Проклятие Раду Красивого

"Ничто не сможет разъединить нас с братом. Ничто!" — повторял я себе, провожая Влада из своих покоев и идя с ним вместе через большой дворцовый двор к главным воротам, возле которых ждали братовы слуги и осёдланный конь.

Я знал, что Влад сейчас поедет в свой турецкий дом, проведёт последний вечер с женщиной и старшим сыном, а завтра утром отправится в обратный путь в Румынию. Мысленно я как будто ехал с братом за Дунай, хоть и знал, что мой путь заканчивается здесь, у ворот.

Возвращаясь обратно к себе в покои, я не скрывал, что витаю в облаках, и что мои мечты счастливые, но, наверное, следовало скрывать, ведь вскоре после этого оказалось, что мой брат снова впал в немилость.

До сих пор не знаю точно, в чём причина. Почему султан снова перестал доверять моему брату? Потому что мы с Владом говорили о моей поездке в Румынию? Но ведь брат меня от поездки отговаривал, то есть Мехмеду следовало бы гневаться на меня, а не на Влада. В чём же было дело? Неужели, султан гневался просто оттого, что теперь мы с братом стали относиться друг к другу, как раньше? Мехмед жаловал моего брата, когда я на Влада сердился, а стоило мне успокоиться, как султан снова перестал доверять ему. Неужели так?

Насколько я помню, Мехмед, дав Владу позволение увезти одного из сыновей, не сомневался в правильности своего решения, несмотря на то, что увезённый мальчик считался заложником. В той цепи, которая приковывала моего брата к Турции, осталось достаточно звеньев — так полагал султан, но именно в те дни, когда я сделался весел и беззаботен, султановы суждения изменились.

— Как ты полагаешь, зачем он его забрал? — спросил меня Мехмед, когда мы в один из дней поздней весны сидели в "саду для утех" под навесом и, восстанавливая силы, угощались шербетом.

Ох, злосчастный сад! Несомненно, это место кто-то проклял, раз оно приносило столько бед.

Я сразу подумал о беде, когда услышал вопрос о Владе, но нашёл в себе силы спокойно произнести:

— Думаю, твой брат хочет чаще видеть сына, повелитель.

— Но ведь он и так видел его часто, раз в несколько месяцев, — возразил Мехмед.

— У моего брата много дел, как у правителя, и он не всегда может приезжать к нам так часто, как хочет.

Мне казалось, что это объяснение убедительно, но султан лишь отмахнулся:

— Я думаю, твой брат замыслил предать меня и, пока есть время, хочет утащить из моих земель всё, что можно.

— Предать? Нет, повелитель. Он понимает, что крепко сидит на своём троне лишь благодаря твоей милости.

Я всё ещё надеялся убедить Мехмеда, но тот меня совсем не слушал:

— А тебе не наскучило рассуждать о том, что делает на троне твой брат? — спросил он. — Ты уже взрослый, тебе почти двадцать два года. Так неужели тебе самому не хочется обрести власть?

— Я никогда не думал о троне, повелитель. Я думал, что моё место — рядом с тобой, — мне действительно так казалось, это была правда.

— Достойный ответ, — улыбнулся Мехмед, но его улыбка не предвещала для моего брата ничего хорошего.

Помолчав немного, султан произнёс:

— Я думаю, что твой брат уже достаточно побыл у власти. Пора тебе сменить его.

— А что будет с братом? — спросил я, но Мехмед вместо ответа задал мне новый вопрос:

— Помнишь, как мы говорили о том, кого бы ты предпочёл, если б пришлось выбрать между мной и им? Ты тогда ответил, что предпочёл бы меня. Так? А теперь настала пора подкрепить слова делом.

В ту минуту я был почти обнажён, и вдруг, впервые за много лет, мне стало стыдно от своей наготы. Мне казалось, что Мехмед видит меня насквозь. Захотелось закрыться, и я не сделал так только потому, что задумался, куда деть пиалу с шербетом, которую держал.

— Что тебя смущает, мой мальчик? — спросил султан, положив руку мне на колено.

