Кто поверит эху? - Часть 3

Тяжко это было, сам себя ненавидел. А делать-то что, старый мир рушится, и либо в новом найдется место, либо погребет под обломками.

Глава

Кусты выше человеческого роста щетинились по обеим сторонам дороги. Из сплетения веток выглядывал не то острый валун, не то столб с полустертой временем красной полосой на боку. Неприветливым место казалось, хотя торчит себе и торчит серый камень....

— Смертная память, — сказала Акэйин, заметив, куда девушка смотрит. — Еще больше таких в верховьях реки Золотой. Знак... Когда-то рухэй вырезали тут целую деревню.

— А мы едем на север. К границам, — одними губами сказала Нээле.

Госпожа труппы не стала утешать ее, мол, "тихо сейчас, давно тихо"...

С каждым днем холодало, осень, мягкая в срединных землях, тут являла суровый нрав. Ладно дождей больше не было, хоть земля еще не просохла. Дул холодный сухой ветер, от него то и дело тянуло кашлять. Спать приходилось уже только в повозках, а там было тесно. Волков и впрямь стало больше, а может, одна стая бежала по их следам, ночами заливаясь на разные голоса. Возчики спали по очереди, чтоб, если что, отразить нападение. Актрисы приуныли, а порой поминали недобрым словом бывшего покровителя — и тут же спешили поклониться и сотворить знак, отводящий беду. Но через день-другой снова не могли удержаться.

Сколько бы ни ехали, голубоватые горы впереди оставались неизменными, словно дорога текла назад, приноравливаясь к скорости, с какой трусили лошади и катились повозки. В одном из последних крупных селений им пришлось задержаться. Заболели сразу две кобылы — воспалились копыта, а денег не хватило бы и на покупку одной. Лечение дорого обошлось, но было удачным.

— Эх вы, коняшки, — говорила Акэйин, поглаживая рыжие мохнатые шеи. — Старенькие... Умирать вам скоро, а вы путешественниками заделались.

Наконец небесный купол повернулся к следующему месяцу — холодному, неприветливому в этих краях — месяцу Дикого гуся, Шамэ.

Нээле начали сниться кошмары. Она видела мертвого волка — заиндевевший, неясно было, где седая шерсть, а где иней, — он выл и грыз корни, сжимающие его тело. А в другую ночь волк, уже свободный, большими прыжками летел над стылой землей, не разбирая дороги, белы, слепы были его глаза, но зубы искали ее сердце. Иногда волка и вовсе не было, но рушилась тропа под ногами, а в небо взмывали бессчетные стаи угольно-черных птиц.

Если бы не милая Юмиэ, спавшая рядом с Нээле, было бы много хуже. Она всегда утешала вышивальщицу, когда та просыпалась в ужасе, с бьющимся сердцем. Но, увы, не только крики Нээле, но даже утешительный шепот раздражал остальных женщин и девушек.

А еще по-прежнему болела рука, которую давным-давно поранила нежить. Порой вспухала красная полоса, но потом проходила.

Я просто больна, думала девушка. У меня мало сил, вот и возвращаются страхи...

Но с каждым днем она теряла надежду.

Между тем тяжелее стало всей труппе. Наводнение сказалось на народе — им больше не радовались даже в благополучных деревнях.

Актрисы оставляли пожертвования на всех придорожных алтарях, разрываемые двойственными чувствами — припасов мало, но так важна поддержка добрых сил в пути...

В один из дней Юмиэ углядела за деревьями маленький заброшенный храм. Направились и туда, прихватив зерна пшеницы и просо — все, что могли принести в дар.

В храме, похоже, давно и сторож не жил, тем более не велись службы. Краска слезла с него, и дерево крыши и стен было то серым, то почти черным. Пятна мха на ступенях: много лет сюда не ступал человек. Источник, когда-то бивший неподалеку, иссяк, охранявшая его статуя — каменный горный барс — тоже весь зарос мхом и лишайником. Тоской веяло от этого места.

