Я слушал, кивал и сочувственно поддакивал, и только тогда, когда дама, исчерпав тему, стала гнать братьев-пинчеров домой, спросил:
— Извините ради бога, но вот когда вы той ночью ей позвонили, она один раз сказала, что заболела? Или несколько? Знаете, так: "Заболела, заболела, заболела". Не помните часом?
— Ну, да, — кивнула дама без малейшего сомненья. — Именно так, три раза она и сказала, а потом трубку...
Тут что-то такое в голове у моей собеседницы щелкнуло, и в ее глазах появился испуг, который уже в следующий миг сменился стальной решимостью. Преградив мне путь, она заорала:
— Жо-о-о-ра-а-а!
— Ба, — процитировал я Азазелло и указал рукой на лампочку, плафоном для которой служила обыкновенная литровая банка.
Дама задрала голову, отвлеклась, и я моментально воспользовался ее оплошностью. Проскользнул вдоль стены, аки гад ползучий, и, перепрыгивая через ступени, поскакал вниз. Псы было погнались за мной, но быстро отстали. Не той породой наделила их природа, чтобы гоняться за удирающими нагонами. Были бы какими-нибудь натасканными бультерьерами, вот тогда бы действительно пришлось мне туго.
Благодаря этой случайной встрече, необходимость осмотра квартиры покойной Фроловой отпала сама собой. И я, признаться, об этом нисколько не жалел. Чем бы мог в квартире разжиться? В лучшем случае какими-нибудь рукописями, записями, быть может, дневником. И даже найди я какие-нибудь бумаги, не факт, что они помогли бы мне в расследовании. Из беседы же с общительной и весьма проницательной дамой с собачками выяснил я очень важную, если не сказать архиважную, деталь: уходя из этого мира, шептала заведующая отделом поэзии журнала "Сибирские зори" те же самые слова, что произнес перед смертью верстальщик Костя Звягельский, и выкрикнула, прежде чем кинуться под колеса грузовика, ответственный секретарь Марина Мордкович. Это были те самые слова, которые, как я предполагал, отправили меня в Запредельное. Слова, похожие не на шорох за дверью (врал автор), а на перестук вагонных колес: за-па-тера, за-па-тера, за-па-тера.
Теперь я окончательно убедился в своих осторожных предположениях. Ну, почти окончательно. Мало того, когда выбегал из подъезда, вспомнил вдруг, что, перебирая давеча колдовские способы энвольтирования на смерть, совсем упустил из виду тот, который широко известен в узких кругах как Послание Ланьлинского насмешника.
Как известно, "Ланьлинским насмешником" именуют анонимного автора знаменитого романа "Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй". Легенда гласит, что роман этот написал некий юноша, желающий рассчитаться с богатым сановником за убийство отца. Зная о пристрастии злодея к чтению, юноша пообещал прислать ему рукопись нового романа и, поскольку никакого романа на самом деле не существовало, спешно сел за его сочинение. Подгоняемой жаждой мести, писал он споро, а когда поставил последнюю точку, пропитал все страницы рукописи ядом, так как имел достоверные сведения, что сановная сволочь привыкла слюнявить при чтении пальцы. Вечером того же дня рукопись была доставлена по назначению. Роман оказался настолько увлекателен, что вельможа не мог оторваться от него до самого утра. Читал, листал и с каждой новой страницей получал очередную порцию яда. А как только прочел последнюю страницу, в то же мгновение задрожал всем телом, позеленел лицом и умер. Автор романа, хотя и был крайне молод, но знал толк в ядах и рассчитал все очень грамотно: последнее слово совпало с последним вздохом. Так гласит легенда.
В память о той давней истории и назван хитрый способ магического душегубства. Правда, ядом черные маги книжки не мазюкают (низкий сорт, грубая работа), а вот скрытые проклятия в письма, поздравительные открытки, телеграммы, эсэмэски и прочие образцы эпистолярного жанра порой вкладывают. В некоторых магических школах есть даже такая специальная дисциплина, предметом которой является сокрытие и распознание убийственной магической информации в заурядных бытовых и разного рода литературных текстах. Называется эта дисциплина парастеганографией.
