Карта четырёх царств

Междумирье снова стало рекой без дна и берегов. Ул вытянул вперёд руку. Он отчего-то знал: вот-вот ладонь ощутит поверхность и пробьёт её, позволяя вступить в новый мир.

Глава 3

Столичные истории. Дом, милый дом

— Матушка, я безнадёжный для семьи человек, — выговорил Дорн, глядя в пол.

Ула безмятежно улыбнулась, подозвала прилежного Шельму. Уже два года он называет себя учеником лекарки. Сперва казалось: рослому и ловкому парню скоро надоест горбиться над ступкой и перетирать травы, вязать узелки на пучочках и тщательно вымывать землю из мелких, спутанных корневищ. Но Шельма и его приятель Голос не унимались. Они искренне радовались новому делу. Общему для них, позволяющему обоим найти что-то важное.

Сейчас Шель — а его все чаще звали этим именем — сидел в углу, в тени, и всматривался в выражение лица Дорна, оценивал цвет кожи и дрожь пальцев, примечал пот, сбои в дыхании. Так он должен был опознать нарушение наилучшего для человека состояния души и тела. Это задание Шеля на всё лето. И он исполняет, от усердия прикусывая нижнюю губу — откуда выискал привычку? Обычно Шель молчит, пока не поймает обращённую к нему улыбку Улы, её разрешение высказаться.

— Дык... залить со всей дури валерьянкой. Или кулаком в поддых? — смущённо сообщил Шель, двигаясь ближе. И сам побурел щеками и шеей от нелепого своего совета. — А чё? Он же ж дурью мается.

— Ваш ученик и без Голоса сделался говорлив, — встрепенулся Дорн, во взгляде блеснуло раздражение. И погасло, вытесненное грустью. — Поддых... я не прочь размяться. Матушка, что делать? Я старался верить, что всё наладится, если выждать. Но Чиа не привыкает к городу. Пока у нас жили Лия и Сэн, она держалась. Пока кормила грудью и надеялась, что сын будет в неё — ланью, а не в меня... Только малыш тот ещё хищник, настоящий красноглазый ноб Боув.

Дорн улыбнулся. Сын — особая тема. Когда нет уже никакого способа смягчить норов старшего мужчины семьи Боув, ему скороговоркой кричат нечто вроде: 'Ваш малыш так подрос, весь в отца!'... И вызов на поединок остаётся невысказанным, Дорн убирает ладонь с рукояти клинка, расплывается в улыбке и принимается, удивляясь себе, болтать о пользе овсяной каши или о лучших методах обучения детей основам боя.

— Ты собирался сменить зверя, — припомнила Ула. — Мы думали, помогали... Монз нашёл ценный текст и написал тебе ещё один, вроде бы важный для такого дела.

— Сменил, — без радости кивнул Дорн. — Тигра на медведя. Мне казалось, дело полезное, было трудно... Теперь я обожаю мёд и кашу. Почти безразличен к мясу, но ценю рыбу. В холода меня тенет ко сну до заката. Я старался! Но дело вышло пустое... А она всё равно плачет ночами. Запах хищника. Она молчит, но я знаю. Что же нам, в лес уходить? Или мне уходить, одному?

— Трудно поверить, но ты... жалуешься? — Ула чуть наклонила голову, вслушиваясь в тон и искоса поглядывая на Шеля.

Тот вскинулся, мотнул головой — нет, напрасный навет! Дорн хмыкнул, заметив порыв Шельмы, кивнул благодарно. Мол, всё так, разве я пришёл бы жаловаться? Разве... Дорн сник. Он, судя по всему, уже и сам не знал, на что готов. Если Чиа поможет жалоба, годна и она.

— А схожу-ка я в гости к вам, — решила Ула.

— Матушка, но Лия сказала... — начал Дорн.

— Нельзя же ж! — вскочил на ноги Шельма.

— Что-то не то, что-то неладно, — не слушая обоих, нахмурилась Ула.

— Шель смотрел. Пусть глянет снова, — насторожился Дорн. — Вам нельзя выходить. И Лофр так сказал, я знаю.

