И это было среди причин того, почему Мами и Кёко никогда не верили, что она и правда ушла. Ее желание бы этого не позволило.
Мами удивилась, пусть даже и не должна была, когда в руке Хомуры волшебным образом появилось кольцо самоцвета души, зрители пристально посмотрели на него через глаза Хомуры.
— Но это не… — начала она, но вовремя прикусила язык.
Верно. Цензура. Она забыла.
— Что-то не так, Тито-сан? — спросила сидящая с невидимым лицом девушка рядом. Близость голоса подразумевала, что девушка повернула голову взглянуть на Мами, пусть даже нечего было увидеть. Театр не парализовал мышцы шеи — да и не мог. Это было бы глупо и неудобно. Он лишь при необходимости двигал головой. Хотя в нынешнее время зрители привыкли не двигаться самостоятельно.
— Нет, — не поворачивая головы, сказала Мами. — Все в порядке. Я просто, э-э, кое-чему удивилась.
Кольцо на ладони Хомуры превратилось в сияющий самоцвет, увенчанный четырехконечной звездой, что была знаком Хомуры.
«Самоцвет использует силы твоей души, чтобы предоставить тебе магические силы, — сказал Кьюбей. — Хотя я предупреждаю тебя, тебе нужно быть осторожнее и не злоупотреблять этим, иначе нагрузка может тебя убить. Оставлю этим двоим объяснять тебе о кубах горя»
«Чушь собачья», — подумала Мами, после чего поежилась от собственного выражения.
В то время как инкубаторы были пройдохами и мастерами вводить в заблуждения, они никогда не обманывали девушек в чем-то подобном. Они были вполне ясны: самоцвет и есть твоя душа. И он не «может убить тебя», он «убьет тебя».
Конечно, цензура в фильме никогда не пропустила бы правду. В рамках фильма объяснение ситуации этим поддельным Кьюбеем было вполне подходящим.
Порой Мами по-настоящему уставала от пропаганды.
«Успокойся, Томоэ-сан, — подумала она. — Это просто развлечение. Не заводись».
Ей пришлось немало постараться, чтобы помнить об этом во время следующих нескольких сцен, где режиссеры воссоздали первые несколько боев Хомуры с демонами, создав совершенно неузнаваемый спектакль. К примеру, Хомура не была изначально настолько плоха со своими силами, и она уж точно никогда не испытывала воздушной болезни при попытке полететь. Кроме того, в то время как фильм раздул момент обнаружения Хомурой главной своей силы, настоящая Хомура сразу узнала о ней. Наконец, на их школу никогда не нападали, но здесь была сцена, где они втроем театрально уничтожали демонов, стараясь при этом убедиться, что миазма не даст их заметить.
Это не их вина, приходилось ей напоминать себе. Они получили не настолько много деталей, так что сценаристам пришлось придумать то, что они посчитали уместным.
Тем не менее, щемящее сердце сцена с голографической Мами, признающейся, как она одинока и как скучает по семье — была весьма неудобна. Она рада была, что никто не может видеть ее лица.
Конечно, все знали о ее желании, так как оно стало общеизвестным задолго до того, как стало традицией держать его в тайне ото всех кроме друзей, и Мами никогда не видела причин умалчивать о нем.
Мами ненадолго задумалась об ауре Хомуры, силе, которой они всегда были рады. Проще говоря, Хомура могла замедлить темп порчи самоцветов души у всех вокруг себя. Это было одной из самых заметных черт Мами, и объединение их двоих позволяло ей злорадно призывать мушкеты, нисколько не задумываясь о затратах сил. Еще это очень помогло против Южной группы.
Смелая сила за смелое желание, полагала она.
Наконец, появилась Саяка, четвертый рекрут их команды, и на этот раз внешность была… немного не такой. В конце концов, все, что у них было, это поблекшая копия почему-то до сих пор хранившейся у Кёко фотографии и немногие размытые воспоминания. Этого было просто недостаточно.
