Впрочем — чего он хочет от осужденных на пожизненное? Чтобы они были святыми? Здесь каждый первый — клеймо ставить некуда. Уголовники — звери в человеческом обличье. Террористы. Маньяки — тупые, со слюнявыми губищами.

Насиловать, убивать — просто ради удовольствия, ради удовлетворения своей ничтожной душонки?! Эх, была бы кнопка — нажал — и все эти твари в Присподнюю!

И он с ними....потому что тоже маньяк-убийца. По крайней мере — так его назвали газеты. Мол, крыша поехала, и всех поубивал.

Идиоты! Если крыша поехала в момент совершения преступления, так какого черта он делает тут, в тюрьме? А не принимает процедуры в дурдоме для особо опасных психов?

Представил, как ему бы сейчас делали лоботомию — как герою "Полета над гнездом кукушки", и содрогнулся. Нет уж, лучше в тюряге! Может и правда Контора опомнится, и вытащит его отсюда? Ведь в подготовку столько вложено сил! Годы учения, годы тренировок — он бы мог послужить своей стране, пусть даже без командирского звания, без регалий — обычным бойцом! Он же снайпер, лазутчик, диверсант! Дай невыполнимое задание — Зимин его выполнит! А если погибнет — так с честью, а не тут, рядом с этим увальнем, которого хочется придушить!

Все-таки Зимин подсознательно не верил, что навсегда останется в тюрьме. Контора, конечно, организация непредсказуемая...нет, вернее — она предсказуемая, когда дело касается огласки, но он ведь никому и ничего не сказал! Кто такой на самом деле, где служил, что делал на службе! Если бы захотели — вытащить из тюряги для Конторы совсем не сложно...

Шепот соседа прервал мысли:

— Ну да, да, я брал! Много брал! И что?! Там по-другому нельзя! Да что я-то — мелочь! Самые жирные рыбы наверху! И я туда отдавал, все отдают! Иначе не усидишь на месте! А то, что людей пострелял — каждый день жалею. Каждый день! Опоили меня, точно опоили! А то, что следов в крови не нашли, так это уметь надо — можно так опоить, что никто не подкопается! Знаешь, какая грызня идет за должности? Нет? Ты же майор! Должен знать!

— Я боевой офицер! — не сдержавшись, буркнул Зимин, и тут же убавил голос — И не о людях ты жалеешь, которых застрелил, а о том, что здесь оказался! О том, что жирное место потерял! Бабло рубить не можешь!

— Как будто ты никогда бабло не рубил! В горячих точках бывал, так? Бывал, уверен! Хоть ты и молчишь. И я бывал. Что, по карманам у духов не шарил? Баблишко не собирал? То-то же. Так что засунь язык себе...

Зимин не успел ответить как следует. Сознание его помутилось, и майор на какое-то время выключился из реальности. Ощущение было таким, будто его засунули под воду, где он не мог дышать. Или выбросили в открытый космос, прямо к звездам. Мир закружился, завертелся, затошнило, но...извергнуть содержимое желудка Зимин не успел. Все кончилось так же неожиданно, как и началось. Он снова лежал на своих нарах и смотрел в потолок, вот только...да! Да! Лампа на потолке не горела!

— Что это было?! — хриплый шепот соседа по камере вернул к реальности, и Зимин сел, спустив ноги с кровати. Голова слегка кружилась, но быстро пришла в норму — за три года заключения тренированный организм не успел растратить свою крепость. Тем более, что при первой же возможности Зимин занимался упражнениями — отжимался, приседал, делал специальные упражнения на растяжку и силу. Сосед над ним вначале смеялся, мол, для чего делаешь? Все равно все тут сдохнем! Но потом тоже стал заниматься, повторяя то, что делал Зимин.

Впрочем — судя по рассказам полковника, который был словоохотливым парнем чуть старше Зимина, он был хорошим опером, которого не возьмешь голыми руками. Зимин в общем-то ему верил — слышал немного об этой истории, и хотя недолюбливал ментов, признавал, что без них все было бы гораздо хуже. Какой-никакой они порядок все-таки наводят. А что до взяток...святых, как показывает опыт, в этом мире больше нет. По крайней мере — Зимин таких не встречал. Даже глядя в зеркало.

