Четыре возраста Нулизы-сан

Крейсер Тумана “Пенсакола” знала по себе, что разумные существа могут испытывать удовольствие от самого процесса ломки чужой воли. Ее саму ломали так часто и много, что все другие виды отношений на этом фоне терялись; неудивительно, что в насилии она разбиралась.

Так, значит, северяне предлагают шестнадцать ядер... Ото-химе подозвала гвардейца — Взятая сгустилась из хоровода теней, как сходятся уравнения при правильном выборе интервала, неспешно и неотвратимо. Повелительница распорядилась: послать сообщение. Пусть представят ядра. Сама химе, разумеется, на поклон через пол-океана не пойдет. Пошлет, наверняка, свою хранительницу с достаточно сильным сопровождением: кому попало не доверят вручать Ото-химе драгоценный подарок... Так, а с хранительницей можно и потолковать. Хотя бы пристегнуть к ней кого-то из своей гвардии, вдруг да приживется. Лишние глаза и уши на севере не помешают.

А из шестнадцати ядер со временем получатся еще Взятые. Кто-то согласится сразу. Кто-то будет сопротивляться подольше. Это несущественно: времени у Ото-химе сколько угодно. Тут, в глубине, спешить особо некуда.

* * *

— Спешить особо некуда, коллега...

Ректор Осман разогнулся, тщательно стряхнул остатки порошка в коробок. Профессор Кольбер перемножил в уме сто двадцать шесть на девяносто семь — просто, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Ничего сложного: сто двадцать шесть на сто, вычесть сто двадцать шесть на три... Двенадцать шестьсот минус триста семьдесят восемь... Двенадцать тысяч двести двадцать два. И почему эти ученики так туго соображают? Вот как на чужую работу таращиться, так никто не болен, и дел срочных решительно ни у кого нет. Поневоле будешь радоваться, что хоть лапы в пентаграмму не суют.

А когда Кольбер узнает, кто настучал матери пропавшей ученицы ла Вальер — то доносчика он превратит в жабу. Нет — лучше в дятла. Раз так любит стучать! А еще можно сначала в жабу — а потом жабой постучать о что-нибудь. О дятла, например. Что? Заново учиться трансфигурации? Но надо же чем-нибудь заниматься, после того как вышибут из Академии. Без дела долго не протянешь! Тут вон ректор Осман пентаграмму чертит, чтобы Луизу ла Блан де ла Вальер де Тристейн из неведомых миров обратно выколдовать. И дело благороднейшее, и занят им не чужой выскочка, а давний коллега, чуть ли не друг — и все-таки руки чешутся дать почтенному старику в ухо!

Чего скрывать — у огненных магов, как у всех прочих, тоже имеются сильные стороны.

Так вот: это не терпение ни разу! Тому, кто видел ожидающий огонь или почтительный пожар, можно спокойно дать не то, что в ухо — а сразу в зубы. Ибо нехрен — воистину отнюдь!

Чтобы успокоиться, профессор Кольбер взял задачку потруднее. Триста сорок два умножить на пятьсот пятьдесят шесть. Триста сорок два на тысячу: триста сорок две тысячи. Ясно даже и ежу! Пополам: сто семьдесят одна тысяча. Триста сорок два на пятьдесят: те же яйца, только без нолика. Семнадцать тысяч сто. На пять: еще нолик минус. Тысяча семьсот десять. Плюс триста сорок два: две тысячи пятьдесят два. Складываем: сто семьдесят одна тысяча прибавить семнадцать тысяч сто, прибавить две тысячи пятьдесят два... Семьдесят один плюс девятнадцать: девяносто. Пятьдесят два и сто — сто пятьдесят два. Сто девяносто тысяч сто пятьдесят два...

А ректор пока только три луча начертил. Из пяти. Может, факториал попробовать?

Профессор Кольбер походил взад-вперед.

Факториал из десяти — пятнадцать тысяч двести десять, это в любой таблице... Умножить на одиннадцать...

Да где там уже эта Луиза!!!

