Альтернативная реальность (рус)

— Но я не могу... ненавижу себя за это, но не могу... Кроме того, пока он жив, есть хоть какая-то надежда отыскать тайник. Там золото и бумаги... Там моя свобода...

Какое-то время мы молчали.

— И где же обитает твой благоверный?

— Зачем тебе? Зрелище отвратное. Да и ни к чему вовсе.

— Мирослава, где он? Ну же! Говори!

— В комнате под нами... На первом этаже... Где же ему еще быть?

— Так он нас слышал...

— Михай плохо разумеет... А если... Тем лучше! Я хотела бы ему устроить ад на земле... Хотя бы по одной слезинке за тысячу моих...

— Одевайся, милая, и пошли!

— Куда? На дворе уже ночь.

— К нему. Проводи меня к Михаю.

— И не подумаю...

— Говорю, веди! Вдруг я смогу помочь.

— Ты? Мне? И позволь узнать, чем? Он уже и говорить-то не может.

— Мирослава!

Я глянул на нее столь пронзительно и строго, что не пришлось "нажимать нужные кнопки".

— Ну, хорошо! Сам напросился... Видит Бог, я не хотела... Аппетит пропадет надолго. И не только аппетит...

Не знаю, как насчет моего аппетита, но ее настроение испортилось мигом. В глазах появился злой блеск, губы побелели, сжались в тонкую линию, а в уголках глаз и губ прорезались глубокие морщины. Теперь я отчетливо видел ее "за тридцать".

Поверх рубахи Мирослава набросила лежавшую в изголовье меховую накидку. Взяла подсвечник, зажгла обе свечи.

— Ну что ж, идем! Только тихо!

Ночью в коридоре стало еще холодней. Можно подумать, что за стенами замка поздняя осень.

Мирослава ступала бесшумно, бледная и непостижимо нереальная. Почти не отбрасывала тени. Если бы не дрожь, с которой ей так и не удавалось совладать, то я бы, пожалуй, вспомнив о привидениях, перекрестился.

Тонкое белье от холода защищало плохо, может, потому и у меня стали поцокивать зубы.

Спустились по лестнице на первый этаж. Прошли две небольшие комнатки. Переступили порог третьей.

Сразу повеяло запахом склепа. Здесь, кроме небольшого стола, на котором валялась пара грязных мисок да глиняная кружка, я увидел кровать и стул, на котором сидя дремала служанка.

Сначала не мог понять "что" лежит на кровати. Может, потому что на стене тускло коптил лишь один из трех масляных светильников. По мере приближения к этому страшному ложе в нос ударили вонь мочи, грязи и мертвечины.

Я был готов ко многому, но зрелище оказалось действительно жутким. Существо, лежавшее на пропитавшихся мочой и подгнивших козлиных шкурах, нельзя было назвать человеком.

Вот тебе и ад на земле!

Длинные грязно-седые волосы узлами спутались с такой же бородой. Лицо, обтянутое ссохшейся и пожелтевшей, словно старый пергамент, кожей, напоминало лицевую часть черепа. Нос, губы и брови казались на нем совершенно неуместными. Выглядывающие из-под заменявшей одеяло шкуры правая рука и нога мумифицировались. Неимоверно худые пальцы левой руки с длинными загнутыми ногтями подрагивали. Чуть заметно вздымалась грудь.

Неимоверно! Но он был жив.

Баронесса легонько прикоснулась к моей руке, указала взглядом на служанку.

— Выгнать?

Я скорее прочел по губам, чем услышал. Отрицательно покачал головой.

— Пока мы здесь, она не проснется.

— Почему?

— Потому! — сердито прошипел, исключая возможность несвоевременной дискуссии.

"Мертвец" приоткрыл левый глаз. Я вдруг поймал на себе живой, яростный взгляд. Более того, он знал, кто мы и зачем пришли. Как такое может быть? Михась давным-давно должен гореть в аду!

— Спроси его, где тайник, — велел Мирославе.

Она молчала.

— Ну же! Давай! Слышишь! Спрашивай! — легонько подтолкнул в спину.

— Михай, где тайник? — ее дрожащий голос тяжело узнать. Еще немного и она сбежит или свалится в обморок.

