Самые синие глаза

Но когда-то они были молодыми. Их подмышки и ляжки пахли ароматным мускусом, глаза были хитрыми, губы мягкими, а когда они поворачивали головы на стройных черных шеях, то становились похожими на олених. Их смех был больше похож на прикосновение, чем на звук.

Затем они выросли. Вошли в жизнь через заднюю дверь. Все в этом мире могли им приказывать. Белые женщины говорили: "Делай то-то". Белые дети говорили: "Дай мне это". Белые мужчины говорили: "Подойди сюда". Черные мужчины говорили: "Ложись". Единственными людьми, которые им не приказывали, были их дети и они сами. Но они все это принимали и перестраивали под себя. Именно они управляли домами белых и прекрасно это знали. Когда белые мужчины били их мужей, они смывали кровь и возвращались в дом, где их унижали недавние жертвы. Одной рукой они били своих детей, а другой крали для них еду. Руки, рубившие деревья, обрезали пуповины; руки, сворачивавшие шеи цыплятами и резавшие свиней, заставляли цвести африканские фиалки; руки, вязавшие вязанки, тюки и мешки, потом укачивали детей. Они стряпали печенье в виде слоистых белых овалов, а потом обмывали мертвых. Они пахали весь день и возвращались домой, чтобы уютно свернуться в объятиях мужей. Ноги, обнимавшие спину мула, были теми же, что обнимали бедра их мужчин. И разницы не было никакой.

Потом они состарились. Их тела ослабли, запах стал кислым. Сидя на корточках в полях сахарного тростника, сгибаясь на хлопковых плантациях, стоя на коленях у реки, они несли на плечах бремя мира. Они потеряли интерес к жизням своих детей и ласкали внуков. С облегчением они оборачивали головы тряпками, грудь — фланелью, и обували войлочную обувь. Им уже не было никакого дела до похоти и вскармливания, они жили за пределами ужаса и слез. Они могли в одиночестве спокойно ходить по дорогам Миссиссипи, по тропинкам Джорджии, по полям Алабамы, и к ним никто не приставал. Они были достаточно старыми, чтобы впадать в раздражение тогда, когда им этого хотелось; они устали настолько, что ждали смерти и безучастно принимали идею боли, не обращая внимания на реальную боль. В конце концов, они действительно стали свободными. И жизни этих старых черных женщин были в их глазах: вязкая смесь из трагедии и смеха, злости и безмятежности, правды и фантазии.

Они говорили до глубокой ночи. Чолли слушал их и погружался в сон. Колыбельная скорби укутывала и укачивала его, и в конце концов он уснул. Во сне отвратительный запах старушечьих испражнений превратился в здоровый дух конского навоза, а голоса трех женщин — в приятные звуки губной гармошки. Во сне он чувствовал, что свернулся в кресле, зажав руки между ногами. Во сне его пенис превратился в длинную ореховую трость, а руки, ласкающие ее, были руками М'Дир.

Одним субботним вечером, когда тетя Джимми еще не чувствовала себя настолько хорошо, чтобы встать с постели, Эсси Фостер принесла ей персиковый пирог. Старушка немного поела, а на следующее утро, когда Чолли пришел вылить ее ночной горшок, она уже была мертва. Ее рот был открыт, образуя вялое О, а длинные пальцы с тяжелыми мужскими ногтями нашли, наконец, свое место, элегантно лежа на простыне. Один открытый глаз смотрел на него, словно говоря: "Интересно, как ты вынесешь этот горшок, малыш". Чолли таращил на нее глаза, не в силах двинуться с места, пока не увидел муху, севшую на угол рта. Он в гневе согнал насекомое, посмотрел на глаз и сделал то, зачем сюда пришел.