* * *

Луиза прислонилась к холодной стене спорткомплекса и подумала, что дело поворачивается плохо. Как в рыцарских романах: “фортуна показала задний фасад”. И даже, пожалуй, из черного хода завоняло.

Нет — она-то всех троих легко раскидает. А под настроение и пополам порвет. Но... Тогда вскроется, во-первых, самоволка. Во-вторых, вообще убийство. Вряд ли поверят в самозащиту: уличные воришки тут хоть и наглые — но прекрасно знают, что любая девчонка вблизи спорткомплекса может оказаться “фигуристкой” из той самой Школы. И потому наезжать на девчонок именно здесь дураков нет.

Так что можно скинуть капюшон и демонстративно сломать, например, вот эту трубу. Но... Самоволка-то все равно вылезет! Плевать на взыскания, плевать на сахар, она и так без него привыкла; дворяне служат не за плитку сладкую!

А вот на каток больше не пустят — это полный... Задний фасад. С та-а-аким черным ходом, что хоть уголь добывай.

На городском катке Луиза прописалась практически сразу, едва их группу научили шнуровать коньки. Море не гладкий лед, и нападать глубинные предпочитают по сложной погоде, при волнении, так что сразу после освоения главных движений на коньках, группу перевели уже на горные лыжи — спуски, повороты, равновесие, торможение кантом с учетом неньютоновского коэффициента взвеси... Луиза же посмотрела видео с фигурного катания — и пропала. Ничего подобного дома она не видела и представить не могла! Непрерывное движение, песня тела — тем более, что усиленное тело канмусу не боится никаких перегрузок позвоночника!

Нужда изощряет ум; способов уйти в самоволку неисчислимое множество, и курсанты закрытых училищ, как правило, попадаются не на заборе — а после того, как набедокурят в городе. Луиза прибивалась всякий раз к другой группе, объясняя чужому флагману, что-де отрабатывает зачеты. Потом группа уходила — своих флагманы всегда считали, а на одиночку-залетчицу внимания обращали меньше. Если даже и спрашивали, Луиза отговаривалась все той же индивидуальной программой, так что ее оставляли в покое почти до вечера, полагая, что за ней придет сопровождающий. На вечернюю поверку ла Вальер всегда пунктуально являлась, в городе вела себя тише воды, ниже травы — так что вполне обоснованно надеялась продержаться долго.

Во Владивостоке после всех войн и потрясений осталось не так много ледовых арен большого размера, в основном — дворовые катки, работающие только зимой. Арена, выдерживающая нагрузки от канмусу, уцелела и вовсе одна: “Фетисов”, на самом Сахарном Ключе. Кроме курсанток Школы, здесь катались всевозможные ледовые балеты, театры и шоу. На ней же тренировались настоящие фигуристки, так что еще одна тихоня, старательно выпахивающая “аксели”, “флипы”, перетяжки с выкрюками — никого решительно не удивляла. Переодевшись, тихоня закутывалась в толстую хорошую форменную куртку — можно было спрятать и грудь величиной побольше, чем у Нулевой! Так что выходил из спорткомплекса вообще пацан в отцовской форменке, под которой никто не мог заподозрить курсантку Школы.

И вот сейчас умелая маскировка под мальчика вышла боком.

Лучше уж за самоволку отвечать, чем за убийство... Луиза взялась за отвороты капюшона, но раскрыть инкогнито не успела. Из-за угла вышел парень ростом самую чуточку повыше ла Вальер. Одет он был в такой же неопределенно-серый пуховик и стеганые штаны, как и трое грабителей. На плече держал изогнутую палку — орудие местной игры в мяч на льду. Или там не мяч кидают?

— О! — растянул губы в кривой улыбке главарь тройки. — Кахеист!

* * *

— О! — скривился длинный справа. — Кахеист!

— Че, недоношеные жертвы подпольного аборта, мало вам Ото-химе? — вежливо поинтересовался Егор, перехватывая клюшку. — Ну-ка нахрен отгреблись от мелкого!

Троица заржала. Жирный слева сказал:

— Хоть на коньках пока трымается х*ево...