А Нээле вспомнила другие развалины, потом и рассказ госпожи Акэйин всплыл в памяти. Это всего лишь храм, подумала она, поспешно оставляя на камне возле лестницы нехитрое приношение — пшеничные зерна.

Показалось, что боль в руке слегка стихла. Может, и вправду когда-то было святое место. Может, и до сих пор... Хотя нередко в разрушенных храмах селится всякая нечисть — ведь, если Небеса позволили такое запустение, что-то послужило тому причиной, и часто это вина людей...

Девушки из труппы бродили поодаль, рассматривая некогда изысканную резьбу на колоннах и входной двери; зайти внутрь храма никто не отважился. Сэйэ, видимо, вспомнив слова Акэйин про амулет, вытащила его из-за ворота, сжала в ладони, и заявила, что ничего не чувствует. Похоже, пережитый испуг окончательно отпустил ее, и вещица вновь перестала казаться значимой.

Кто поговорил с ней, сама глава труппы или подруга, Нээле не узнала, но, когда уже сели в повозку, Сэйэ неохотно протянула ей амулет.

— Надоело просыпаться ночами от криков, — сказала она. — Отдашь, когда все это закончится.

С чего бы подобная доброта, рассказала Юмиэ: мол, госпожа Акэйин, замечающая все, углядела, за какой такой амулет схватилась Сэйэ во время оползня, и опознала в нем один из тех, что изготовили и освятили монахи горы Огай. Вырезан он был из ветви древнего, давно спиленного врагами монастырского кедра, в который когда-то вселилась душа святого настоятеля.

Пополудни небо вновь начали затягивать тучи, стало казаться, что уже сумерки; когда повозки вкатились в очередной лесок, из-за деревьев стало еще темнее. Через лес ехали долго и медленно, по едва различимой среди опавших листьев тропе. То одна, то другая из актрис выходили размять ноги, раз уж скорость повозок была черепашья. Порой спотыкались о корни; изредка в чаще раздавался зловещий хохот совы. Тогда женщины шептали молитвы и хватались за обереги.

Вскоре дождь пошел, несильный — шелестел по листве, и чудилось, будто со всех сторон переговаривается кто-то, негромко.

— Утром были высокие облака, завтра ясный день ждет, — сказала Юмиэ, никогда не терявшая присутствия духа.

— Скоро встанем — до завтрашнего рассвета, — проговорила хозяйка труппы. Нээле посмотрела на небо, темно-серое, едва различимое за сплетением нависших ветвей. Усталость навалилась на плечи, и стал бить озноб — вечерняя сырость давала о себе знать. Акэйин посмотрела на нее и произнесла:

— Теперь уже близко. Видишь вон ту вершину, похожую на волчью голову? Вот за ней озеро. Увидим Трех дочерей...

Нээле успела узнать легенду, как мужа и жену временно разлучила судьба, и две дочери росли с матерью, а третья, приемная — с отцом. И вот они встретились...

Вода озера и днем была темной, в цвет вечернего неба. И на диво спокойной: казалось, на огромной глади и рыба не плеснет хвостом.

— Летом тут царство зелени и птиц, но сейчас — глушь, — рассказывала Акэйин. — Зато лошадок-хэвен начали когда-то разводить именно здесь... они скачут по камням не хуже диких коз.

Нээле бросала взгляд на покорных коняг, тащивших повозку.

— Э, нет... не все, что низкое и лохматое — хэвен, — смеялась хозяйка.

Озеро почти целиком покрывало долину; от его берегов уступами поднимались горные отроги, за которыми виднелись скальные хребты Юсен. Где-то там высилась одна из древнейших крепостей Хинаи, держащая самый северный проход в провинцию — и в страну.

По склонам ущелий росли гигантские ели — пики, пронзающие небо. Три реки, "дочери", стекали в озеро с севера, и путницы еще не видели их. Зато наблюдали причудливые нагромождения каменных глыб — работу ветра, а может каких-то небесных исполинов. Валуны то стволы деревьев напоминали, то фигуры людей и животных.

— Где-то среди них окаменевшие солдаты-захватчики, — говорила Акэйин, покинувшая эти места в давнем детстве. — Давно это было, еще до того, как крепость построили...

