Сон протяженностью всего в несколько мгновений. Море, толща темно-серой воды, и ты в ней летишь, один на этой глубине, в шести саженях от неба, от бесцветного солнечного света — и ты знаешь, куда лететь. Сновидение твоего Бенга, доступное и тебе.

Первым встряхнется Змей:

— Который час?

— Половина первого.

— Я выиграл?

— Еще бы. Четыре лишние цитаты за мной. Твое желание?

— Вот. Чтобы ты однажды мне наяву сказал так, как сейчас, пока ты спал: "Не бойся, я знаю, куда плыву". Хотя сии слова и не твои, а Великого Бенга. Это когда я в очередной раз попробую вмешаться в твои дела с Тагайчи. Идет?

— Хорошо.

Мягкий вкус лалабинской водки. Резкая и сладкая груша. Не в укор будь сие составителю закусок из "Приюта ученого" — но, похоже, ты пойдешь сейчас варить кофе. Те кушанья, что остались, снесешь на ледник. Оттуда завтра или послезавтра их заберет домовладелец: отдать собаке. Благо животное это не чуждается ни восточной еды, ни западной.

Когда ты вернешься в спальню, то попросишь Змея:

— Напомни мне сегодня по дороге со службы зайти за чаем.

— За чем?

— В доме должен быть чай.

И объяснишь:

— Мы с тобою, помнится, согласились на том печальном выводе, что Тагайчи к нам сюда больше никогда не придет. Сама — наверное, да, не придет. А если я ее приглашу?

— В гости?

— Думаю, она не откажется. Должен же я хотя бы попытаться загладить постыдную неучтивость, допущенную мною в пьяном виде.

— Ученику вовсе не запретно бывать в дому у наставника.

— Наоборот. Это и по мэйанскому обычаю положено. Следовательно, нам нужен чай. Себе она в лечебнице заваривает чай. Днем посмотрим, как он называется.

— "Ату-Гири". Жестянка зеленая, рисунок — какой-то южный дворец, дама сидит на коврике, возле нее два оленя. Но это в больнице такой чай. А какой Гайчи сама предпочитает, я не знаю.

— Можно будет спросить.

— И что дальше? Пригласишь. Гайчи придет. О чем станешь говорить?

— Там видно будет.

— "В уставе Ларбарского Университета обязанности руководителя практики заданы неплохо. Но есть, о дитя, наставничество иного, более глубокого уровня! Такое, каким его мыслили Ланиатунг, Кангкангари, Каруибенг и другие лекари прошлых времен. Я считаю, Вам оно необходимо. Ибо дарования Ваши надо развивать, если уж они даны Вам от Бога. Не сделавши в этом направлении всего, что в моих силах, я считал бы долг мой не исполненным..." — как-то так?

— Отлично, Крапчатый. Столь возвышенного слога я, пожалуй, не воспроизведу, тем более по-мэйански, но суть примерно такая. Если уж учиться, то учиться по-настоящему.

— И дальше?

— А дальше — много разного.

— С чего начнешь?

— Посмотрю, как она воспримет мое предложение. Из этого и буду исходить.

— А чего, по-твоему, ей больше всего недостает? Про ее успехи я от тебя много слышал. Как с недостатками?

— Например, избыток усердия иногда тоже оборачивается недостатком. Тагайчи до сих пор проще самой сделать работу сестры или няни, чем отдать им распоряжение. А сие неправильно. Каждый должен заниматься своим делом. Возможно, в Лабирранской лечебнице и были приняты этакие семейные взаимоотношения: лишний раз не тревожить людей, без того усталых, если тебе не сложно подать недужному лекарство или вынести судно. Но вести себя подобным образом тут, в Ларбаре, в Первой городской — значит поощрять растяп и лентяев. Чего допускать нельзя.

— А еще?

— Не ее недостаток, а скорее, моя недоработка. Я тебе об этом уже тоже говорил. Пора учиться обсуждать то, что мы делаем.

— Приохотить Гайчи разбирать каждый свой поступок так же, как это делаешь ты?