Вообще-то в том, что я упустил из виду такой способ магического убийства, ничего удивительного не было. Я, конечно, не великий специалист в области колдовского умерщвления, но точно знаю, что Послание Ланьлинского насмешника против обычных людей, вообще-то, не используют. Применяется сей экзотический способ исключительно против магов высокого ранга. Дело в том, что засланные слова проклятия, являясь вербализированной волей колдуна-киллера, лишь запускают механизм саморазрушения, но для действия этого механизма обязательно нужно, чтобы сама жертва обладала Силой. Причем, огромной Силой. Такой Силой, которая была бы способна подавить силу естественную, витальную. Я, к примеру, такой непосредственной магической Силой никогда не обладал, моя витальная сила всегда была больше. Даже на пике магической волны пропорция никогда не превышала двух к одному. Поэтому на тот момент я не совсем понимал, как это так хитро получилось, что едва не сгинул в Запредельном, воткнув в сознание пагубное заклятие. Даже про себя не понимал. А уж что говорить про обычных людей, у которых ее кот наплакал. Любой посвященный знает, что соотношение магической Силы и витальной у обычных людей в среднем один к двадцати пяти.
Но, с другой стороны, я прекрасно осознавал, что если темные маги уже придумали некий изощренный алгоритм, позволяющий сделать так, чтобы обычный человек сам себя ненароком проклял, то это, разумеется, лом, против которого нет приема. Это не менее круто, чем споры сибирской язвы в почтовом конверте и полоний в чашке с чаем. Маг высокого уровня из такой беды еще может выкрутиться (если, конечно, Силу в себе для сопротивления найдет), а простому человеку — хана. Даже мне бы хана пришла, когда бы не странная кошка Красопета. Ведь вся моя Сила, как теперь мне стало понятно, не украдена была, а на исполнение проклятия ушла. Ни капли в наличии не осталось. Даже осознай я в последний миг, что же именно со мной происходит, ничем бы себе помочь не смог бы. Это только в красивой детской сказке барон Мюнхгаузен сам себя из болота за волосы вытащил, в жизни таких чудес не бывает. В жизни вообще нет чудес. Лишь голая физика. И еще голая магия, разумеется.
Вот до чего я додумался к той минуте, как раскачегарил болид. И все это очень походило если и не на окончательную истину, то на истинную правду точно. Но поскольку механизм проклятия через стишок был мне пока не совсем ясен, применение "Послания Ланьлинского насмешника" решил до поры до времени считать все-таки версией. Быть может, и наиболее предпочтительной, но все же версией. Одной из.
Уже вырулив с Трилиссера на Декабрьских Событий, я набрал номер госпожи Верхозиной.
— Да, — взял трубку какой-то мужчина.
В трубке слышалась музыка (если ничего не путаю, увертюра к опере "Шелковая лестница" Джоаккино Россини), и сквозь нее — заливистый смех двух женщин.
— Я могу поговорить с Инессой Романовной? — спросил я.
— Секунду, — ответил мужчина.
"За секунду пятьдесят китайцев рождается", — хотел было ляпнуть я. Но сдержался и промолчал. Культур-мультур, блин.
Прошло гораздо больше обещанного времени, прежде чем госпожа Верхозина ответила:
— Слушаю.
— Добрый вечер, Инесса Романовна, — сказал я. — Это Егор Тугарин говорит.
— Егор... Какой... А-а, ну да. Слушаю вас, Егор Тугарин.
Кажется, она была пьяна. Слегка. Чуть-чуть. Самую малость. Ничего не имею против. Абсолютно. В конце концов, all ladies do it, чем эта хуже.
— Инесса Романовна, — спросил я, — скажите, вы читали подборку стихов "Вздохи северной страны" из последнего номера вашего журнала?
— Ух, ты!
— Что?
— Ничего, просто странный какой-то вопрос на ночь глядя.
