Обратимость

— Что происходит?

Бросаю взгляд за спину. О, нет! Почему-то мне кажется, что ни шатенка, ни "немецкая речка" не захотят спасать его шкуру. Восклицаю:

— Владимир Сергеевич, уходите! Сейчас же возвращайтесь в здание, прячьтесь!

— Что? — Седовласый мужчина никак не реагирует на мои слова. Наоборот, хмыкает и выходит вперед. — Зачем?

Я готова разрыдаться. Замечаю, как венаторы — или как там их — приближаются, выходят из-за деревьев, открывают ворота и вспыхиваю:

— Уходите! Живее!

— Пожалуйста, — подключается брат, — эти люди, они...

Саша не успевает договорить. Звучит первый выстрел, и пуля проносится прямо между нашими лицами. Дальше все происходит слишком смазано. Я чувствую, как мою руку сжимают чьи-то пальцы, чувствую, как меня тянут за собой в сторону, чувствую смятение, страх, панику, и вижу лишь испуганное лицо Владимира Сергеевича, который смотрит на разбитое стекло позади себя и не двигается. Не убегает. Не пытается спастись. Я вновь кричу ему, и вдруг — о чудо — он срывается с места. Непроизвольно замечаю Риту и Сашу. Они несутся совсем в другую сторону, брат отдаляется от меня все дальше и дальше, и нас разделяют уже не просто метры, нас разделяет вечность. Решительно втягиваю воздух в легкие и бегу, что есть мочи, бегу через боль в боку, через удушающий страх и шок, и все ради того, чтобы поскорее выбраться из этого кошмара. Рувер, словно стена, прикрывает меня своим телом, он держит перед собой руки и, такое чувство, будто отталкивает венаторов невидимым, силовым полем. А я могу лишь молча бежать. Молча переставлять ноги, стискивать зубы и молиться. Да, именно молиться, пусть и не умею этого делать.

Пули свистят в воздухе. Когда мы оказываемся в лесу, они и вовсе поглощают мой рассудок: я слышу их справа, слева, сверху, снизу. Мне безумно хочется отмахнуться от них, как от мух, и, о, боже, как же хорошо, что даже в такой панике мой мозг не позволяет рукам этого сделать.

Неожиданно слышу позади себя стон и оборачиваюсь. Тут же. Не знаю, чем именно руководствуется моя голова: любопытством или самоотверженностью.

— О, нет.

Несколько раз моргаю, затем непроизвольно примерзаю к месту. Владимир Сергеевич. Он лежит в листве, не двигается. Его подстрелили.

— Аня! — кричит Рувер, но я уже направляюсь к мужчине. Я помогу ему, да! Или поможет "немецкая речка", ведь он исцеляет людей! Он спасет его! Падаю перед охранником на колени, нагибаюсь, будто это спасет меня от пуль, и переворачиваю старика на спину. Меня будто ударяет током. Я отпрыгиваю назад и сдерживаю в горле дикий крик, крик, который даже воплем сложно выразить. Мои глаза болят, я так сильно распахиваю их, так неотрывно смотрю на кровь, пульсирующую из шеи Владимира Сергеевича, что сама ощущаю себя подстреленной.

— О, боже мой! — закрываю ладонями рот, приказываю себе отвернуться. Давай, давай же! Но не могу. А кровь стреляет тонкими, багровыми линиями, пачкает землю, будто томатный соус. Летит в разные стороны. Попадает на мои колени.

— Что ты делаешь? — рычит над моим ухом Рувер. Он резко поднимает меня с земли, встряхивает, словно тряпичную куклу и орет, — очнись!

Но я не могу очнуться. Лицо парня передо мной, прямо здесь, в нескольких сантиметрах от моего носа, а я смотрю на труп охранника. Смотрю на его шею, на его открытые, мутные глаза, и замираю. До этого момента я не понимала. Ничего не понимала. Может, я пыталась смириться с тем, что меня будут преследовать опасности. Но я даже не попыталась смириться с тем, что будет после. Конкретно, со смертью. Вот, Владимир Сергеевич. Он ведь мертв. И это не сон. Он мертв. Мертв!

Я больше не слышу пуль. Не понимаю, то ли стрельба прекратилась, то ли мой мозг просто закрылся от реальности. Наконец, перевожу взгляд на Рувера и говорю первое, что приходит ко мне в голову:

— Как кетчуп.

Он собирается ответить, но вдруг просто отлетает в сторону. Молниеносно. Мое тело валится вниз. Я растерянно оборачиваюсь и вижу пять человек, пять венаторов. Они выходят из-за деревьев, движутся прямиком на меня, и я осознаю: кто-то из них подстрелил Рувера, и я понимаю: теперь нам конец.

Вскакиваю. Осматриваюсь. Думаю, необходимо защищаться, но как? Один из мужчин усмехается, направляет на меня ружье и ждет. Вот только чего? Может, наслаждается? Наверняка, в моих глазах целая палитра из различных чувств и эмоций. Правда, когда он, наконец, решает нажать на курок, он просто падает. Навзничь.

— Что? — Я хмурю лоб. Вижу, как очередной мужчина валится вниз. Затем еще один. И еще. Венаторы опускаются, встречаясь лицами с холодной, колючей землей, даже не успевая произнести и звука, а я наблюдаю за странной, смазанной вспышкой, возникающей рядом с ними, и думаю: будто молния. Что за черт? Наконец, силуэт приобретает очертания. Он останавливается перед лицом последнего венатора, вытягивает перед собой ладони и сжимает в них его голову. Звучит хруст.