— А что будет с моим братом? — повторил я. — Он окажется в крепости?

— Не вижу смысла держать его в крепости, — ответил султан.

— Но... но... — я не находил слов.

Да, случилось именно то, чего я много лет опасался, но Мехмед говорил так просто, буднично и спокойно, будто речь шла не о казни. От этого казалось, что я истолковываю слова султана неверно.

Я, наконец, нашёл, куда поставить пиалу, затем пересел так, чтобы оказаться точно напротив Мехмеда, подался вперёд и, глядя ему прямо в глаза, спросил:

— Мой брат будет казнён?

— Да, — последовал всё такой же спокойный ответ. — Как только он приедет снова, я прикажу. Впрочем, если хочешь, ему не станут отрубать голову, а задушат шёлковым шнурком. Такую милость я оказываю немногим, но твой брат вполне её заслужил. Он ведь никогда не выступал против меня... пока не выступал... а будущее известно лишь Аллаху... Так пусть твой брат умрёт верноподданным. Это будет лучше и для тебя, и для его старшего сына. Никто не посмеет сказать, что вы — родня изменника. Нерадивого слуги — да, но не изменника.

Я отпрянул. Сердце моё начало колотиться. Я не знал, как поступить, и теперь боялся даже посмотреть на султана. Мне казалось, что мой взгляд, если он не понравится Мехмеду, может ещё больше ухудшить положение моего брата. Но... что может быть хуже? Влад оказался приговорён к смерти!

Я вдруг понял, что если в моей внутренней сути что-то и осталось от прежнего невинного Раду, так это любовь к брату. А Мехмед решил отнять у меня даже то последнее, за что я ещё держался!

Мне следовало защищать то, что у меня хотят отнять. Всякий человек защищает своё. Но я... я вдруг снова почувствовал себя тринадцатилетним отроком, который не в силах отвечать ударом на удар, не в силах сопротивляться, а способен только покоряться чужой воле.

О! Если бы я мог с царственной улыбкой взглянуть на Мехмеда и, сознавая, что моя красота всё ещё имеет над ним власть, произнести: "Нет, повелитель. Ты можешь сделать с моим братом всё, что пожелаешь, но знай — если он умрёт, то его страна окажется для тебя потерянной. Я не стану править там. Даже если ты отвезёшь меня туда силой, я оставлю трон, потому что желаю править только твоим сердцем. Я желаю остаться с тобой, но если это противоречит твоему желанию..."

При слове "противоречит" мне следовало сменить улыбку на гримасу отчаяния и схватить богато изукрашенный кинжал Мехмеда, поблёскивавший среди одежды, которая сейчас лежала в беспорядке возле одного из столбиков навеса. Я должен был вытащить оружие из ножен и попытаться ударить... нет, не Мехмеда, а себя.

Иногда наложницы султана поступали так, желая убедить султана в искренности своей любви. Если он начинал думать, что женщина не притворяется, то останавливал её, и эта игра со смертью помогала наложницам на некоторое время сделать Мехмеда уступчивым — заставить его выполнить почти любую просьбу.

Однако если султан подозревал хоть малейшую фальшь, то начинал смеяться, и тогда всё становилось бесполезно. Был случай, что одна из гаремных женщин, видя смеющегося Мехмеда, поначалу опустила кинжал, но затем, почувствовав себя оскорблённой этим смехом, вторично замахнулась и в итоге нанесла себе смертельную рану. Напрасно! Султан даже не горевал о той женщине, считая, что она убила себя не из-за любви, а от досады.

"Главное — побороть внутреннюю дрожь, и тогда моя игра со смертью завершится победой", — сказал я себе, но вдруг вспомнил о том, как много лет назад учился драться на деревянных саблях. После того, как Мехмед оказал мне "милость", я чувствовал, что уже не могу наносить удары со всей силы. Что-то останавливало меня. В итоге я так и не научился биться, как следует. Всё, чему мне удалось научиться, напоминало танец, который исполняешь в одиночестве, когда дерёшься с воображаемым противником.