Похороны тети Джимми были первыми в жизни Чолли. Как член семьи, как тот, кто понес наибольшую утрату, он оказался в центре всеобщего внимания. Женщины вымыли дом, проветрили вещи, известили всех, кого следовало, и сшили для тети Джимми платье, похожее на свадебное, чтобы при встрече с Иисусом она выглядела как невеста. Для Чолли они нашли черный костюм, белую рубашку и галстук. Муж одной из женщин подстриг его. Чолли окружили невероятной заботой. Никто с ним не говорил; да, конечно, они обращались с ним как с ребенком, не затрагивали в разговорах серьезных тем, но зато предупреждали такие его желания, о которых он никогда не задумывался: ему готовили еду, наливали горячую воду в деревянное корыто, аккуратно складывали одежду. Во время службы ему разрешили поспать и даже отнесли в постель. Только на третий день после смерти — во время похорон — он перестал быть центром внимания. Из ближайших городов, с окрестных ферм съехались родственники тети Джимми. Приехал ее брат О. В., его жена и дети с множеством двоюродных братьев и сестер. Однако Чолли все еще был главным героем, потому что являлся "любимчиком Джимми" и "ее найденышем". Чолли нравилось, что женщины так о нем заботились, что мужчины похлопывали его по голове, и разговоры окружающих приводили его в восхищение.

-Отчего она умерла?

-От пирога Эсси.

-Да ты что!

-Да-да. Она уже поправлялась, я как раз с ней виделась за день до того. Сказала мне, что ей нужны черные нитки, чтобы что-то залатать для мальчика. Я должна была понять — это знак.

-Разумеется.

-Прямо как Эмма. Помните? Она тоже просила ниток. И умерла в тот же вечер.

-Она очень настаивала. Все время мне напоминала об этих нитках. Я ответила, что у меня дома есть нитки, но она непременно хотела новые. На следующее утро я послала за ними дочку Ли, Джун, а она в это время уже лежала мертвая. Я как раз решила занести ей нитки вместе со своими булочками. Вы же знаете, как она любила мои булочки.

-Верно, она их всегда нахваливала. Она была тебе хорошим другом.

-Я знаю. И вот мне осталось только одеться, как вдруг в дверь вбегает Салли и кричит, что она умерла, и что Чолли только что рассказал об этом мисс Элис. Меня как по голове ударили, честное слово.

-Думаю, Эсси сейчас несладко.

-Боже мой, конечно! Но я ей сказала: Господь дает и Господь забирает. Это не ее вина. У нее получаются хорошие пироги с персиками. Но она уверена, что все произошло из-за нее, и сдается мне, она права.

-Не надо ей по этому поводу так убиваться. Она делала то же, что и все мы.

-Да. Когда я заворачивала свои булочки, то подумала, что они тоже могли бы стать причиной.

-Сомневаюсь. Булочки чистые, а вот пирог ни в коем случае нельзя давать больным. Странно, что Джимми об этом не знала.

-Если и знала, то виду не подала. Хотела всем сделать приятное. Ведь вы знаете, какая она была добрая.

-Она что-нибудь оставила после себя?

-Ничего. Дом принадлежит каким-то белым из Кларксвилля.

-Неужели? Я думала, он ее.

-Может, и был когда-то. Но не теперь. Я слышала, страховые агенты уже разговаривали с ее братом.

-И сколько там получается?

-Я слышала, восемьдесят пять долларов.

-Всего-то?

-Разве этого хватит, чтобы ее похоронить?

-Не хватит конечно. Когда в прошлом году умер мой отец, это стоило сто пятьдесят. Конечно, пришлось заплатить. Теперь родня Джимми должна скинуться. Гробовщик для черных стоит недешево.

-Очень обидно. Она всю жизнь выплачивала эту страховку.

-Кому ты говоришь!

-А что насчет мальчика? Что он будет делать?

-Раз никто не знает, где мать, его заберет брат Джимми. Говорят, у него неплохой дом. Туалет внутри и все очень прилично.

-Мило. Похоже, он добрый христианин. А мальчику нужна мужская рука.

-Когда будут похороны?

-В два часа. В четыре она уже будет в земле.

-А где пройдут поминки? Я слышала, Эсси хотела, чтобы все было у нее дома.

-Нет, ужин будет в доме Джимми. Так решил ее брат.

-Наверное, много народу соберется. Все любили старушку Джимми. В церкви по ней будут скучать.