Хоть было еще довольно времени, девушка с ужасом думала, что же будет когда подойдет конец месяца, а с ним и Дни мертвых, сооно торани. Амулет, сперва принесший успокоение, перед темным временем оказался бессилен, и кошмары начались снова. Вышивальщица почти совсем перестала спать.

Актрисы, вконец испуганные ее снами и криками, оставили Нээле в крохотной деревушке на горном склоне, совсем близко от крепости Трех дочерей — ее массивные стены хорошо было видно на другой стороне ущелья, а порой ветер доносил звуки гонга и ревущие голоса труб.

Старосте деревни отдали табличку-пропуск Нээле, позволявший ей ехать в крепость, и посетовали на болезнь девушки. Тот скосился неодобрительно: знаем мы ваши болезни, небось прибавления ждет.

Мы доложим в крепости, что ты здесь, скажем, что больна; если понадобится, тебя заберут, сказала Акэйин.

Нээле сомневалась, что за ней кто-то вернется. Скорее, пришлют гонца с наказом никуда ей отсюда не выезжать. Да и на чем бы? Пешком, да под зиму...

А так — по закону они не преступницы, их не наказывали, просто выслали подальше от Осорэи.

— Ты уж прости, — говорила хозяйка труппы. — Знаю, каково это — одной под зиму остаться. Но иначе беду навлечешь на всех нас, как недавно всех же спасла. Не похоже, чтобы это были простые кошмары. К тебе, видно, привязалось какое-то зло. Может, чье-то проклятие, может, неприкаянная душа. Если вдруг не успеем в крепость до темных дней... Нет, не могу рисковать всеми. Ничего, ты сильная и Заступница хранит тебя — справишься. Там, за перевалом, по слухам стоит монастырь, если совсем тяжко будет, помогут. Может, еще увидимся... Даст Сущий — весной разрешат обратно, и тебя позволят забрать.

Деньги в этой глуши мало что значили, но теплых вещей и припасов для Нээле собрали. Не слишком-то хотели много давать, но хозяйка прикрикнула на них.

— Молитесь, чтоб с вами такого не сталось!

Повозки направились дальше по размытой дождями, каменистой дороге.

Нээле поселили в холодной бедной хижине у женщины по имени Иммэ. Сперва показалось — той далеко за сорок; потом, присмотревшись, девушка поняла, что хозяйке на добрый десяток лет меньше. Сюда она попала вместе с мужем, впавшим в немилость чиновником. Он вскоре умер, а ей некуда было идти..

Нищета состарила ее и озлобила; но в глубине глаз Иммэ все-таки отображалась радость: можно будет поговорить с городской, а не деревенскими. И ночные крики соседки ее не испугали — заваривала для Нээле хмеля и какой-то серой коры, а когда девушке зелье не помогло, пила его сама и спала без просыпа.

А ведь когда-то Иммэ явно была красива, той надменной холодной красотой, которая бросает вызов времени. Но не время даже — нищета и безысходность оказались сильнее.

Со временем Нээле узнала, что Иммэ подтачивало долгие годы: мужу она была неверна, и надеялась, что этот некий ее покровитель заберет женщину отсюда — уж после смерти мужа точно заберет, устроит в крепости. Но она оказалась прочно забыта.

— Уж и не знаю, что там, на Небесах, за благодатные земли такие, если почти все жившие туда попадают, — говорила она вечерами, когда обе женщины жались к чахлому огню. — Люди ведь сама знаешь какие. То свиньи, то сволочи... да и просто равнодушных мерзавцев полно. В Нижнем доме хоть не лицемерят. А еще лучше призраком бродить на свободе до скончания времен, или отдать душу Забирающим — тут уж сразу все кончено. Но только где взять их... Вот ты — неужто еще на что-то надеешься?

— Я стараюсь. Меня учили, что важнее всего жить по совести, и тогда, если судьба будет к тебе благосклонна...

— Какая там еще верность! Умение чуять выгоду да везение, вот что решает.