Я смело рассекал воздух, показывая своему учителю воинского дела разные движения, и у меня выходило ловко и красиво. Однажды Мехмед приходил посмотреть и даже залюбовался, но ударить кого-то настоящего я не мог. А себя — и подавно. Я слишком боялся смерти. Слишком боялся. И потому мне не имело смысла брать кинжал. И произносить царственную речь — тоже.

Я посмотрел на Мехмеда. Вместо уверенности в моих глазах отобразились мольба и покорность. Я не хотел этого, но будто говорил: "Прошу, не убивай брата, а если убьёшь, то я... я ничего не сделаю наперекор... а сделаю всё, как ты повелишь".

Я закрыл лицо руками и зарыдал, потому что злился на себя за то, что так слаб, ничтожен. Я ненавидел себя, но не мог себя убить даже из ненависти. Внутри образовалась странная пустота, как тогда, в первый день в этом саду. "Меня не существует, — говорила моя душа. — Я никто. Я лишь отражение чужих желаний. Я пустой кувшин, умело слепленный и изукрашенный".

Мехмед обнял меня за плечи, прижал к себе:

— Ничего, мой мальчик. Не плачь. Выбор оказался труднее, чем ты думал? Ничего. Главное, что теперь ты выбрал.

Султан принудил меня отнять руки от лица, начал целовать, но, поняв, что я никак не отвечаю на его ласки, оставил в покое.

— Ничего, — проговорил он с некоторой досадой. — Выбор оказался настолько тяжёл? Ладно. Я не сержусь. Плачь, если не можешь не плакать. Я подожду, пока ты успокоишься.

"И сколько ты даёшь мне времени? — подумал я. — Несколько минут? Четверть часа?" Сознавая, что мне придётся услаждать человека, который приговорил моего брата к смерти — услаждать и при этом притворяться счастливым! — я зарыдал ещё сильнее.

* * *

В тот день Мехмед так и не дождался, пока я успокоюсь. В конце концов, он позволил мне одеться и покинуть сад, а я не мог остановить слёз даже тогда, когда шёл в мои комнаты. Слуги поспешно вели меня через коридоры, дворы и галереи, а я всё плакал, плакал. Наверное, половина дворца видела это.

Наконец, слёзы иссякли, потому что слишком много влаги из меня вышло. Захотелось пить, но я не стал просить, чтобы принесли воды. Мне хотелось истязать своё тело, наказать себя за безволие и трусость. Даже пришла мысль: "Пусть султан отрубит мне голову".

Очевидно, под влиянием этой мысли я не проявлял страсти по отношению к Мехмеду, когда на следующий день тот снова позвал меня к себе. Время словно повернулось вспять. Я снова стал тем Раду, которым был, когда на меня только-только обрушилась "милость" султана. Я будто забыл все те особые ласки, но султан, заметив мою странную неуклюжесть, не разгневался, а спросил:

— Может, ты нездоров?

— Я здоров, повелитель, — отвечал я, но мой увядший голос и тени, залегшие под глазами, говорили об ином.

В итоге ко мне приставили старика-лекаря, который приходил по нескольку раз на дню, слушал моё дыхание, считал удары сердца и пичкал какими-то снадобьями, названий которых я даже не спрашивал.

Однако мне становилось не лучше, а хуже. Когда-то я говорил себе, что от прежнего Раду осталось только тело. И вот оно взбунтовалось, ведь братская любовь это не только состояние ума. Когда я предвкушал скорую встречу с Владом, мне становилось так тепло возле сердца, чувствовался прилив сил, хотелось прыгать, даже петь. Это казалось так чудесно!

И вот моё тело узнало, что чудес больше не следует ждать, и что в моей жизни больше нет места подлинной радости, а есть лишь такие моменты, когда приходится себя уговаривать: "Но ведь это тоже по-своему приятно". Для чего мне оставалось жить теперь!? Для чего!?

