспектор Морис Ле Брен возглавлял сыскную полицию, и хоть на фоне утонченной внешности хозяина кабинета он со своим налитым кровью лицом и глубокими залысинами казался безыскусным уличным задирой, недооценивать шефа не стоило. Хватка у него была поистине бульдожьей.

— Детектив-констебль Орсо, — представился я, поборов неуверенность. — Вызывали?

— Присаживайтесь, констебль, — указал хозяин кабинета на свободный стул у стены и вернулся к прерванному разговору: — Морис, при всем уважении, не могу согласиться с такой расстановкой приоритетов. Колонии Нового Света всегда отличались изрядным вольнодумством, и зараза сепаратизма не обошла их стороной, но это дело будущего. Пока ацтеки пытаются отрезать их от залива и рвутся в Калифорнию, никто о независимости даже не заикнется.

— Полагаешь, Бастиан, в обозримом будущем ацтеки никуда не денутся? — подхватил его мысль Ле Брен.

— Именно! — подтвердил франт.

— Говорят, не так давно в Теночтитлане была принесена в жертву тысяча невольников. Готовится большое наступление...

Бастиан Моран безучастно пожал плечами:

— Пока это лишь слухи.

— Но если не Новый Свет, что тогда? — поинтересовался старший инспектор. — Русские?

— Русские? — рассеянно переспросил хозяин кабинета и достал из верхнего ящика стола пачку "Честерфилда". Он закурил, откинулся на спинку стула и выдохнул дым к потолку. — Русские как пиявки. Они всегда хотят чего-то еще. Их провинция раскинулась от Черного и Балтийского морей до Восточного океана, а они требуют для себя каких-то особых преференций! Русские опасны, но сейчас у них связаны руки.

— Поднебесная?

— И Япония, — кивнул Бастиан Моран. — Сначала потеря Кореи и Манчжурии, теперь угроза Транссибирской магистрали. Самое смешное, нам еще придется им помогать!

Ле Брен вытащил из кармана мундштук из слоновой кости и принялся вертеть его меж пальцев.

— Тогда кто? — спросил он наконец. — Кто вызывает наибольшие опасения? Грезящие о былом имперском величии англичане? Сближающаяся с Австро-Венгрией Германия? Наши ненадежные индийские вассалы? Только не говори о Франции, настроения в Париже известны мне не понаслышке, уверяю: дальше разговоров дело не зайдет. Мы, французы, за последние годы изрядно обленились.

Хозяин кабинета передвинул пачку сигарет собеседнику.

— Угощайтесь, Морис.

— Благодарю, не стоит, — отказался глава сыскной полиции. — Семейный врач твердит, что кашель у меня — от чрезмерного курения, приходится ограничивать себя.

— Вздор! — фыркнул Бастиан Моран, но настаивать не стал и кинул пачку в верхний ящик стола. — Что же касается твоего вопроса, скажу прямо: больше всего меня беспокоит активность египетской агентуры.

— Серьезно? — не удержался Ле Брен от скептического смешка. — Шпионы? Я полагал, газетчики делают из мухи слона.

— Отнюдь. За последний месяц объем дипломатической почты в египетском посольстве вырос на порядок. Второй секретарь известен своими пышными приемами, на них бывает весь свет Нового Вавилона, а ведь этот господин связан с египетской разведкой. Все это неспроста.