Ула смущённо повела рукой — помню, с ним не спорю... а всё же сделаю по-своему. Дорн даже кашлянул, вспомнив: блистающий при дворе бес Альвир люто ненавидит травницу! Так и не остыл с той первой их встречи. Не забыл своего позора... Этот бес — не граф Рэкст, который смотрел на людей сверху вниз просто из-за разницы в силе и опыте, не опускаясь до мелочной мести, до доказательства того, что в доказательстве не нуждается. Как он называл это? 'Я — высший хищник!'

Альвир, увы, даже не хищник. Он — вьюнок, так сказала однажды Ула, грустно улыбаясь. Добавила: у этого беса нет спинного хребта, и, хотя он способен достать до неба, но прежде ему надо найти ствол, по которому можно ползти ввысь. Ещё Ула шепнула, что жадный вьюн, утверждая своё величие, сушит тех, кто дал ему опору.

По весне Ула стала законной хозяйкой 'Алого льва'. Гости и ученики, не удостоенные права именовать её 'матушка', кланялись и называли нобой Баст. Или того хуже — нобой хэш Баст, ведь Лофр хэш Баст ввёл её не только в имущественные права, но и вписал в фамильное древо рода.

В день свадьбы Ула получила с посыльным роскошный букет роз — и сверх того свёрток. Книгу, написанную по указанию Альвира. Очень дорогая работа, переплёт с золотом и самоцветами. Внутри, под обложкой, короткий пересказ известной сказки о княжне, уснувшей после укола о шип розы. Только в дарёной книге княжна умерла. Половину текста занимало описание болезни и мучительной кончины, и в этой части книги всякая правая страница отводилась под рисунок. Умирающая княжна была один в один — Ула... Даже свадебное платье прорисовано до мелочей. Значит, доверенные люди Альвира выведали нужное у портных. Лофр о подарке узнал, но текста не прочёл: книгу у него из рук утянул и успел сжечь Шельма. Иначе наставник лучших наёмников в столице, пожалуй, явился бы воевать дворец Альвира. Тот очень надеялся на вспышку слепого гнева. Это знал Дорн: после свадьбы именно он сопровождал к бесу хэша Хэйда. И по пути учуял, услышал до сотни бойцов в засадах. Их оружие пахло остро, травянисто. Резкие ароматы щекотали ноздри, дразнили воображение — и оставались нераспознанными. Но Дорн не сомневался в ядовитой смертоносности запаха.

Лёгкая ладонь Улы коснулась запястья. Дорн вздрогнул, возвращаясь из задумчивости. Травница улыбнулась светло и тихо.

— Не переживай. Дважды я стояла на краю. Оба раза было так страшно, и не высказать, а после...я вроде бы договорилась с собою. Что толку в страхе? Или вот ещё: ты посуди, а каков страх у беса внутри! И сверх того пустота. Весной, прочтя ту книгу, я собиралась повидать его. Уж так ему дурно... Монз показал мне записи, что сделал со слов багряного Рэкста. Тогда мне сделалось ясно, что Альвир происходит из второго царства. К зелёному лесу его душа близка. Что же он сам со своей души сдирает кору?

— Не стоит страдать по всякому уроду, — прорычал Дорн.

Рука Улы легла на его кулак, похлопала, потребовала расслабить мышцы.

— Ты белый лекарь. Особенный, прирождённый. Но в лечении пока не преуспел. Учись у Шеля. Быть лекарем — большая работа. Сперва усвой привычку прощать людей. Покуда у тебя не получается столь важное, но ты перемогай. Чиа станет легче дышать, когда справишься.

— Он не человек. Он чудовище! Он не пожалеет ни вас, ни...

— Отговорки имеются всегда, — Ула жестом предложила Шелю собирать короб и закладывать двуколку. — Разве я прошу назвать беса светочем доброты? Я хочу и требую, чтобы ты не рычал и не уходил в злость с головой, как в болото.

Дорн кивнул. Он был в злости не просто с головой! Он был раздавлен жаждой прикончить Альвира. Он видел однажды, как багряный бес рвал соплеменника. Память сладко и фальшиво обещала: и ты справишься. Ты тоже хищник...

— Мы скоренько обернёмся, — сказала Ула, когда близ конюшни ей загородил дорогу сам Омаса, первый ученик. Огромный и непререкаемый, как скала.

— Хэш не велел.