Фильм пронесся сквозь историю ее жизни, отчасти из-за малой актуальности, отчасти потому что ни Мами, ни Кёко не слишком хорошо знали о происходящем. Она была влюблена в парня, и именно на одном из его прослушиваний оборвалась ее жизнь, когда она выложилась в бою против демонов. Это было все, что они в общем-то знали, хотя Кёко сообщила, что может рассказать кое-что о произошедшем за последние несколько недель.
Эта версия Кёко не продемонстрировала какого-либо необычного интереса к девушке, так как это было среди тех деталей, о которых не стоило упоминать.
В конце эпизода тело Саяки растворилось в воздухе.
«Они подвинули цензуру, — подумала Мами. — Но… технически все в порядке».
Затем произошло «это».
Зрителей переместили в точку зрения Хомуры.
Она увидела, как из тела Саяки появилась ее душа, улыбнувшаяся ей в ответ. Рядом с ней застыли Мами и Кёко, так же как и растворяющаяся миазма. Мир был размыт, как будто чем-то закрытый.
Хомура потянулась к Саяке, а затем за спиной той появилось окутанная белым девушка. Хомура ахнула.
Девушка взяла Саяку за руку, они кивнули друг другу, и их бывшая четвертая растворилась в тумане.
— Я сделала, как ты просила, — наконец, сумела выдать Хомура.
Девушка развернулась и поплыла к Хомуре.
— Ты богиня, не так ли? — спросила Хомура. — Ответь мне!
— Я рада этому, — приблизившись, сказала призрак. — Сегодня я не смогу компенсировать твою жертву, но я вручу тебе дар. Я верну тебе воспоминания.
Хомура моргнула.
— О чем ты…
Девушка коснулась лба Хомуры.
После этого зрители столкнулись с взрывным калейдоскопом сцен, случайно меняющихся образов бегущей Хомуры, обедающей, смеющейся, явно из другой жизни, но достаточно расплывчатых, чтобы не выдать, чем именно она занималась — так как Хомура наотрез отказалась обсуждать то, что, как она утверждала, помнила о своей прошлой жизни.
А затем они уставились на ладонь Хомуры и на появившуюся в ней алую ленту. Мами как раз рассказывала о «Законе циклов».
Хомура расплакалась, и остальные обернулись взглянуть на нее.
— Моя богиня, — пожаловалась она.
И экран почернел.
Конечно, сценаристы снова все более или менее выдумали, так как Мами и Кёко, два основных их источника информации, не знали, что же в тот день произошло с Хомурой, кроме того, что в тот день ее личность разительно изменилась, и она начала говорить о Богине и намекать на прошлую жизнь и… ну, в общем, вести себя как сумасшедшая. Но опять-таки, фильм был о ней, а не о Мами.
Когда началась следующая сцена, Мами кивнула сама себе.
Теперь в фокусе была юная девочка, младше остальные девушек, сошедшая с автобуса посреди пустого перекрестка, выглядящая смущенной и потерянной. Она сжимала лист бумаги, на котором должен был быть адрес.
Юма.
Девочка сглотнула и пошла по улице, приближаясь к зданию, что должно было быть старым домом Мами — они полностью ошиблись с его внешним видом, но неважно.
— Что ты здесь делаешь? — потребовал голос Кёко, когда девочка попыталась подняться по лестнице.
Юма отшатнулась.
Копейщица в ярко-красном костюме кувыркнулась в воздухе и приземлилась перед сжавшимся подростком, нацелив ей в лицо свое копье.
— Ты должна прекрасно знать, что не стоит вторгаться на нашу территорию, — раздался голос Мами, когда позади Юмы появилась девушка в желтом. — Это какой-то вызов?
— Я устала от игр, — сказала Кёко, двигая копье вперед и вынуждая Юму спуститься ниже. — Скажи своей хозяйке прекратить посылать девочек злить нас!
Рядом с Кёко появилась Хомура.
— Что происходит? — спросила она. — Что она здесь делает?
— Она из той Южной группы, о которой мы тебе рассказывали, — прорычала Кёко. — Которые напали на нас во время охоты на демонов.
— Нет, пожалуйста! — взмолилась Юма, рухнув при этом на ступенях на колени. — Я никак с этим не связана! Я была самой младшей! У меня не было голоса!
Она закрыла лицо руками и открыто разрыдалась.
— Они все мертвы! — сказала она, тяжело вздымая грудью и выталкивая фразы между вдохов. — Мне некуда идти. Я не смогу выжить сама по себе. Вы единственные знакомые мне девушки! Мне даже негде больше жить!
Кёко отступила, поставив копье рядом с собой. Ее лицо вдруг стало гораздо более сочувствующим.
— Ты должна признать, — сказала Мами, появившись изнутри квартиры. — Она всегда выглядела словно принуждаемой. И она так молода…
— Лучше бы тебе не лгать, — сказала Кёко.
— Я не лгу! — заверила Юма, умоляюще подняв заплаканное лицо.
— Думаю, нам стоит дать ей шанс, — сказала Хомура, склонив голову и позволив своим длинным волосам опасть.
— Я в этом не уверена, — сказала Кёко. — Я не могу так быстро просто принять бывшего врага.
— У меня есть предложение, — сказала Мами.
Они повернулись к ней. Она протянула руку. Из того, как камера переключалась между Мами, Кёко и Хомурой, становилось ясно, что они использовали телепатию, но на этот раз зрителям не позволили вторгнуться в их мысли.
— Как тебя зовут? — наконец, спросила Мами.
— Ти… Титосэ Юма.
— Титосэ-сан, отдай мне свой самоцвет души.
Девушка отпрянула, инстинктивно защищая кольцо на руке.
— Зачем? Я никогда не отдам свою магию!
Мами закатила глаза. Конечно, отдаст она магию… и кое-что поважнее. Цензура…
— Как гарантию, — сказала Мами. — Если сказанное тобой правда, тогда нам, вероятно, придется расширить территорию, чтобы включить вашу прежнюю. Предлагаю сейчас нам отправиться на разведку, и если ты сказала правду, на нас не нападут. Я заберу твой самоцвет души как гарантию и после этого верну его.
Юма покачала головой.
Лицо Мами смягчилось.
— Пожалуйста, — сказала она. — Ты хочешь, чтобы мы поверили тебе и приняли тебя. Тогда поверь и мне. Я не хочу в тебе сомневаться, но нам нужно доказательство, что ты не лжешь. Слишком многое было в прошлом.
Юма растерянно посмотрела по сторонам, но встретила лишь решительные, пусть и сочувствующие лица — в случае Хомуры в основном сочувствующее.
Наконец, девушка кивнула, сняла кольцо и передала его Мами, и они ушли.
Мами снова кивнула — но не в одобрении точности сцены. Сцена была полностью вымышленной, ничуть не приблизившейся к произошедшему. Но на этот раз не потому, что сценаристы не знали или драматизировали или из-за цензуры — а потому, что Кёко, Мами и Юма сквозь зубы солгали обо всем.
Она кивнула, потому что ложь стала увековеченной.
А то, что на самом деле произошло с Юмой, было гораздо драматичнее, но чем меньше будет об этом сказано, тем лучше.
Через несколько сцен фильм пропустил время, перед ее взглядом зажглись слова «Десять лет спустя».
Сцена снова была в квартире Мами, но изменившейся. Комната явно принадлежала тому же владельцу, но мебель была расставлена по-другому, и изменилось местоположение дверей. Так, как знала Мами, создатели фильма намекали на ей известное — что через несколько лет после окончания старшей школы им всем пришлось переехать.
Причин было сразу несколько. Отчасти это было ощущение, что соседи начинают подозрительно присматриваться к Мами-сан и ее странным подругам, которые окончили школу, но не было признаков работы, или парней, или колледжа — слишком подозрительные девушки, которые приходили и уходили в любое время дня и у которых, похоже, не было никакой семьи.
По-настоящему последней каплей было, когда их соседка, довольно почтенная дама, вышла поздним вечером на балкон и заметила на соседнем балконе Мами, несущую на руках Кёко, сильно истекающую кровью из раны на животе, едва перевязанной лентами.
Было ужасно не вовремя — Мами только что спрыгнула с крыши, а Юма с Хомурой были в другой части города и только возвращались — но они ничего не могли поделать, и важнее было исцелить Кёко, чем попытаться поговорить с соседкой.
Мами до сих пор помнила широко распахнутые глаза женщины, когда сказала ей «никому не говорите», внося Кёко внутрь.
Но, конечно, она сказала, даже когда Мами подошла к ее двери, умоляя ее отменить вызов, и скорая и полиция прибыли только чтобы обнаружить спящую Кёко и хлопочущую над ней Юму, но никаких признаков ран, тогда как Мами и Хомура старались стереть с пола пятна крови — потому как ни у одной из них не было никаких полезных для уборки волшебных умений.
Они смогли придумать для полицейского расследования какое-то ужасно неправдоподобное объяснение — которое даже как-то сработало — но явно пришло время уходить.
Представившись собственной матерью, Хомура арендовала новую комнату в другом районе города, и они две недели потратили на перенос своего имущества на новое место — с мебелью глубокой ночью летала Хомура. Они держались как можно уединеннее, надеясь, что никто не заметит, как они зримо молодеют.
Наконец, однажды, они внезапно и резко ушли, оставив так мало следов, как можно было без смены личностей и не покидая своей территории. На новое место они прибыли снова подростками, избавившись от всех, кто мог их узнать, и чтобы можно было воспользоваться симпатией соседей.
Это навевало ностальгию, но Мами не скучала по тому, как им всем постоянно необходимо было беречь тайну.
Но была и другая причина необходимости переезда, и она отпечатывалась в потертой мебели, чае более низкого качества и меньшей комнате, где они сидели.
Откровенно говоря, вопрос был в деньгах. Ни у одной из них не было источника — Церковь прекратила поддерживать Хомуру в двадцать, а семейные фонды Мами, хоть и существенные, начали напрягаться, поддерживая их четверых. Они подрабатывали в продуктовых магазинах и тому подобных местах, но приходилось печально полагаться на регулярно грабящую банкоматы Кёко. У них просто не было возможности найти постоянную работу — не с необходимостью уходить бороться с демонами, нерегулярным распорядком сна и противоречивым возрастом…
Что, в общем-то, и было нынешней темой разговора.
— Под конец, — начала Хомура, обращаясь к слушающим ее девушкам, — мне бы хотелось поговорить о теме, которую мы пока не затрагивали, просто предложить идею. Все мы видим преимущества сотрудничества, и вчера мы обговорили, как все организовать, но есть еще одна интересная возможность, и мне хотелось бы ее обсудить.
Это были особенные выходные. Митакихарская четверка пригласила представительниц пяти групп волшебниц, контролирующих окраины города и пригороды. Это собрание и планирование стали кульминацией почти десятилетия примирительных жестов, предварительных дружеских встреч и совместных боев против сосредоточений демонов.
Без мешающей Южной группы район стал куда более дружелюбным местом.
Пять девушек, мешанина видимых возрастов, стилей одежды и причесок — у одной даже до сих пор были очки — с интересом ожидали ее, сидя вместе с тремя остальными в тесном кругу за кофейным столиком, глядя на стену. Перед ними были тарелки с шоколадным тортом и крекерами и чашки чая. Хомура указала на сияющую с помощью новенького голопроектора на поверхности презентацию. Пассивно наблюдал пристроившийся неподалеку Кьюбей, неявно благословляя собрание; он уже явно занимался раньше таким.