— Глянь! А на улице-то день! — снова прошептал полковник, показывая пальцам на прикрытую решеткой амбразуру окна — Светится! А лампа — не горит! А только что ночь была! Что же такое случилось, а?

Где-то далеко послышались голоса, по коридору затопали ноги, и сокамерники насторожились, готовые броситься к кормушке и подставить руки. Замешкаешься — так отходят дубинкой, что неделю без стона ни сесть, ни лечь не сможешь. Проверено!

Но нет — прошли мимо, не загремела ни одна дверь. Никого не вывели, ни к кому не вошли. На этом этаже было камер пятьдесят, не меньше, и выше около пятидесяти. Это ему рассказал полковник — он знал зону особого режима по службе и представлял, как она выглядит. И знал, кто тут содержится.

По словам полковника выходило, что здесь доживают свои дни примерно полторы сотни "особистов" — тех, кто осужден на пожизненный срок. Их обслуживают пятьдесят человек заключенных из числа обычных, не "особистов". Человек тридцать охраны — на стенах, и дежурные надзиратели по блокам. Из них больше половины — женщины.

Зимин тогда удивился — почему женщины? Тюрьма — и женщины-охранницы? Полковник "успокоил" — стреляют они не хуже, а то и получше мужчин. Не пьют, добросовестные — дорожат своей работой. А что такого? Где ты еще получишь такую зарплату в глухой тайге, когда до ближайшего, самого маленького городка пятьдесят километров условной дороги?

В основном — это жены, дочери и сестры надзирателей, которые служат тут же, на зоне. В общем — обольщаться не надо. Пойдешь в побег — пристрелят, и не спросят, как тебя звали. К заключенным, по понятным причинам, их не подпускают, они на вышках сидят, да по стене ходят. Но службу несут с душой.

Впрочем — Зимину было все равно, кто именно его охраняет. Он автоматически уже давно прикинул — можно ли уйти из этой тюрьмы в побег? И сделал вывод — нет, невозможно. Остается лишь ждать. Чего? Или смерти, или помилования, или — когда вытащит Контора. И только так.

Странности продолжились. Завтрак им не принесли. Не принесли и обед. Более того, как оказалось — в системе нет воды, а потому попить, если захочется — нечего. Только из бачка унитаза. Пока не страшно, но...

Электричество не было, лампочка так и не загорелась, и когда наступил вечер — в камеру спустилась тьма — непроглядная, густая, как вакса. Так-то оно вроде и хорошо — после трех лет света, проникавшего и через закрытые веки, не оставлявшего ни малейшей возможности забыть, что ты в тюрьме, и процентов на девяносто — навсегда. Только через двадцать пять лет отсидки заключенный может подать прошение на помилование. Если доживет, конечно. А там уже — как власть решит. Большинству точно откажут, и правильно.

Свет не выключался потому, что администрация должна была контролировать — что творится с заключенным. Если ты осужден на пожизненное, так сиди, и медленно подыхай. И не делай попыток покончить с собой. Никто не позволит тебе вот так просто взять, и подохнуть! "Наказание преступлению должно быть подобно"

Наблюдение за небом из окна камеры ничего не добавило к пониманию ситуации. Небо, солнце, облака, птицы в вышине — ничего нового. Ощущение было таким, что за стенами тюрьмы произошла какая-то техногенная катастрофа, возможно — ядерная война. И теперь заключенные предоставлены сами себе. О них просто забыли, как забывают о ненужных вещах. В самом деле, случись ядерная война, извержение вулкана, или падение астероида — кто вспомнит о каких-то там заключенных, которых нужно зачем-то спасать? В прежнее время всех этих маньяков давно бы уже поставили к стенке. Или как там расстреливали? В затылок, в треугольник?

Ведут по коридору, и сзади — бах! И нет маньяка. Нет убийцы. Пожизненное заключение в России возникло после проникновения в нее либеральных идей, мол, какой бы ни был преступник — а он должен жить. Зимин, само собой, с этим не был согласен, но...все-таки хорошо, что смертную казнь отменили. Какая-никакая надежда, а есть.

Он как-то задумался, а если бы смертная казнь все-таки существовала? Совершил бы он то, что совершил? И пришел к выводу — да. Если бы была возможность изменить прошлое, он сделал бы все так же, как и тогда. Есть люди, которые не заслуживают жизни, в этом майор Зимин был уверен на сто процентов, и ничто не могло поколебать его уверенность.

— Как думаешь, что случилось? — по привычке шепотом спросил сосед по камере, когда они с Зиминым лежали на шконках в полной темноте — Может, это быть война?

— Все может быть. Только не о том думать надо.

— А что думать-то? Кто кого сожрет? Я тебя есть не буду! Не смогу. А ты меня?

— Что у тебя за фантазии? Думай, как отсюда выбраться, если нас забыли!

— Можно превратиться в облачко, и улететь. Как же еще-то? Стальные двери, стальной засов, стальной амбарный замок — это тебе не пиндосские камеры, запирающиеся электроникой! Это старая добрая тюрьма, и хрен отсюда выберешься! Нет, братец, думать нужно о том, как дотянуть до тех пор, пока нас отсюда не вытащат! Или пока не накормят. Кстати, ты заметил — воздух другой? И жарко стало. Пахнет степью, а не озером! А мы ведь посреди озера!

В самом деле — Зимин заметил, что вместо обычного холода, вместо ледяного ветра, влетающего через маленькую форточку (их ввели, эти форточки, в двухтысячных годах — тоже дань либерализации), теперь воздух за стенами дышит зноем. Ощущение такое, будто климат сменился, или же тюрьму перенесли в экваториальные широты.

Странно, все странно. Но утро вечера мудренее, и потому Зимин шикнул на полковника, заставил себя уснуть, усилием воли подавив мысли о еде и панические мысли, попытавшиеся пробиться в тренированный мозг.

Зимин к сорока годам стал фаталистом — чего быть, тому не миновать, но умереть от голода, думая о том, что сосед может попытаться его убить и потом сожрать — это было уж слишком. То, что бывший мент попытается — Зимин в этом не сомневался. Люди никогда не отличались стойкостью, и тем более — святостью. Сожрать себе подобного в прямом и переносном смысле — готов любой, попавший в такие условия, которые заставят его это сделать. Ну...почти любой. Осужденный на пожизненное — точно. Продлить свою жизнь на неделю, на месяц за счет сокамерника — ни один из "соседей" Зимина не задумается ни на секунду — стоит ли это делать. Полковник — не исключение.

И тогда встает вопрос — а он, Зимин? Сможет убить сокамерника ради того, чтобы продлить эту самую жизнь? Его жизнь, майора Зимина?

Думал недолго. Жрать полковника не станет, лучше сдохнет с голода, а скорее всего — от жажды, потому что воды в бачке унитаза осталось не так уж и много. Так что вопрос о каннибализме отпадает. А насчет убийства соседа — возможно, что это придется сделать. Если тот попытается напасть. Люди впадают в безумие от недостатка воды и пищи, и неизвестно, как себя поведет бывший опер, не особо отягощенный моральными принципами. Вернее — почти наверняка известно.

Утро началось с грохота.

Бам! Бам! Бам!

Судя по звукам — пинали ногами в двери камер.

Бам! Бам! Бам!

Перед катаклизмом, если бы кто-то посмел ТАК себя вести (из числа заключенных, разумеется) — как минимум, неделя в шизо, плюс синяки и отбитые внутренности.

Здесь — не церемонятся. Актируют, и в могилу. "Сердечный приступ".

Но сейчас в двери камер били десятки ног. Десятки! И если охрана на месте — скоро последует жестокая расправа.

— Слышишь? — зачем-то спросил полковник, хотя не услышать все это было невозможно — Может, и мы постучим?