— День таков, что нет в нём смертей, — Ула изучила над воротами что-то, видимое лишь ей: Дорн тоже глянул и ничего не заметил ни глазами, ни чутьём. — Я знаю. Но возьму с собой дружка моего мальчика, так и скажи мужу. Ещё попроси, если Лофр вернётся прежде меня, пусть дождётся тут и не устраивает переполох на весь город.

Омаса навис над Шельмой: тот как раз явился от конюшни, привел под уздцы смирную лошадку, запряжённую в двуколку. Огромный ученик Лофра, которого трижды норовили переманить аж во дворец и не абы кем, а первым стражем с титулом ноба, придавил Шельму взглядом.

— Душу вытрясу, ежели что, — тихо и проникновенно сообщил Омаса.

— Сам же ж вытрясусь, ежели что, — криво усмехнулся Шельма.

Было странно слышать, как Шельма без икания и сопения произносит слова, не соединяя их удобными связками ругательств. Хотя он сейчас зол: взгляд бешеный, зубы сжаты... От затеи Улы покинуть двор ему тошно более, чем даже Омасе.

— Провожу и туда, и обратно, — Дорн поклонился Омасе, отвернулся и зашагал к воротам.

Стоило выбраться на улицу, как из-за угла показался, чтобы тотчас сгинуть, неприметный человечишка. Шельма оскалился, Дорн жестом успокоил: не по вашу душу. Этот — от канцлера и ходит за мной. Проверяет... как будто хэш Боув уже согласился наследовать не только титул отца, но и его судьбу. Ту самую судьбу второго или третьего канцлера княжества Мийро, которая приводила к ранней смерти очень и очень многих в семье.

Лошадка шагала бойко, Шельма то бесшумно возникал справа от конской морды, то вдруг оказывался слева. Отросшие волосы метались по его плечам, позволяя понять, как старательно оценивает всякого встречного и попутного этот лекарь, готовый в любой день и без предупреждения резать здоровых, сунься они, куда не следует. На месте кучера пристроился Голос, и его тощая шея по-голубиному непрестанно кивала, отмечая мелкие движения головы.

Дорн чуть поотстал, он шел и втягивал запахи и настроения, слегка сутулился. Новый зверь имел совершенно иные повадки, нежели тигр. А вернее, именно теперь Дорн осознал, что значит быть вервром и сливаться со своим вторым 'я', понимая в себе две грани: и человека, и зверя. Он научился использовать возможности зверя, избрав медведя, знакомого чуть ли не с рождения — по сказкам, а после по охоте, и вдобавок по весенним встречам в лесу, без оружия.

Медведь всегда пребывал рядом и его, в отличие от тигра, не приходилось загонять в небытие, как в клетку. Медведь брёл косматой тенью-невидимкой, поглядывал на людей мелкими глазами, переваливался неуклюже и неторопливо. Принюхивался к сладкому и добродушно улыбался во всю пасть, готовый немедленно ударить. В любой миг. Без смены настроения, без рычания, кошачьего выгибания спины и иной показухи.

Медведь приближался к своему логову — сараю в заброшенном парке замка графов Нод. И мех на его загривке вставал дыбом. Опять... Дорн-человек не мог понять настороженности Дорна-зверя. Собственно, потому и пошёл к матушке Уле. Она сказала верно и даже... точно. Что остаётся, кроме невнятных жалоб? Кому вообще скажешь такое: 'У меня уже в воротах родного парка мех дыбом и нос будто пчёлами искусан'. Но, говори или молчи, а в воротах непременно споткнёшься.

Дорн споткнулся, тяжело вздохнул — и шагнул в парк. За два года он выкорчевал сухие деревья, постриг кустарники и отсыпал несколько дорожек мелким камнем. Покрыл сарай черепицей. Лия год назад помогла разбить цветник перед домом. Весной раз пять присылала черенки для укоренения. Смотреть на дом вполне приятно, даже сараем назвать уже неловко. Человек-Дорн это понимает, а вот его зверь...

— Останови, пешком пойду, — вдруг велела Ула. Дождалась, пока Шель возьмёт лошадку под уздцы, спрыгнула из двуколки и осмотрелась. Тихо, едва различимо, шепнула: — Будь я медведем, у меня бы мех стоял дыбом.