— Хе... Хе, — не то смех, не то стон.

Преодолев отвращение и нарастающий страх, "заглянул" в его мозг. И... чуть не пропал, не захлебнулся океаном ненависти, не заблудился в лабиринтах безумия, не увяз в бездонной трясине ада. Он давно уже там. А я — безумец! Полез добровольно... Хоть бы ноги унести...

Голова шла кругом. Время то ли неимоверно сжалось, переходя в о-пространство, то ли растянулось вечностью. Что, впрочем, едино. Мое тело разрывали тысячи слепяще-ярких молний. Постепенно они слились в сплошное зарево. Я пытался кричать, но не мог. Затем боль, перейдя порог чувствительности, исчезла. Вместе с ней перестал существовать и мир. Сплошная, бесконечная тьма. Далекая прародительница материи. И вдруг — знакомые глаза: Жаклин? Улита? Мирослава? Нет! Моя старшая сестренка Алена! Ну, конечно же, она! Наконец проявились лицо и губы. Что-то говорит?

— Ну, как же так неосторожно, братишка? Ступай за мной. Держись! Держись! Мы с тобой обязательно выберемся.

Вначале вернулась адская боль. Затем сплошное зарево рассыпалось в отдельные молнии...

— Знаю, тяжело, больно. Ничего, до свадьбы заживет! Еще шажочек! Вот умница...

— Андрий! Андрий! Что с тобой?

Если бы не Мирослава — наверное, грохнулся бы всем девяностокилограммовым весом на пол.

— Все! Теперь уже все хорошо! Погоди немножко, дай отдышусь.

— Ох, как же ты меня напугал! Стал прозрачным, будто тень! И чего только со страху не привидится!

— Я знаю, где тайник. Ну-ка, посвети. Сюда. Вот так.

Подошел к стене. Нашел вырезанные прямо на каменных плитах морды зверей: волк, лиса, медведь, заяц. Козел! Вот, что мне нужно. Сильно большим и средним пальцами вдавил его глаза. Пусть и неохотно, со скрипом, но все же они ушли вглубь. Там что-то щелкнуло, сработал старый механизм.

Я еще чуть-чуть поднажал, толкнул. Раздраженно скрипнув, потайная дверь приоткрылась.

С кровати послышался не то крик, не то стон. Теперь он нам безразличен.

За дверью ? совсем небольшая комната, напоминавшая каменный куб изнутри. В ней я увидел прикованный к вмурованному в стену железному кольцу скелет с остатками истлевших лохмотьев и два сундука: один — большой, другой — поменьше.

Отодвинувшись в сторонку, пропустил баронессу. Увидев на полу скелет, Мирослава пошатнулась.

— Тетушка, — прошептали бледные, без единой кровинки губы. — Я так и знала. Будь он навеки проклят!

Затем подняла крышки сундуков. В одном нашла затянутые бечевой кожаные мешочки. Развязав один, высыпала на ладонь золотые монеты. В другом лежали драгоценности и документы.

— Свободна! — простонала она и, тихонько ойкнув, потеряла сознание.

Подхватив на руки я вынес ее из тайника. Ногой вернул дверь на прежнее место. Перекинув податливое тело, словно боевой трофей, через плечо, пошел обратно в спальню. Проходя мимо кровати, глянул на останки того, кого при жизни звали Михаем. Он сотворил ад на земле для других и побывал в нем сам. Не мне судить, не мне прощать. Тем более что душа его уже летела на суд Божий... А дальше ... дальше демоны потащат ее в ад. Навеки...

Пришла в себя Мирослава спустя полчаса.

Удивленно посмотрела на меня полными печали и тоски голубыми глазами. Смахнула одинокую слезинку.

— Хорошо, что хоть ты мне не приснился!

Прижав ее покрепче к груди, ласково шепнул на ухо:

— Милая, это был не сон. Ты — свободна, слышишь — свободна! Я же говорил, что спектр моих услуг широк... весьма...