Моё тело не хотело так жить. И оно возопило, но этот вопль слышался мне одному — безмолвный вопль. Я плохо спал из-за этого, потерял аппетит, а когда вытягивал вперёд руку, то видел, что мои пальцы дрожат так, будто я пьянствовал день и ночь напролёт. Мне не хотелось ни о чём думать. Я часами сидел неподвижно и смотрел куда-то перед собой. Даже сам не знал, куда смотрю — вглубь своей памяти или в небытие.

Прошла ещё пара дней, и лекарь, приложив руку к моему лбу, испуганно на меня взглянул. Так я понял, что у меня жар. Количество снадобий увеличилось.

Наверное, среди этих снадобий присутствовало дурманящее зелье, потому что если раньше я не мог спать, то теперь спал сутки напролёт — проваливался в чёрную пустоту забытья, лишённую сновидений.

Иногда сновидения всё же приходили. Это случалось незадолго до пробуждения, а снилось мне одно и то же — что я нахожусь в саду с Мехмедом и всё думаю, как незаметно дотянуться до кинжала, теперь лежавшего невероятно далеко.

Во сне я хотел убить не себя. Я хотел убить Мехмеда, но знал, что физически он сильнее меня, поэтому удар следовало нанести исподтишка, например, со спины. Однако вот незадача — Мехмед во время наших встреч в саду никогда не поворачивался ко мне спиной. Поворачиваться спиной — оставалось моим предназначением. Моим извечным предназначением.

Иногда, просыпаясь, я представлял, что случилось бы, если б мы с Мехмедом поменялись, и я взялся бы исполнить то, что всегда делал он. Однако просить об этом не имело смысла. Я помнил, что произошло с наставником Мехмеда, в своё время открывшим своему ученику "тайны любви между мужскими началами". Мехмед приказал удавить этого наставника, когда сделался султаном, а всё потому, что перестал считать для себя возможным поворачиваться спиной.

Во время своих редких сновидений, которые казались такими настоящими, будто явь, я надеялся, что султан заснёт. "Тогда ударю его спящего", — думалось мне, но он никак не засыпал. Напрасно я предлагал ему выпить ещё вина или стремился утомить ласками. Мехмед казался неутомим.

Когда моя грёза рассеивалась, мне приходило в голову попробовать уже не во сне, а наяву сделать то, что виделось. Мелькала мысль: "Вдруг наяву я сумею-таки заставить Мехмеда хоть задремать, и тогда..." Что случится тогда, я и сам не знал, но просил слуг передать султану мою просьбу о свидании.

Мне отвечали:

— Сперва тебе нужно выздороветь, Раду-бей.

Я приподымался на постели и сам чувствовал, как ослабел. На что я в таком виде годился! Наверное, поэтому меня настойчиво просили поесть, а затем пичкали снадобьями, и я снова засыпал.

Так незаметно настало лето, и я немного воспрянул духом, потому что летом мне казалось проще застать султана спящим.

Летние дни в старой турецкой столице (да и в новой — тоже) были слишком душными, чтобы предаваться утехам в это время суток. Когда я и Мехмед всё же пробовали, то уже через несколько минут покрывались испариной, как если бы находились в бане. Не очень удобно, когда едкая влага заливает глаза, а руки скользящие по чужому телу, чувствуют липкость — ведь пот ещё и липкий! Конечно, случалось, что Мехмеда даже это не останавливало, и всё же летом он больше предпочитал прохладные ночные часы, пусть и не любил темноту.

Так уж люди устроены, что ночью, чем бы они ни занимались, склонны засыпать. "Вот и Мехмед заснёт", — подумал я. После этого у меня появился аппетит, и старик-лекарь сказал, что теперь мне вправду лучше.

Я всё откладывал новую просьбу увидеться с Мехмедом, но вот, наконец, обратился к слугам, причём сделал это, уверенно сидя на своей постели и с жадностью отпивая бульон из пиалы. Так я надеялся показать, что выздоровел.

Казалось, в ответ на мою просьбу не могло не прозвучать "да, мы с радостью сообщим повелителю", однако вместо этого последовал ответ, заставивший меня вздрогнуть: