Почти фантастика

По балке из города пришел дядя Толя. Оказывается, он уже два дня пробирается домой. Его тут сразу чуть не застрелили немцы, потому что у него была татуировка на правой руке возле большого пальца. Там была синяя пятиконечная звездочка. Мальчишки многие делали себе татуировки.

— Комиссар! — кричали на него немцы.

И только выбежавшая на крики мама и выкарабкавшаяся наверх бабушка отбили его, показывая руками, что он еще вот такой, что маленький он еще, то есть «кляйн». Дяде Толе было тогда семнадцать.

В убежище постоянно заглядывали немцы, и поэтому дядя Толя поселился отдельно. Они с Колей выкопали другое убежище, попроще и поменьше, в овраге, прямо в стенке. И Коля тоже стал там ночевать. Там был свежий воздух и не так душно.

Уже никто не боялся мин и снарядов, узнавая издали, кто стреляет и чем.

Самым же страшным был голод.

Ели один раз в день. Очень редко, когда два. И этот второй обычно был чаем — пустым кипятком, заправленным сушеной морковкой. Голод был мучительным. И мучительнее всего было ждать с утра, что же найдут Коля с дядей Толей по старым огородам. Дедушка уже не мог ходить далеко, у него начали опухать ноги.

Очень боялись мародеров, потому что они могли не только взять, что угодно, но и убить. Мама была совсем еще молодой, всего тридцать пять. Она одевалась под старуху и мазала лицо сажей.

Поток беженцев со стороны Сталинграда не уменьшался. Каждый день мимо развалин дома по улице шли группами и по одиночке куда-то дальше в степь. Говорили, что в Гумраке есть специальное место, где кормят, а потом отправляют дальше, туда, где есть еда и жилье.

Несколько раз приходили мародеры, причем явно не немцы. Немцы, заглянув в убежище и поморщив носы, видя нищету, уходили. А эти, другие, протыкали узлы с барахлом тонкими прутьями, похожими на велосипедные спицы. Видимо, думали, что там прячут какие-нибудь драгоценности. Один в немецкой форме, скорее всего не немец, а русский или украинец, бесцеремонно вытолкнул всех из убежища и начал выбрасывать узлы и узелки и разбрасывать одежду. Узелки с остатками манки, пшена и крупы развязывал и все высыпал на пол убежища, не обращая внимания на плач мамы и укоры бабушки.

Бабушка начала стыдить его и под конец высказала, что даже немцы не позволяли себе так издеваться над нами.

— Ты, видно, не немец вовсе, а какой-то выродок из наших!

Солдат пришел в ярость и даже щелкнул затвором винтовки, направив ее на бабушку. Все закричали в голос, солдат плюнул и выскочил из убежища, ничего с собой не взяв, хотя отложил сначала что-то из нашей запасной одежды. Из этого все и поняли, что это действительно был не немец, а какой-то их служака из русских или украинцев.

* * *

— И ты кричала?

— Да. Просто «а-а-а» тянула. Махала руками, сидя. Было очень страшно. Очень. До судорог. У него винтовка — мог и выстрелить. И ничего бы ему потом не было. И было обидно. Мы потом эту крупу собирали по зернышку, по щепотке, сдувая песок…

— А потом что?

— А потом мы «переехали». Снова начались обстрелы. Стали прилетать снаряды от наших дальнобойных орудий. Это когда мы от немцев прятались, мы были за кручей от них, за бугром. А тут — как на ладони и вход в убежище и вообще все. Страшно было погибнуть от своих. Дядя с братом выкопали новое убежище в глиняном карьере, где все брали глину раньше. Выкопали такую узкую нору, а там расширили в пещеру. И когда мы переехали, перетащились, в первый раз спали спокойно. Там было тихо-тихо. И даже ближний разрыв всего лишь покачивал землю. И еще там было жарко. Поэтому в первую же ночь все разделись, засунув одежду под себя.

— Погоди, ба! Я сейчас наше наступление подготовлю, — снова убежал Димка.

У него уже было наступление. А у нас тогда до наступления было еще очень далеко

* * *

…Надо было что-то решать, потому что еды совсем не было. Питались тем, что приносили в самодельных сумках-зембелях Коля и дядя Толя. Они с утра уходили по балке к местам, где раньше были огороды, и буквально просеивали землю между пальцами, разыскивая сморщенную морковку или пригоршню мелкой картошки.

А потом однажды пришел пожилой немец с бляхой и сказал, показывая пальцем на часы, чтобы через двенадцать часов тут никого не было. Иначе — он снял с плеча короткую винтовку и показал, как стреляют.

Немцы готовились к зимовке под Сталинградом, и лишние люди в собственном тылу им были не нужны.

Уходить было необходимо, и уходить было страшно. Вся война была — этот страх. Боишься снарядов и бомб. Боишься пуль. Боишься немцев. Боишься наших — оттуда стреляли теперь по Городищу. Боишься остаться голодным и ослабеть до смерти. Боишься отравиться, потому что лечить тогда будет просто некому. Всю семью фельдшера завалило в погребе. Никто не спасся.

Поутру на тележку с двумя колесами погрузили свои матрацы, одеяла, одежду, всякие узлы, сколько хватило места, посадили сверху бабушку и Нюрку. Она могла уже ходить, но мало и очень медленно. За ручки взялись Коля с дядей Толей. Мама с дедушкой толкнули сзади.

По натоптанной дороге они двинулись через степь. И тут же стали падать первые медленные снежинки.

К Нюрке часто приходил ее Димка. Никто из взрослых его не видел. А он старался веселить ее, тормошил. Иногда говорил, присмотревшись:

— Эй, а ты ведь замерзаешь! Ну-ка, марш-марш с повозки! Походи немного, помоги остальным!

Она сползала без возражения и шла какое-то время рядом, держась рукой. А он шел рядом и повторял:

— Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю — все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой обязательно вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!

Дедушка делал большие глаза маме, подмигивал потом и улыбался. Выправляется девка!

В степи было очень холодно. Путешествие запомнилось на всю жизнь этим постоянным нутряным каким-то холодом. Сыростью. Запахами. Никто не раздевался. Спали прямо на земле, нарубив камыша, а сверху накидав тряпок. Укрывались одним большим тяжелым ватным одеялом и прижимались друг к другу. Кто был с краю — замерзал. Чаще всего там были Коля и дядя Толя. Они вставали среди ночи, отходили в сторону, чтобы не шуметь, прыгали на месте, пока кровь снова не начинала бегать по жилам. Устав, ложились. И снова мерзли.

И еще больше мерзли от голода. Съели все свои небольшие запасы. Все мамины крупы, с таким трудом спасенные от мародеров, были брошены в котел. По дороге обследовали поля. Иногда находилась картошка или морковь. Мама не давала их запечь в костре. Обязательно варила, кидала какие-то травки для вкуса и заставляла не только овощи есть, но и хлебать горячую жижу. Не было соли. Не было хлеба. Не было совсем ничего.

Прямо на дороге лежали лицом вниз трупы. Было даже не страшно уже. Устали бояться. Сильнее донимал холод и голод. Холодно было до боли.

Дедушка с дядей Толей сталкивали трупы в канаву, Коля присыпал землей. На полях она еще не замерзла до каменного состояния. А дорога как раз подмерзла, и стало легче идти.

Однажды утром не проснулась бабушка. Она ни разу не пожаловалась ни на что. Ей было очень всех жалко. Сидела на тележке и потихоньку молилась. И вот не проснулась после ночевки в степи. Наступило какое-то полное отупение. Нюрка даже не плакала. Просто стояла и смотрела. И ее Димка стоял и смотрел. И в этот раз молчал.

Мама хотела везти бабушку с собой до ближайшей церкви. Но где та церковь? А тащить — очень тяжело. Дедушка шел уже совсем плохо. У него распухли ноги, и пришлось разрезать старые валенки. Теперь он не толкал тележку, а держался за нее.