После оглушающей красоты похорон поминки были взрывом веселья. Похороны выглядели так, словно случайная уличная трагедия постепенно превращалась в высокую драму. Усопшая была трагической героиней, выжившие — невинными жертвами; здесь присутствовало вездесущее божество, строфы и антистрофы хора плакальщиков под управлением священника. Была печаль о потерянной жизни, преклонение перед неисповедимыми путями Господа и обретение гармонии природы на кладбище.

Поминки же были торжеством, согласием, признанием бренности бытия и радостью из-за окончания страданий. Смех, облегчение и проснувшийся голод.

Чолли еще не осознал до конца, что его тетя умерла. Все вокруг было таким интересным. Даже на кладбище он не чувствовал ничего, кроме любопытства, и когда пришла его очередь взглянуть на тело, он даже дотронулся до трупа рукой, чтобы узнать, правду ли говорят, что мертвые холодны как лед. Но быстро убрал руку. Тетя Джимми выглядела такой умиротворенной, что было бы неправильно это нарушать. Он потащился обратно к церковной скамье, с сухими глазами среди всеобщих рыданий и всхлипываний, размышляя, должен ли он сделать над собой усилие и тоже заплакать.

Дома он мог спокойно присоединиться к всеобщему веселью и выразить то, что было у него внутри на самом деле — ему казалось, что он на карнавале. Чолли жадно ел и даже набрался смелости, чтобы познакомиться со своими кузенами. Впрочем, с точки зрения взрослых, здесь мог возникнуть вопрос: действительно ли они настоящие кузены, потому что О. В., брат Джимми, был ее братом только по отцу; мать Чолли являлась дочерью сестры Джимми, но эта сестра была от второго брака Джимминого отца, а О. В. родился от первого.

В особенности Чолли хотел познакомиться с одним из своих братьев. Ему было тогда около шестнадцати лет. Чолли вышел во двор и увидел мальчика, стоявшего вместе с остальными у корыта, где тетя Джимми обычно кипятила свою одежду.

Он отважился сказать им "привет". Мальчишки ответили. Пятнадцатилетний мальчик по имени Джейк предложил Чолли скрученную папиросу. Чолли взял, но когда попытался зажечь ее, держа на вытянутой руке вместо того, чтобы затянуться, над ним начали смеяться. Покраснев, он отшвырнул папиросу. Он знал, что ему надо поднять себя в глазах Джейка. И когда тот спросил Чолли, знает ли он каких-нибудь здешних девчонок, Чолли ответил: "Конечно".

Все девушки, которых Чолли знал, были здесь, на поминках, и он указал на стайку, собравшуюся на заднем крыльце; они прихорашивались и вели между собой разговоры. Там была и Дарлин. Чолли надеялся, что Джейк ее не выберет.

-Пойдем за ними, а потом погуляем, — сказал Джейк.

Двое ребят медленно направились к крыльцу. Чолли не знал, как начать разговор. Джейк уселся на шаткие перила, зацепившись ногами за подпорки, и смотрел в пространство так, словно его ничего на свете не интересовало. Он ждал, когда они его оценят, и в свою очередь сдержанно оценивал их.

Девочки притворились, что никого не замечают, и продолжали болтать. Вскоре их разговор стал более язвительным, легкие поддразнивания превратились в довольно циничные колкости. Джейк только этого и ждал — девчонки на него отреагировали. Они почувствовали флюиды его мужественности и боролись за внимание.

Джейк соскочил с перил и подошел к девушке по имени Сьюки, самой острой на язык.

-Не хочешь показать мне окрестности? — он даже не улыбнулся.

Чолли задержал дыхание, ожидая, что Сьюки пошлет Джейка. Она это умела, и все знали, какой у нее бойкий язычок. К его величайшему удивлению, она с готовностью согласилась и даже опустила ресницы. Набравшись смелости, Чолли повернулся к Дарлин и сказал: "Пойдем тоже. Мы собираемся к оврагу". Он ждал, что она скривится и скажет "нет", или "зачем", или что-то в этом роде. По отношению к ней он чувствовал в основном страх — Чолли было страшно, что он ей не понравится, и при этом он боялся обратного.

Подтвердилось его второе опасение. Она улыбнулась и прыгнула к нему через три ступеньки. В ее глазах стояло сочувствие, и Чолли вспомнил, что теперь он сирота.