* * *

Почти четыре месяца я прослужил в личной охране Кочубея. За это время пожелтели и опали листья с могучих красавцев-дубов, многочисленные стаи птиц улетели на юг. Выпал, растаял и снова выпал снег. Проходил день за днем, одна неделя сменяла другую. Наконец, зима окончательно вступила в свои права. Теперь ее позиции казались незыблемыми, чего нельзя сказать обо мне. С одной стороны — после памятной дуэли и смерти Михая Дольского, которую людская молва целиком списала на мой счет — меня явно побаивались и не задевали, а с другой — откровенно недолюбливали, а то и ненавидели.

Раз в неделю с молчаливого согласия Василия Леонтьевича я ночевал в замке Мирославы. Баронесса переживала вторую молодость. Будто гири сбросила с ног, расправила крылья, похорошела. В знак благодарности заставила принять тысячу червонцев, которым я пока так и не нашел применения. Баронесса написала королю письмо с просьбой восстановить ее в законных правах. Мечтала вернуться домой, в Восточную Саксонию. Уговаривала меня последовать за ней. Обещала свою любовь и сытую, безбедную жизнь.

Несмотря на недовольные взгляды жены, приблизил меня к себе и Кочубей. Может, потому что я всячески потакал его амбициям. Намекал, а то и открыто говорил, что лучшего гетмана, чем он и сыскать-то невозможно.

Трижды генеральный судья посылал меня с письмами к полковнику Искре. В это время в Диканьке прошел слух, что гетман Мазепа направит Полтавский полк на подавление мятежа донских казаков Булавина.

Вот тогда-то мне и пришлось побывать в гетманской столице Батурине.

Перед отъездом ко мне подошла Мотря Васильевна.

Я знал, что она меня недолюбливает, сторонится. Тем неожиданней стал наш разговор и ее просьба.

Мы шли по зимнему парку. В эту пору темнеет рано. Кажется, что уже глубокая ночь, на самом деле — не позднее семи. На небе ярко сияют звезды. Рогатый месяц дарит свой холодный призрачный свет. Над крышами вьется легкий дымок. Голые ветви деревьев чуть шевелятся от холодящего дыхания ветра. Под ногами весело поскрипывает неправдоподобно белый снег. Облачка пара, сорвавшись с губ, оседают капельками на волосках, ворсинках меха.

Видно, что разговор ей начать нелегко. Молчу и я. Вот, наконец, решилась.

— Я знаю, Андрию, что ты завтра едешь в Батурин. Хочу тебя просить... да не знаю... як лучше...

— Слушаю, пани.

— Извини! Но я не могу тебя понять. Наверно, потому и боюсь...

— Чем же я такой страшный, твоей милости?

— Ты не такой, как все! Мне кажется, что несешь нам большое горе! Не знаю почему, но так!

Я промолчал. Не хотелось говорить, что беда придет и без меня. Отца казнят, а ее сошлют в Сибирь. Хотя в этой реальности могут быть и другие варианты.

— На груди крестик носишь, а в церковь не ходишь... И разу не видела! Чужое здоровье, жизнь для тебя ничего не значат. Шутя, покалечил двух козаков... Сжил со свету Михая Дольського... извини, так люди говорят. Теперь забавляешься с его женой. Околдовал не только ее, но и бедную Настю. Девка на очах сохнет, того и смотри — ума лишится... Хоть бы руки на себя не наложила... Да и отца... До грошей вроде не жадный... Скажи Андрию, чего тебе надобно?

"Что мне нужно?"

Честно говоря, теперь и сам не знаю! Подтвердить теорию Козлобородого, доказать Жаклин и самому себе, что в этой жизни чего-то стою, пройти альтернативный марсианским рудникам дистрикс? Нет! На всю эту канитель теперь мне почему-то глубоко плевать. Как-то незаметно я стал другим. Совсем другим! Тогда зачем продолжаю начатое дело? Неужели превратился в игрушку в руках неведомых сил? Посулили, как козлу морковку, и заставляют вести целое стадо на убой? Котенок, сад, Аленка... Почему как раз она вытянула меня из ада пана Михая? Наваждения, миражи... Или?

— Так о чем, панно, ты хотела мене просить? Не бойся. Сделаю все, что в моих силах.

Мотря пытливо заглянула в глаза. Мучительно колеблется. Закусила зубками губу. Помочь?

— Хочешь передать письмо гетьману?

— Откуда знаешь? — испуганно отшатнулась. Прикрыла глаза ладошкой.