— Нормальный вопрос.
— Нет, не читала. И что характерно — не хочу.
— Вот и не читайте, — попросил я.
— Вот и не буду, — задорно хохотнув, пообещала она. — А в чем, собственно....
Я ее перебил:
— Вы такого Бабенко, Всеволода Бабенко, знаете?
— Шапочно.
— А как бы мне...
Теперь она меня перебила:
— К Холобыстину, Егор Тугарин. К Холобыстину.
Послала меня вот так вот сходу и тут же замолчала. Не бросила трубку, не отключилась, а просто замолчала. По сдавленным звукам и осторожным шорохам я понял, что ее целуют. Или она кого-то целует.
Позавидовав удачливому незнакомцу, а возможно — богема как никак — и незнакомке, я сложил трубку. Похмыкал на все лады, покачал головой и, поскольку устами пьяной женщины, как это доподлинно известно трезвым мужчинам, глаголет истина, воспользовался советом: позвонил главному редактору "Сибирских зорь". Он не ответил. Тогда я набрал его домашний, но и тут меня ждала неудача. Решил перезвонить попозже. Но был крайне недоволен. Где это, скажите, видано, чтобы сено бегало за коровой?!
Между тем времени было уже начало одиннадцатого, до встречи с Адлером оставалось чуть меньше двух часов, и я решил потратить их с толком. Заехал на станцию технического обслуживания, заказал помывку и — раз уж такая пьянка пошла — замену масла. Пока болид прихорашивался, я томился в тамошнем кафе. Местечко оказалось уютным. Нормальным таким. И кофе мне сварили неплохой, или, как сказал бы Владимир Владимирович Набоков, — неплохое. Единственное, что напрягало, так это концерт, который транслировали через проектор на большой экран. Выступали кривляки из "Кривого зеркала". Брр. Лучше бы фильм какой-нибудь крутили, а то и смотреть невмоготу, и думы свои думать не представлялось никакой возможности, ибо сие действо — шумное веселье, которое я, между прочим, полагаю первым признаком отсутствия чувства юмора. В общем, было в этом плане немного не по кайфу. Но зато понял наконец, из-за чего разведывательные космические корабли разумных цветоводов с планеты Б-612 облетают нашу Землю стороной. Все раньше удивлялся, почему Контакт откладывается, а тут вдруг — ах, вот оно почему! — дошло.
На место встречи подъехал тютелька в тютельку.
Съезд к лодочной станции совсем размыло, рисковать не стал и, оставив болид на обочине, пошел вниз, к входным металлическим воротам, пешкодралом.
Погода по-прежнему не радовала. Ветер, срываясь на порывы, бухал о рекламные щиты, водоотводы не справлялись с потоками, дождь перешел в фазу затянувшегося любовного романа — уже не бушует, но и не прекращается. А тут еще и от реки потянуло холодом. Дрянь, одним словом, а не погода.
Осторожно ступая в чавкающую глину, которая так и пыталась сорвать с меня боты, я проклинал все на свете. И погоду проклинал. И деловых вампиров. И себя любимого. И, разумеется, — это завсегда, — поганое устройство человечьего мира.
У административного домика никого не обнаружил, ни сторожа, ни гостей. Там вообще все было заперто, на двери висел огромный амбарный замок. Я не поленился, заглянул в окошко — темнота кромешная. Чертыхнулся, врезал ногой по двери со всей дури, вернулся с дощатого крыльца на тропу и пошел вдоль ряда разномастных металлических контейнеров к причалу. Подумал, может, там меня вампиры ждут.
Свет от придорожных фонарей до берега не добивал, и наличие пришвартованных к дебаркадерам лодок и катеров угадывалось лишь по звону цепей. Собственно, я и шел на этот звон.
Не дошел.
Не по своей вине не дошел — свалили ударом по голове. Я в этот момент как раз достал зажигалку, чтобы обозначить себя в темноте, а они подкрались сзади тихо-тихо (вот в чем вампиры великие мастера, так именно в этом) и врезали доской. Ни здравствуйте тебе, ни до свидания, сразу — бабах. Обидно, блин. С другой стороны, действительно, к чему в такой ситуации слова? Как справедливо заметила однажды Айседора Дункан, слова не нужны, когда можно просто станцевать.