Такие разговоры тяготили девушку. А Иммэ порой казалась ведьмой: не то живой человек, не то пепельная тень, из-под власти которой было не вырваться. Поскрипывает пол под ее ногами, шуршат тяжелые тусклые юбки. По дому бредет тоска...

С деревенскими было легче, но боялась близко сходиться, может, и в самом деле она всем несчастье приносит?

Постоянно голодная, мучимая кошмарами, девушка, и без того начинавшая терять надежду, почти совсем ее лишилась. Умереть бы скорее — а что еще остается? Мысли о том, что ее ведет судьба к чему-то важному, посещали все реже. Гулким и долгим было эхо в горах, но и в нем не звучало голосов Неба. Нээле в молитвах твердила, что не ждет награды, лишь мечтает исполнить предназначение пусть ценой своей жизни и даже посмертия, только все чаще казалось — и нечего исполнять.

Потемневшая от времени беседки со статуей святого покровителя — и девушка рядом, голова склонена, груботканое темное покрывало на волосах.

— Что ж ты каждый день тут стоишь, дочка? — старик, опираясь на палку, подошел ближе. — Скучаешь по своим?

— По кому?

— Ну, барышни из театра. Видел я их, когда тебя привезли. А ты на актрис не похожа...

— Я у них шила, дядюшка.

— Ну, все одно — без них тебе трудно. Иммэ-то соседка с характером. А в деревне жалеют тебя. Если что, говори, поможем. Что ж, бывай здорова, да не простынь — тут ветра-то суровые...

Он похромал дальше, Нээле осталась, как всегда оставалась — до сумерек.

Приближались дни сооно торани, дни мертвых.

— Запасемся хворостом — нельзя выходить, — говорила Иммэ. — Это в городах все нипочем, а тут и голодные духи, и осэи-незримые, и бесприютные тени умерших.

Нээле ежилась, вспоминая деревенское кладбище — тут покойных не сжигали, а зарывали в землю, как в ряде северных мест. Может, поэтому бродят? И в горах гибнут люди, остаются непогребенными...

В отсыревшей юбке с заледеневшими краями она лазила по склонам, тяжко было ломать неподатливые ветви. Но лучше уж изодрать руки в кровь, чем выйти из дома в темные дни.

И еще один страх камнем лежал на сердце: если и впрямь какое-то зло подле нее, и она навлечет беду на деревню?

Глава

За окном падали белые крупицы. Еще не снег, уже не дождь. Тают ли они, коснувшись земли? Он не мог встать, посмотреть. И себя ощущал такой же крупицей — не то человек, не то одно имя его.

С тех пор, как не стало единственного, кому он был нужен... Да нужен ли? Или тот выполнял свой долг, оберегая наследника первого Дома? Ведь ему, Тайрену, многие врали. Кроме отца — тот не любил, и не скрывал этого.

Он думал, что по ошибке родился в лучшей семье Хинаи. Должен был, верно, появиться на свет в хижине бедняка, и умереть в первый год. А может, там бы он был здоров, потому что занимал свое место. Тут его выходили, но он не нужен, он низачем, завис меж землей и небом. Если удастся сейчас умереть, сможет переродиться...

Перед сооно торани ветер дул с севера, нес имена мертвых, которыми те звались при жизни, которые нельзя произносить в эти дни. Нес имена, снежную поземку, срывал сухие листья и гнал перед собой.

Тайрену слабел, болезнь словно старалась побыстрее завладеть тем, до чего не могла дотянуться все эти годы. А Тагари к мальчику по-прежнему подходил редко, но город не покидал, и жил известиями о здоровье ребенка. Мало что делал, зато пил больше, чем стоило бы. Чувство вины разрасталось в нем так же, как болезнь в Тайрену.

Кэраи видел, что вины он переживает две, но про одну старается позабыть. И чем больше старается, тем становится хуже. Тот, погибший, будто корнями пророс в его мысли и ощущения, а сейчас эти корни тянули в землю. Только сейчас Кэраи запоздало понял, насколько велико влияние Энори на брата, было — и остается. И какое счастье, что тот делал и требовал меньше, чем мог бы, при таком-то раскладе.