-Если хочешь, — сказала она, — только не долго. Мама говорила, что мы рано уйдем, а сейчас уже темнеет.

Вчетвером они отправились на прогулку. Некоторые ребята тоже подошли к крыльцу и были готовы начать свой частично враждебный, частично равнодушный и в какой-то степени отчаянный брачный танец. Сьюки, Джейк, Дарлин и Чолли прошли задними дворами и вышли к полю. Они пробежали по нему и оказались у высохшего русла реки, окруженного вырастающей зеленью. Целью их похода был виноградник, где рос дикий мускатный виноград. Он был еще слишком молодым и жестким, а потому несладким, но они все равно начали его есть. В те минуты никому из них не хотелось легкой добычи виноградного сока. Им хотелось не созревших плодов, а молодых — жестких, сокрытых в кожуре и только обещающих сладость, что возникнет в них позже. Наконец, они насытились и начали развлекаться, кидаясь виноградом в девочек. Их худые мальчишеские кулаки выделывали в воздухе G-образные фигуры. Погоня увлекла Чолли и Дарлин далеко от оврага, и когда они остановились, чтобы перевести дух, Джейка и Сьюки уже не было видно. Белое платье Дарлин оказалось испачкано соком. Ее большой синий бант развязался, и ветерок трепал его у нее на голове. Они задыхались и потому опустились в покрытую пурпурными иглами траву, прямо у опушки соснового леса.

Чолли лег на спину, тяжело дыша. Во рту стоял вкус винограда, сосновые иглы шуршали в предвкушении дождя. Запах желанного ливня, сосны и виноград вскружили ему голову. Солнце зашло и утянуло за собой лучи света. Он повернул голову, чтобы посмотреть, где луна, и увидел за собой Дарлин. Она обняла ноги, соединив пальцы рук и положив голову на колени. Чолли видел ее штанишки и юные бедра.

-Нам надо возвращаться, — сказал он.

-Да, — она выпрямила ноги и начала завязывать бант. — Мама меня выпорет.

-Не выпорет.

-Она сказала, что выпорет, если я приду грязная.

-Ты не грязная.

-А ты посмотри, — она опустила руки и погладила то место на платье, где пятна винограда были заметнее всего.

Чолли пожалел ее — в этом была его вина. И тут он внезапно осознал, что тетя Джимми действительно умерла, поскольку даже не подумал о том, что могут выпороть и его. Его больше некому было пороть, кроме дяди О. В., а он тоже осиротел.

-Дай-ка мне, — сказал он. Он встал на колени лицом к ней и попытался завязать бант. Дарлин запустила руки под его открытую рубашку и погладила мокрую черную кожу. Когда он удивленно посмотрел на нее, она прекратила и засмеялась. Он улыбнулся и продолжал вязать бант. Она засунула руки обратно под рубашку.

-Погоди, — сказал он. — Дай мне завязать.

Она пощекотала его ребра кончиками пальцев. Он хихикнул и обхватил ребра руками. В эту секунду они оба оказались на вершине блаженства. Она шарила руками у него под одеждой. Он в свою очередь забрался к ней за шиворот, а потом и под платье. Когда его рука очутилась в ее штанишках, она вдруг перестала смеяться и настороженно взглянула на него. Чолли, испугавшись, уже был готов убрать руку, но она держала запястье так, что он не мог пошевелиться. Тогда он продолжил исследовать ее пальцами, а она поцеловала его в лицо и в рот. Чолли восхитили ее губы со вкусом винограда. Дарлин отпустила его голову, приподнялась и сняла трусы. После некоторого замешательства с пуговицами Чолли спустил свои штаны до колен. Их тела начинали обретать для него смысл, и все было не так сложно, как ему казалось раньше. Она немного стонала, но восторг, накапливающийся внутри, заставил его закрыть глаза и не обращать внимания на стоны, также как и на вздохи сосен у него над головой. И едва он почувствовал, что сейчас взорвется, Дарлин замерла и закричала. Он решил, что причинил ей боль, но когда посмотрел в ее лицо, то понял, что Дарлин смотрит на что-то за его плечом. Он отпрянул и обернулся.