— Башкой? — скривился Зимин — Толку-то? Пусть себе стучат. Наши ноги будут целее.

Он встал со шконки, выглянул в утреннее небо. Голубой небосклон, птички в небесах — хорошо! Невольно вздохнул, вспомнив, как тяжко было в первые месяцы заключения. Труднее всего даже не то, что здесь, фактически, ты на положении раба, вынужденного делать все, что прикажет хозяин. Выполняй, что положено, четко, без промедления — и живи, насколько тебя хватит. Военному не привыкать.

Труднее всего была скука — если можно ее так назвать. Зимин всегда был человеком действия, а того, что ему пришлось перенести в своей судьбе — хватило бы на несколько самых бурных жизней. И вот теперь — четыре стены, надоевший сокамерник, разговоры ни о чем , старые газеты, книги из библиотеки тюрьмы — затертые, пахнущие хлоркой, и больше ничего. Совсем ничего! Дни, месяцы, годы — ничего! И так до конца жизни...

Зимин все свободное от чтения время посвящал тренировкам — растяжкам, отжиманиям, подтягиваниями и "бою с тенью" — вначале думал, что Контора его скоро вытащит, хотел быть в форме, но потом понял, что никто, кроме Нюськи о нем не помнит, никому майор Зимин не нужен, и занимался просто для того, чтобы убить время.

Время, которого в жизни ему никогда не хватало. Вечно спешил, бежал — по джунглям, по пустыне, по городским улицам, мчался, не обращая внимания на то, что жизнь проходит мимо, и вот — прибежал. Сорок лет — ни семьи, ни детей, только камера, и кусочек неба, видимый через толстые прутья решетки. Навсегда!

Зимин вздохнул, и уселся на шконку, тут же вскочил и хотел ее заправить — не дай Бог обнаружат, что он арестант сидит на нарах после побудки! Это палки по бокам, и ШИЗО — неделя, на хлеб, на воду!

И уже вскочив, едва не фыркнул — побудки-то не было! Не звучал ревун, и завтрак не разносили, хотя уже давно были бы должны! И скорее всего — не будет никакого ШИЗО. Но что будет?

— Глянь, глянь что там! — возбужденно крикнул полковник, указывая пальцем в форточку окна — Ни хрена себе! Я глазам не верю! Глянь! Да скорее же, черт тебя подери! Улетит, потом скажешь — сбрехнул!

Зимин нехотя поднялся, подошел к сокамернику, посмотрел туда, куда тот показывал, и глаза его расширились от удивления. Над двором тюрьмы, медленно шевеля крыльями, пролетало самое странное существо, которое Зимин видел в своей жизни.

Дракон! Это был он, как сошедший с картинки волшебной сказки! И больше того — на спине дракона сидел человек!

Зимин до боли закусил губу, в ушах звенело, кровь била в голову, грозя разорвать сосуды. Полковник что-то говорил, дергал Зимина за рукав, но тот ничего не слышал, неспособный ничего воспринять. Его мозг, гибко реагирующий на любое изменение ситуации, впервые застопорился, не в силах обработать полученную информацию.

То, что Зимин увидел — просто не могло существовать! Не-мог-ло! А значит — он или спятил, или видит сны, или под наркотой! Может на самом деле он в дурдоме, привязанный к кровати и его накачивают лекарствами? Может ему все привиделось?

Зимин с силой ударил кулаком в стену, и боль его отрезвила. Нет, он не рассек кожу — тренированные кулаки с набитыми костяшками, ломавшие кирпичи, выдержали удар. Но боль была резкой, шипучей, и Зимин скривился, не глядя на отшатнувшегося полковника.

А потом сел на шконку, зажав голову руками и несколько раз повторил:

— Куда мы попали?! Куда мы попали?!

Ответа, само собой, не было. Потому что даже охранники и надзиратели, которые сейчас собрались в актовом зале тюрьмы, не знали — что происходит и что им делать, и куда они все попали. Но в том, что "попали" — никто из них не сомневался.