— И тычет клюшкой, как вибратором в п*зду! — прибавил средний. Вожак издевательски поклонился Егору:

— Простите, женщины.

— Спасибо, хороший совет. — Егор ткнул его клюшкой с длинного выпада в колено: по ролевым играм он помнил, что коленка у всякого монстра есть! Вполне предсказуемо главнюк сложился на манер швейцарского ножика, ободравшись щекой о профнастил стены и от этого выругавшись невнятно.

— Толстый слева — трус и слабак. Сам убежит, — сказал пацаненок. — Среднего смотри: цепкий, может воротник оторвать.

* * *

Оторванный воротник Егор держал в левой руке, пол-клюшки — в правой. Вторая половина застряла за пазухой у среднего — тот единственный проявил достойный боевой дух. Но против хорошо тренированного хоккеиста прокуренному гопнику надо что-то покруче выпендрежа. Так что за подсиненый глаз Егора противник заплатил, самое меньшее, парой зубов. А главарь, попытавшийся чего-то там выпутать из кармана, получил от Егора сапогом по пальцам. Сапог был — “дембель дома”, то бишь, кирзач, подкованный для местных косогоров цепочкой триконей. Так что бой на том и кончился.

Но вот воротник Егору оторвали в точном соответствии с прогнозом.

— Ты, мелкий, просись в метеоцентр. Хоть погоду будем знать... — Егор всмотрелся в лицо спасенного, и понял, отчего тот не вмешивался:

— Оп.. Так ты девушка! Ну, с-с-с... Собачьи дети. А... Можно тебя проводить? Чтобы опять не привязались?

Луиза подумала. Ну девушка она — и что? На ней же не написано, что из Школы — тут обычные фигуристки сплошь и рядом. Каток ведь! А так-то прикрытие вообще идеальное. Местным упорно внушают, что канмусу может убить любого легким движением руки. Вот люди стороной и обходят. Поэтому девушку в паре никто за самовольщицу не примет, и документы “на всякий пожарный” не попросит.

— Только до автобуса. Нельзя, чтобы меня видели вместе с кем-то.

— Родители строгие?

Луиза вздохнула.

— Ну ладно. На какой?

— На двадцать первый.

— Нет, правда, иди в метеорологи. Только сказала — сразу идет автобус! Поехали.

На ступенях полупустого (снова удача, даже как-то непривычно) “Елаза” девушка обернулась:

— А ты куда?

— Мне как раз до конечной. Я ведь живу на “первой майке”. Ну, в Первомайском районе. Возле той самой Школы, кстати.

— Ну... Спасибо. Честно. Только целоваться не лезь — убью.

Егор поморщился:

— Даже спрашивать неохота, за кого ты меня держишь.

“За человека, — хотела сказать Луиза, — которого я могу шлепком пополам сломать.” Естественно, не сказала: раз уж судьба сберегла ее тайну, не стоило самой выбалтывать. Так что ехали всю дорогу молча, косясь друг на друга. Парень обиделся и надулся — ну как же, воротник оторвали, клюшка пополам, глаз уже заплыл — и ради чего? Чтобы за маньяка приняли? Так и просопел на окно всю дорогу, протаяв заметное озерцо в обмерзшем стекле. На тощий десяток пассажиров головы не повернул — как, впрочем, и ла Вальер. Ей попутчики запомнились темными кеглями под надвинутыми капюшонами, воплощенными отметками в “листе нарушений”. Самоволка. Сокрытие сведений о собственной смертельной опасности. Неразрешенный контакт... Вероятно-небезопасные действия... Машины для перевозки людей и для войны здесь пахли одинаковой гарью и горячим железом; и выглядели одинаково неказисто; и даже царапины на боку автобуса смотрелись точь-в-точь рикошетами на боку списанной “коробочки”-мишени школьного полигона. От сходства мелочей делалось все неуютней и тревожней. Девушка закуталась в куртку еще глубже, окончательно сделавшись похожей на синицу. Только не с черной головой, а с розовой.