— Давай, не бойся, в чужие руки не попадет. Матушке и батюшке ничего не скажу.

— Чудной ты, Андрию! Чудной и чужой! Словно не от нашего мира ... но тут я тебе почему-то верю...

До Батурина, не зная дороги, я добирался почти неделю. Еще два дня прошло, прежде чем гетман принял.

Мне он показался больше поляком, чем украинцем. Старым усталым львом, готовящимся к последнему, решающему прыжку. Только, похоже, еще не знал, в какую сторону прыгнет. А может, игроком, решившимся на самый большой блеф в своей долгой, богатой на авантюры жизни. Глядя на него, я невольно испытывал уважение, и даже мысли не допускал "пощупать, проникнуть в мысли".

Нет, не зря казаки твердят: "Вид Богдана до Ивана не було гетьмана!"

Жаль, что мы на разных сторонах баррикады. Но тут уж ничего не изменишь!

Взяв у меня письмо Кочубея, гетман небрежно махнул рукой, отпуская. Но в этот момент я достал еще одно — от Мотри.

Увидев знакомый почерк, взгляд Мазепы сразу потеплел. Показалось, что он обо мне напрочь забыл. Отошел чуть в сторону и несколько раз внимательно прочитал.

Бережно сложив, спрятал под одеждой. Не поворачиваясь, едва слышно спросил:

— Как она? Здорова...

Но думал совсем об ином.

— Как и прежде... любит вас.

Смерил меня быстрым пронзительным взглядом. Казалось, хотел проникнуть в душу. Вдруг лицо его стало каменным, губы сжались в тонкую линию.

— Добро... Завтра утром получишь два письма... Одно для нее. Слышишь? Никому! Никому!!! Только в руки Мотри! Не понимаю... Почему она тебе доверилась? Почему?.. Хорошо... иди уже.

У дверей я оглянулся. Мазепа стоял задумавшись. Устремив свой взгляд вдаль. Как монолит, как монумент. Не понятый мной, впрочем, как и ни кем другим, он так и вошел в историю...

* * *

Новый 1708 год от Рождества Христова принес холода и стужу, порывы ледяного ветра и метели. Казалось, что снегопаду не будет ни конца, ни края. Белый, серый и черный цвета главенствовали в природе. Даже не верилось, что где-то, пусть и далеко, ярко светит солнце, поют птицы, плещется теплое море. Я тоже поддался общему унынию, с трудом заставлял себя выйти во двор, чтобы заняться с Грыцьком и Данилой фехтованием, размять коней, проехаться по морозцу верхом.

Но "сонное" течение времени обманчиво и, к тому же, опасно. Период адаптации давно прошел. Пора делать следующий шаг.

Улучив момент, когда у Кочубея было хорошее настроение, я, опустив голову, виноватым голосом произнес:

— Хотел покаяться перед тобой, пане Васылю.

— Ну, что еще ты там натворил, сынку? Опять где-то подрался?

В последнее время он называл меня так все чаще, чем, признаться, вводил в смущение.

— Я, твоя милость, был в том клятом шинке, когда случилась драка.

— В каком шинке?

— Ну, помнишь... Когда Искра играл в карты с Анжеем Вышнегорским, паном Волевским и русским купцом...

Кочубей чуть нахмурился, потом махнул рукой.

— Та грець с ними. Все уже, слава Богу, минулось...

— Я тогда подобрал письмо, выпавшее из кармана пана Анжея. Оно от польского короля Лещинского к нашему гетьману... Долго думал, кому довериться. Теперь вижу — только тебе пане.

Лицо Кочубея тотчас стало строгим, глаза колючими. Отеческий тон как ветром сдуло.

— Где то письмо? Сам его читал? Говори как на духу!

— Вот, твоя милость. Отдаю тебе в руки. Верю, пане судья, дадите ему должный ход. Оно зашифровано. С трудом кое-что смог разобрать.

— И что там?

— Кроме всего прочего — заинтересованность в переговорах со шведской короной.

— Наконец! — сорвалось с губ Кочубея. — Кто-то еще знает, что письмо у тебя?

— Ни одна живая душа! Ей Богу! Даже полковнику Искре не сказал, хотя он скрупулезно допытывался, был ли я тогда в шинке.