— Как делаем мы с тобою. Понимать происходящее, а не просто запоминать. Внутренне опираться на то, что ты уже сделал. "Присваивать то, что отдал" — сие ведь тоже само собою не происходит. И не только копить опыт, но и тратить, причем делать это правильно. Знать, где у тебя хранятся именно те запасы, которые пригодны для данного случая.

— Содержать в порядке свою сокровищницу.

— Вот-вот. И всем этим имеет смысл начинать заниматься именно, дома, в свободное время. Потому что в больнице обычно некогда. Недосуг выговаривать словами всё то, что Тагайчи уже ощущает чутьем. Живи мы по ту сторону моря и будь она юношей, я мог бы по ходу работы чаще возражать ей, отвергать ее выводы. Так, чтобы ей приходилось не просто заявлять, но и защищать свою точку зрения...

— А тут ты боишься, как бы она не усомнилась в своем чутье? Или не хочешь ронять свое достоинство наставника заведомо глупыми замечаниями?

— Очевидных нелепостей из уст наставника звучать не должно. Но ведь и со мною в Лекарской школе сначала разбирали диспуты старых лекарей, а потом уже стали самого вызывать на такие же диспуты.

— Хочешь пройти с ней все врачевательские книги, начиная с древних?

— Все не обязательно. Но хотя бы отчасти. Важно понять: сомнение, необходимое в нашем деле, тоже имеет своё устройство, свой внутренний Закон. "Какие вопросы ты должен задать себе, прежде чем решиться сделать то-то и то-то".

— А здесь совсем этому не учат?

— В том-то и дело, Бенг: я слишком смутно представляю себе, как именно учили Тагайчи до сих пор, до начала практики. Не "чему" учили, а "как". Я же и разрядных испытаний в Мэйане ни разу не проходил, не говоря уже об обучении. Поэтому, спрашивая ее о чем-то, я далеко не всегда уверен, понимает ли она мой вопрос. Термины в медицине, слава Богу, общие для всех наших языков. А построение связной речи? Частицы, падежи, наклонения глаголов? Скорее всего, Тагайчи приходится мои высказывания мысленно переводить на арандийский, а потом обратно на мэйанский. Столько лишних сложностей... И все их можно было бы преодолеть, если только уделить этому время.

— Но ведь ты сам говоришь: слова в вашем искусстве не главное.

— Вот тебе и разница между языками. По-мэйански оба арандийских отрицания, "внешнее" и "внутреннее", ан и ай, звучат одинаково: ме. Конечно, я имел в виду айлэви, "не главное для нас самих", в том смысле, что от хирурга требуются не слова, а действия. Но не исключаю, что большинство мэйан поняло бы меня так, как если бы я сказал анлэви, "не главное вообще". Как понял это газетчик Ниарран. Почему мне и пришлось ему потом отвечать: во врачевании таби анлэвии анири, "неглавных вещей нет и быть не может". Опять-таки, не знаю, не решил ли он, будто я подразумеваю здесь айири, "их нет — для меня, Лингарраи Чангаданга".

— Ты уже и рад, что беседу вашу не напечатали?

— И не напечатают. Сие ясно было с самого начала. Не стоило и ввязываться.

— Но Тагайчи хотела, чтобы ты согласился. И ты согласился. Жалеешь?

— Не слишком. Какая-то польза от того разговора была, при всей его бестолковости. Хотя бы та, что Тагайчи здесь у нас уже однажды побывала. И значит, ее будет проще пригласить зайти еще раз.

— А еще та, например, что теперь Гайчи и этот газетчик встречаются чуть ли не каждый день? Он на "Струг" ходит, на репетиции, потом провожает ее...

— И хорошо. Учитывая пристрастие лицедеев засиживаться в балагане допоздна.

— По-твоему, это подобающий провожатый?

— Видимо, так, если Тагайчи сие допускает.

— А по-моему, нет.

— Не знаю.

— Тебе ни чуточки не обидно?

— Я должен ревновать? Притязать на безраздельное внимание моей ученицы?

— А разве это так глупо? Разве твое внимание не принадлежит ей полностью?

— Мне следует потребовать за сие благодарности? Ответной преданности?

— Этот малый смотрит на Гайчи влюбленными глазами. Она ему улыбается. Когда они по улице идут, то чуть ли не за руки держатся...

— И что?

— Ничего. Только отчего-то вид у тебя сейчас такой, будто тебя под дых двинули.

— Бенг! Кого из нас должно больше радовать присутствие Любви в мире: меня или тебя? Если мастер Ниарран в самом деле влюбился — так то свидетельствует лишь об одном: у него хороший вкус. Во всяком случае, я его понимаю.

— Ох...

— Да что тут плохого, Змеище? Боишься, как бы у нас с тобою не увели нашу девочку?

— Боюсь.

— Бедный мой боязливый Бенг...

— Подвыпивший мой Человек. Весь до того благодушный, что аж противно.

Твоему Богу противно. Сколько усилий он потратил на то, чтобы развлечь тебя в твой день рожденья, — и какой бесславный итог.

— Значит, ты себе выбрал роль умудренного старого учителя. Который ничего не хочет для себя.

— Вот так "ничего"! Неужели, Крапчатый, ты не понял, насколько мне самому хочется всего того, о чем я только что говорил?

— Да понял, не беспокойся. Только сводятся ли к тому все твои желания?

— Еще надо бы съездить в Лабирран. Посмотреть тамошнюю лечебницу. Познакомиться с мастером Ягукко. По чести, мне давно уже следовало бы написать ему.

— О, разумеется: змейский учёный не может не состоять в переписке с родителями своих учеников.

— Не вижу, что тут смешного.

— Так напиши!

— Напишу. Узнаю адрес и напишу.

— И в самом деле поедешь в Лабирран?

— Если Тагайчи будет не против.

— Надеешься понравиться ее батюшке? Врач лучшей кэраэнгской выучки, истинно благозаконный боярич, чьим заботам дочку можно доверить, не опасаясь ничего неприличного?

— По крайней мере, лабирранцев должно порадовать то, что я явлюсь туда один, а не в сопровождении свиты из двух десятков учеников и челядинцев. Как то, кажется, свойственно арандийским ученым в мэйанском представлении.

— И в общежитие к Тагайчи сходишь? Взглянешь самолично, в каких условиях она здесь живет?

— Тоже нелишне. Но только в светлое время суток.

— Приличия прежде всего?

— Вокруг Тагайчи в Первой Городской лечебнице ходит и так достаточно пересудов. Незачем сие усугублять. Кстати, вот еще одна задача: указать хотя бы некоторым из тамошних сплетников, что их болтовня неуместна.

— Наконец-то. Раньше ты не мог спохватиться?

— Выходит, не мог. Придется взяться за это теперь, хоть и с запозданием.

Выждав, он спрашивает:

— И это всё?

— А что еще?

— Насчет телесной тяги. Твоей — к ней как к женщине.

— Я не забыл. Но сейчас для меня важнее другое, Змей.

— А для нее? За нее ты уже также всё решил?

— Тут вот в чем дело, Крапчатый. Эта женщина, насколько я понимаю, из таких, кто вообще не испытывает к мужчинам телесного влечения как только телесного. Оно не успевает проявиться, не обрастя чувствами, мечтами, одним словом — не пройдя через душу. Будь иначе, всё было бы проще. Но здесь не так.

— А что будет, если однажды она сама объяснится тебе в любви?

— Всё зависит от того, как она это сделает.

— Так и скажет: "Мастер, я Вас люблю".

— Я скажу: "И я Вас люблю. До сих пор мы с Вами не дали друг другу оснований не любить друг друга, разве не так?".

— "...Так дадим же, пока не поздно"? Это ты имеешь в виду?

— Нет, конечно. О чем ты, Крапчатый?

— Если ты так ответишь, для нее это будет самая горькая обида.

— Почему?

— Потому что она поймет: ты ее не принимаешь всерьез. Считаешь за дитя. А если тебя и тянет к ней, то ты скорее готов погрешить против наставнического Закона, солгав своей ученице, чем признать правду.

— Нет. Я надеюсь, она в моих словах расслышала бы другое. Предупреждение: надо быть очень осторожными, чтобы не разрушить то, что уже есть между нами. Если уж мы встретились как наставник и ученица, если до сих пор у нас с Вами получалось понимать друг друга за работой, — то надо беречь это. И соблюдать хотя бы здешний мэйанский обычай: для учителя особа ученика неприкосновенна. А для ученика — особа учителя.

— И по-дурацки же в Ларбарском Университете толкуют сие правило!

— Но пока я не рассказал Тагайчи, как ту же самую святость наставничества понимаю я сам, до тех пор я не имею права отвечать на ее любовь моею любовью так, как мне хотелось бы. Иначе — слишком велика вероятность невольных обид и оскорблений.

— Ты что-то с ее стороны мог бы воспринять как оскорбление?

— Конечно. Всякое живое создание способно на многое, очень на многое. В том числе и на такое, чего другое создание перенести не может. Ты знаешь, чего я не прощаю никому и не простил бы даже ей. С ней же мы пока еще этого не обсуждали.

— А если она вместо всяких слов просто кинется тебе на шею?

— Я обниму ее. Не слишком тесно, но так, чтобы и вырваться сразу было не легко. И спрошу: "Вы всему уже научились у меня, чему хотели, Тагайчи?"

— Ох! И сие тебе тоже не представляется обидным?!

— Я объясню: быть любовником и учителем одновременно у меня не получится. Наставничество для меня ценнее, и всё же оно — не самое ценное. Важнее всего она сама: как врач, как женщина, как Тагайчи. Сделанный ею выбор я поддержу. Помогать буду, чем смогу, в каком бы то ни было качестве.

— Выбирать должна она?

— А разве нет?

— Но почему?

— Я старше. У меня больший опыт принятия жизненных обстоятельств, каковы бы они ни оказались. Мне проще будет подстроиться.

— Ты старше. Мудрее. Опытнее. Разве не тебе принадлежит долг выбора?

— Нет, Крапчатый. Разве что она сама мне доверит принять сие решение. Не в обиду будь сказано: она, а не ты.

* * *

Это она. Тагайчи.

Пятое число месяца Плясуньи. Без четверти одиннадцать вечера. Звонок. Ты услышал его, когда шел с кухни через прихожую, отворил сразу же. Наверное, слишком быстро, как показалось ей.

— Вы кого-то ждали, мастер?

Одна из ловушек, расставляемых мэйанскою речью, причем для обоих собеседников. Вопрос, на который невозможно ответить, не впавши в неучтивость. "Нет, не ждал"? Отсюда следует: "Никого, и Вас в том числе". Так что не соблаговолите ли удалиться... "Да, ждал"? Получается, "Вы явились некстати". "Ждал, и именно Вас" — такой ответ, пожалуй, понравился бы твоему Бенгу, но для тебя он звучал бы: "Понимаете ли, дитя мое, я провидец. Заранее чую, кто и когда ко мне идет".

— Я предупреждал! — замечает Крапчатый Змей.

— Помнится, ты предсказывал обратное. "Не придет", "никогда"...

— Прособирался бы ты еще месяц-другой — я бы и не так заговорил.

Ты обещал Змею позвать в гости твою ученицу. Точнее, похвалился перед ним, что сделаешь это. Состоялся ваш уговор за два дня до прошедших выходных, ночью на двадцать восьмое Воителя.

Весь день ты тогда соображал, чего недостает в твоем жилище, чтобы принять у себя барышню-мэйанку. Чайной заваркой, конечно, ты запасешься. Но ведь и кружки особой, чтобы это заваривать, у тебя нет. А медный кофейник для чая не годится...

Следующей ночью, предпраздничной, ты дежурил в Первой Ларбарской. Ты и Тагайчи вместе с тобой.

Под вечер ее позвали спуститься в сени. Явился мастер Ниарран из газеты.