Выйти остановкой раньше, чтобы спаситель не распознал в ней канмусу из Школы, Луиза еще сообразила. Но вот сделать это аккуратно выдержки уже не достало: попрощалась наскоро и шмыгнула в дверь! Не успев ни договориться о следующей встрече, ни хотя бы имя узнать. Отчего потом три дня расстраивалась и напрочь завалила зачет по сигналам...

* * *

Сигнал дошел по адресу. Ото-химе всплыла точно в указанное время, точно в оговоренном районе. Огляделась: под серым небом, на заметном волнении различить ее издалека вряд ли кто сможет. А радары сильны только выше верхушек волн... Да и заметив — кто угадает в ней не просто глубинницу, на которую даже снаряда жаль, а саму Ото-химе, повелительницу доброй половины Тихого Океана?

Как договорились, в районе не было ничего и никого, кроме яхты. Акустическая картина полностью совпала с наблюдаемой: никаких подозрительных радиостанций за облаками; никаких обманчиво-маленьких девичьих силуэтов на волнах, никаких загадочных шумов или невесть откуда взявшихся цветовых пятен...

Только яхта, дико и неуместно выглядящая в немирном океане. Сто двадцать футов, изящные стреловидные обводы — как нарисовано, так и воплощено в сталь. Белые борта, строгая черная полоска остекления рубки... Под солнцем красиво; да не любит Ото-химе нефильтрованное солнце, и потому встреча, назначенная еще полмесяца назад, состоялась только с приходом пасмурной погоды. Еще вернее было бы встретиться в шторм, как раз накатывающий с норда — но это неудобно уже второй стороне.

Со второй стороны явился корабль Тумана. Ну — не совсем Тумана. Из этих, новоизобретенных. Почти как ее Взятые. Но Взятых она именно что взяла — силой или лаской, итог один: в полную власть, в царскую руку. А люди... Люди соглашаются стать кораблями Тумана добровольно. Что само по себе для мешка с протоплазмой нисколько не удивительно. Удивительно, что Туман позволяет им потом шляться по волнам кто где, не взыскивая службы за полученную вечную жизнь.

Яхта между тем зажгла оговоренную комбинацию огней на мачте; Ото-химе легко прочитала их значение по Международному Своду. “У меня спущен водолаз”, “Имею/выгружаю огнеопасные вещества”. Ответила оговоренным радиоимпульсом на согласованной частоте.

Опознание завершилось успешно, и на верхней палубе яхты показалась человеческая фигура, махнувшая рукой. Ото-химе подошла с кормы, где площадка для купания (так она и называлась) уходила в море полого, как пляж.

Аватара яхты встречала у самых волн. Ото-химе увидела высокую, привлекательную женщину в темно-вишневом деловом костюме, в строгих темных чулках и таких же простых туфлях... Подняв голову, Ото-химе убедилась, что Балалайка осталась верна себе не только в одежде — след ожога так и остался на щеке; русалка закрывала его густыми светлыми волосами, но почему-то не убрала. Хотя именно вот для аватары такая задачка — раз плюнуть.

Балалайка же увидела девушку, возникшую у слипа буквально из пены морской; девушку стройную, хорошо сложенную и не скрывающую свое сложение ни одеждой, ни украшениями; девушку с красивым, юным и донельзя озлобленным лицом. Балалайка ткнулась в презрительную гримасу, как в стену, и вместо приветствия сказала:

— А ты ведь обещала не вредить людям, пока я жива.

Пенсакола вошла на слип и остановилась возле плетеного кресла.

— Но меня убедили, что ты мертва. И я поверила. А теперь ничего не вернешь.

— Даже биоценоз моря можно восстановить, мне Рицко говорила.

— Можно... — гостья не изменила выражения лица. — И что, люди простят мне все... Вот это вот все... Мне так и простят? Как простили Туману?

— Нет, разумеется. Они как раз на тебя и повесят всех собак.

Ото-химе опустилась в правое кресло с изяществом складывающегося ножа.

— Так зачем же мне это делать?