Словом: тупой удар по затылку, острая боль под правой ключицей, и все — я полетел в грязь.
Еще успел услышать, как Адлер приказал лысому корешу:
— Волына у него. Возьми, добей.
И как Гурон ответил:
— Щас.
А что было дальше, не помню, благополучно отчалил в небытие.
Глава 8
И главное ведь, ничего нового не будет, подумал я, когда вновь сумел открыть глаза. А будет все, как у Александра Блока: "Умрешь — начнешь опять сначала. И повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь". Подумал так и простонал:
— Про аптеку — актуально. Очень. — После чего осторожно повернулся на бок и приказал себе: — Вставай, недобиток. Бестолку дохлым притворяться, когда вампиров за борт смыло.
Обидчиков моих и вправду ни слышно, ни видно не было.
Когда поднялся (далось с трудом, но далось), первым делом отодрал от спины доску. Не так-то просто это было сделать. Из горбыля, которым меня столь коварно огрели, торчал гвоздь, и ржавая эта "сотка" вошла в мое мясо минимум сантиметров на пять. Однако справился. Изловчился, вывернул руки не хуже какой-нибудь цирковой женщины-змеи и выбил из себя дурацкую деревяшку. Постоял немного, постанывая от боли и витиевато матерясь, после чего сунул руку под мышку. Кольт оказался на месте, в аккуратно застегнутой на пуговку кобуре. Не сумел Гурон его вытащить.
Точнее — не успел.
Это я понял, когда обнаружил тело вампира в двух шагах слева от себя, а его бритую тыковку в двух шагах справа.
— Пальцы веером, очко пропеллером, — обронил я ошарашено и чисто на автомате выхватил пушку. Замер. Прислушался. Но — ничего. И никого. Только шум дождя, плеск воды, звон цепей.
Продолжая держать оружие на изготовке, я стал подниматься по тропе к дороге, и через десяток шагов, обогнув голый безобразный куст, наткнулся на второе тело. Вернее, сначала на голову, а потом уже на тело. Разглядывать не стал, и без того было ясно, что эти мрачного вида комплектующие когда-то составляли единое целое по имени Адлер. Все походило на то, что гаденыш спешно пытался покинуть место преступления, да ничего у него с этим делом не вышло. Догнал его таинственный зорро. Догал и почикал. В два счета почикал. Причем, так ловко почикал, что вампир, будучи уже дохлым, успел сделать по инерции два-три шага, и только после этого рухнул. Это судя по тому, где лежала его голова и где все остальное. А вообще-то он теперь походил на вратаря, пропустившего одиннадцатиметровый и рухнувшего на землю в отчаянном прыжке. На безбашенного такого вратаря.
— Возмездие должно вершиться своевременно, — произнес я назидательно и убрал пистолет в кобуру.
Нет, я не злорадствовал. Вот еще. Просто радовался. За себя радовался. А помимо того, чисто не по-человечески был благодарен тому, кто проучил мерзавцев. И мне даже повезло увидеть его, своего спасителя. Другое дело, что спасибо сказать ему не сумел. Так уж вышло. А вышло так. Выползаю, расставляя лапти "елочкой", на обочину, смотрю и вижу: неподалеку от моего болида в круге жалкого фонарного света тарахтит кровавого (сразу уточню — не черного драконьего, а человечьего красного) цвета "ямаха". В седле в позе форейтора сидит человек во всем черном. Боты на нем черные, штаны-куртка черные, шлем и тот черный — все черное. И все стильное. Любо-дорого поглядеть. Красавчик с рекламного постера. Не то что некоторые. Под "некоторыми" я в первую очередь себя имею в виду. Одетого в будничное шмотье, с ног до головы перемазанного глиной, да еще и вампирами отчебуреченного.