— Что? — опешил Дорн.

— А то, что жаловаться надо было еще по весне, — покачала головой Ула и пошла по дорожке, озираясь и хмурясь. — Ох, и худо... да вовсе худо!

— Ну вилы ж! — хлопнул себя по штанам Шельма, расхохотался, добыл невесть откуда нож, подбросил и снова припрятал. — Во глаз! Вот же ж... Эх же ж ёж!

Не унявшись, Шельма присел, вскочил и снова хлопнул себя по бокам, то ли танцуя, то ли обманывая несуществующего врага и готовя удар. Вздохнул, чуть успокоился и занял место у конской морды. Почти смешно было смотреть, как крупный, хваткий детина впадает в детство, меняется — и, даже успокоившись, продолжает лучиться гордостью за травницу, которая умеет распознать самую тайную беду.

— Откуда взялось эдакое? — спросила Ула, останавливаясь у порога и с опаской рассматривая хмель, высаженный по весне и распространившийся на весь фасад, уже взметнувший курчавую весёлую зелень до конька крыши. — Откуда тут... такое?

— Лия прислала, — насторожился Дорн, тоже всматриваясь в хмель и пробуя найти в нем хоть самую малую странность.

Травница сокрушённо покачала головой, села на ступеньку крыльца и задумалась. Дорн прикрыл глаза, греясь на солнце и впервые с весны ощущая себя в парке относительно спокойно.

— Шель, — травница, наконец, выбрала решение, — а ведь сколько раз говорила я Голосу, что пора искать белого лекаря и править косточки?

— Дык...

— Вас из столицы княжьим указом не выставить, — вроде бы рассердилась Ула, даже заговорила громче. — Медуница в цвет идёт, солнышко играет, по лесу такой дух — не нарадуешься, а вы и не видите, и не чуете!

— Ну дык... — не понял Шельма, но сделал виноватый вид, просто на всякий случай.

Дорн краем глаза отметил: в комнате, за опущенной занавеской, качнулась едва приметная тень. Там упрёки Улы слушают. И там понимают, что такое радость и какой в лесу дух от медуницы...

— И клевер луговой, в два цвета, мягонький, молоденький, весь в сладеньких цветочках. Мой сыночек уж так любил его в книжные узоры вплетать. Даже в золото заглавных букв! — не унялась Ула. — А ты в городе сидишь! А разве то гоже? Ты, конечно, уродился тут и за ворота, пожалуй, не выходил ни разу. Тебе бы кого толкового в проводники, чтоб в лесу не заплутал и ног не сбил с непривычки, — спокойнее и напевнее стала рассуждать Ула. — Сезон-то каков, дожди вон, после укоса так и копятся. Туманы ночами пушатся, зелень кутают, и сами травяным духом пропитаны, и свежим сеном пахнут так... духмяно.

Штора качнулась, взволнованная движением. Дверь без скрипа приоткрылась, выпуская на порог Чиа.

— Матушка, вы не ругайте его, — прошептала Чиа, глядя мимо людей, в тот туман, что травница нарисовала, пообещала словами и вздохами. — Не надо ругать.

— Не ругаю, но скорехоньхо в путь собираю, — Ула улыбнулась, погладила ступеньку, приглашая хозяйку дома сесть рядом, и та сразу пристроилась, положила голову на плечо травницы, прикрыла глаза... — Тропками, а не большой дорогой. Березняками, а дальше сосновым лесом. На Тосэн, глянуть, что там и как. А далее уж вдоль речки. Непременно передать весточку Сото, он живёт в деревне Заводь, я с рождения его знаю. Такой человек тёплый, широкий... Я не видела его давно, вот и хочу узнать: здоров ли его сыночек? Я лечила, мой Ул лечил, как не проведать? А после можно лодкой. Там заводи кувшинок. Стрекозки зашуршат, как лето через макушку перекинется... Камыши у нас в Заводи знатные, сторожевые — будто пики. Я Улу всегда говорила: через такие сам банник не пролезет!

— Стрекозки, клевер, туман... — не открывая глаз, улыбнулась Чиа. — Я бы проводила. Только ему идти из города надо, а мне тут быть приходится. Всем не то дано, к чему они тянутся. Людской удел.