Бабушку закопали тут же у дороги, где провели ночь, поставив небольшой крест из прихваченных с собой обломков досок. В костре раскалили гвоздь, и Коля написал…

* * *

— Ба, ну ты что? Чего ты? Это уже прошло все давно! Чего ты теперь-то плачешь?

— Понимаешь, Димка, бабушка, она была такая добрая… Она меня очень любила — я же первая внучка у нее была.

— А я — твой первый внук, да?

— Ты у меня первый правнук.

* * *

Потом они дошли до казачьей станицы.

Вокруг стояли высокие тесовые заборы. За воротами, обитыми полосами железа, рвались с цепей огромные сытые собаки. В Городище собак совсем не оставалось. Каких постреляли немцы, а какие просто убежали, когда народ расходился.

Голодные мужчины повернули тележку и потащили ее потихоньку к берегу реки. А мама и Нюрка пошли просить, «христарадничать». Они стучали в ворота и громко пели молитвы, которым научила бабушка, пока были бомбежки и обстрелы и все сидели в убежище. Кроме лая собак, ничего не было. Иногда выглядывал здоровый сытый казак и кричал, чтобы шли дальше, пока не спустил пса.

— Ишь, голодранцы! Всё-то вам неймется, всё-то нам вас кормить!

Где-то на краю впервые приотворилась калитка. Женщина сунула Нюрке полбуханки настоящего черного хлеба и сказала, чтобы они быстрее уходили, пока не вернулся староста с полицаями.

Эти полбуханки они ели, как сладкие конфеты. Порезали хлеб на ровные дольки, и каждый со своей долькой сидел у костра и медленно откусывал, посасывая, как леденец, пока хлеб не растворялся во рту. Ничего не было вкуснее того черного хлеба.

Но тут пришел староста и два полицая с винтовками. Староста велел потушить костер, а на вопрос мамы, как же переждать ночь без огня зимой, указал на пустой скотный двор. Там, мол, переночуете, а утром чтобы никого тут не было. Идите дальше. Там, дальше, немцы дают паек беженцам, и есть большие села. А к казакам нечего примазываться. Русские вы? Вот к своим русским и идите.

Они шли еще два дня.

И до весны потом жили в том селе, куда дотянули тележку.

Было тяжело. Но хотя бы стало больше еды. Беженцам давали на месяц зерно, из которой мама варила кашу. Иногда выдавали хлеб — тяжелые черные буханки.

Когда под Сталинградом наши пошли в наступление, и штурмовики стали долетать досюда, немцы начали эвакуировать свои учреждения. Однажды во время бомбежки возле дома убило лошадь. Дедушка с парнями затащил ее быстро во двор, несмотря на продолжающиеся взрывы. Они топором порубили лошадь на куски. В тот день был пир. Во всех посудинах варилась конина. Пили бульон. Потом ели мясо. Без соли, без хлеба, но это было так непередаваемо вкусно!

Утром в дверь пинали сапогами. Пришел сосед в сопровождении немецкого патруля. Он сказал, что у него со двора свели корову, и это непременно вот эти голодранцы, у которых ничего своего нет. Вот и мясо у них повсюду, во всех ведрах. Хорошо, что дедушка не выкинул шкуру и копыта. Немец заглянул в корыто, увидел лошадиное копыто, сморщился, гаркнул что-то, и все ушли.

В одну ночь никто не спал, потому что пропал брат Коля. Его схватили на улице и увели во временный лагерь, чтобы увезти в Германию. Тогда многих похватали. У ворот лагеря, перевитых колючей проволокой, стояла толпа женщин, которые кричали немцам и показывали, что вот тот — совсем маленький и этот еще мал. Им кого отдавали, а кого они сами протаскивали через колючую проволоку, обдирая до крови. Так Коля спасся и пришел домой уже под утро, хоть в разодранном пальто.

В том селе они похоронили дедушку. Он стал задыхаться, опухать весь. И однажды тоже не проснулся. Похоронили его на старом кладбище, возле церкви.

А однажды ночью раздался осторожный стук в дверь и голос:

— Русские есть?

— Есть, есть, — зашумели все. — Мы — русские!

За дверями стояли наши разведчики в незнакомой форме с погонами.

Через две недели мама на попутках съездила в Городище. Потом вернулась, все собрались, и тот путь, который был нескончаемым и смертельным, с ночевками в степи, с голодом и холодом, в кузове машины занял всего четыре часа.

* * *

— И война закончилась?

— Нет, война была еще долго. Но мы были теперь дома. Пусть было еще голодно, но не так, как в оккупацию. Нам выдали карточки. В село приезжала лавка с хлебом. Был огород и зелень всякая, а к осени — фрукты и овощи. Всем нашлось дело, кроме меня. Коля пошел работать на завод, где делали силикатный кирпич. Город строился, и кирпича надо было много. Дядю Толю призвали в армию, но он даже не успел повоевать. Они были в лагерях, потом их использовали на охране новых заводов.

— А… Димка?

Она повернула голову, посмотрела на правнука, сидящего, скрестив ноги, на полу возле ее дивана:

— Я уже нормально ходила, и дел было столько, что больше не придумывала себе друга. Мне было уже почти одиннадцать лет и было уже некогда — помогала маме по дому. А почему ты спрашиваешь? А-а-а… Ты же знаешь, так?

— Что знаю?

— Все, что тогда было со мной — ты знаешь, правда? Это ведь ты помогал мне, когда было совсем плохо?

— Да ты что, ба! Это ж фантастика! Так не бывает…

— Никогда не ври старшим! — строго погрозила пальцем бабушка.

— Да я не и вру вовсе. Я так, успокаиваю просто тебя немного. Не бывает такого. Подумаешь, имя. Может, вы потому меня так все и назвали, когда родился, что тогда вот…

Наутро Димка не встал с кровати. Он весь горел от высокой температуры, метался по кровати в бреду, скидывая одеяло. Скорая помощь увезла его в больницу. «Крупозное воспаление легких», — качал головой врач.

Приехавшие срочно по вызову родители не находили себе места.

— Моя вина, моя вина, — качала горестно головой бабка. — В степи зимой было так холодно. А он же совсем без зимней одежды!

— Слушай, скажи своей бабке, чтобы успокоилась, наконец, а? — кричала на кухне мать. — Какая тут степь? Какая зима? Она совсем с у тебя ума сошла от старости? Пусть она лучше расскажет мне, чем таким умудрилась напоить ребенка, что у него воспаление легких. Или во льду купала? Откуда у ребенка летом — воспаление легких?

Бабушка пробилась через главврача, через заведующую отделением, сидела теперь по ночам у постели Димки, клала ему на лоб холодные компрессы, и тихонько плакала, слушая его жаркий шепот:

— Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю — все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!

Половинка

И еще один этаж. Давай-давай-давай… На площадке передохнем, как дотащим.

— Уносите свою мебель! Вы мешаете жильцам!

— Ладно, ладно, мамаша, не шумите. Это мы тут нашего командира перевозим.

Увидев погоны, злобная старушка сразу стала улыбаться и усиленно жалеть «бедных солдатиков». Теперь, небось, целую неделю на скамеечке, что вкопана у подъезда, будет обсуждать с такими же старушками, какие все-таки гады, эти отцы-командиры. Как они эксплуатируют труд своих солдат. Что солдаты — мы, то есть, это для них просто как рабы настоящие. Старая она, дурная… Да мы просто рвались в добровольцы, лишь бы из части выпустили. Увольнительную не дождаться, служба посменная, между сменами сплошные учения строевые, да боевые. А тут — целый день фактически на воле. Даже без пилоток — оставили их в машине. И расстегнулись чуть не до пупа, потому что жарко. А капитан на это — ни слова. Не требует, чтобы застегнулись, чтобы головной убор и прочее отдание чести.