Отворачиваюсь. Хочу прикрыть рукой рот, вновь почувствовать тяжесть жизни, порассуждать на данную тему, ощутить себя невинной и испуганной овечкой, как вдруг врезаюсь в чье-то тело. Меня тут же хватают за шею, приподнимают над землей и стискивают горло так крепко, что уже через пару секунд коричневый, облезлый лес, становится черным и мелькающим. Я мотаю ногами. Впиваюсь пальцами в руку плывущего образа, пытаюсь что-то сказать, закричать, прошептать, но выходит лишь кряхтение. А затем вдруг меня накрывает волна дикой злости. Вот-вот я потеряю сознание, вот-вот кислорода не останется, а единственное, что вспыхивает в моей голове отнюдь не ужас, не страх, а гнев. Безумный гнев. Стискиваю зубы, сжимаю с такой дикой силой руки незнакомца, что чувствую боль в пальцах, а затем...

Пуф.

Падаю.

Начинаю судорожно дышать, обхватываю ладонями шею и сильно кашляю. Черт. В горле будто земля. Собираюсь позвать Рувера, спросить, какого черта он не вмешался, как вдруг замечаю носки своих ботинок: они в какой-то темной пыли, в пепле. Медленно опускаю руки, так же медленно поднимаюсь с земли. Исследую горстку серого песка, смотрю на то, как ветер разносит его по лесу и понимаю: я вновь это сделала.

Я вновь убила человека.

— О, нет.

Порывисто втягиваю воздух: защищалась, я просто защищалась. Защищалась! Бесполезно. Рассеяно срываюсь с места и несусь в гущу леса, едва сдерживая в горле то ли крик, то ли рыдания. Не знаю. Решаю бежать вслепую, тут же цепляюсь ногой за корягу и грубо валюсь навзничь. Черт! Приходится открыть глаза. Покачиваясь, встаю, заставляю себя идти дальше. Повторяю: главное — не останавливаться, просто бежать, что есть сил, что есть мочи. Тогда у меня получится унестись от прошлого. Уверена. Получится.

Когда нога в очередной раз цепляется за торчащий корень дерева, я не падаю. Не осознаю, что врезаюсь в чьи-то руки, не осознаю, что они трясут меня со своей силы. Поднимаю глаза, вижу перед собой темное пятно. Кажется, это лицо. Да. Становятся четкими губы, затем глаза. Рувер говорит и говорит, и говорит. Но мне не слышно. Совсем.

— Отпусти, — командую я и дергаюсь в сторону, — отпусти меня!

Вырываюсь, извиваясь всем телом. Пытаюсь освободиться из оков, выскользнуть из тисков парня, присев или нагнувшись. Тщетно. Доходит до того, что я сама же себя изматываю. Тяжело дышу, хриплым голосом прошу меня отпустить и умоляюще смотрю в глаза брюнета.

— Что тебе от меня нужно? Что? Что ты хочешь? — бью Рувера в грудь. — Я должна уйти, убежать отсюда! Я убила его, опять, убила! Отпусти, — рвусь наружу из кольца крепких рук и взвываю, — отпусти! Пожалуйста. Я не собиралась! Так вышло. Мои руки они, они сами, понимаешь? Они сами! Сами! — Сжимаю в пальцах куртку парня. Беззащитно горблюсь, задерживаю дыхание и кладу голову на его плечо. Рывком. Будто голова сама туда падает. — Я пыталась от этого убежать, я пыталась об этом забыть, но не выходит. Почему, Рувер? Почему прошлое не забывается? Оно ведь приносит боль, оно ведь не дает жить дальше! Я убила лучшего друга, просто прикоснувшись к нему ладонью, просто приложив руку к его руке! Он даже глазом не успел моргнуть, как вдруг рассыпался, словно песочный замок. Но я не хотела, я не хотела его смерти, — все-таки плачу. Я ненавижу себя за эти слезы, за эту слабость, особенно перед человеком, который воспринимает мою боль, как нечто постыдное, жалкое. Но я не могу сдерживаться. Я открываю мокрые глаза, смотрю на свои ладони и рыдаю, рыдаю, будто вижу не руки, а нечто ужасное, отвратительное. Почему они убивают? Почему они превращают людей в горстку пыли? — Так не должно быть. Это неправильно! И это, — я отскакиваю назад и порывисто откидываю с лица волосы, — это тоже неправильно. Я не могу плакать. Только не при тебе. Не при тебе. — Вытираю слезы. Даже не пытаюсь взглянуть на Рувера, ведь знаю, что увижу в его черных глазах лишь презрение. Лишь жалость.

— Я не умею успокаивать.

— Что? — Все-таки поднимаю взгляд. Парень стоит в нескольких метрах от меня и крепко стискивает зубы. Пытаюсь понять его. Понять его слова, или признание? Грудь трясет от рыданий. Приходится пару раз вдохнуть, чтобы упрямо заявить, — меня не надо успокаивать.

— Надо.

— Нет!

— Надо, но я не умею. Не знаю, как. Ты плачешь, эти твои слезы и громкие слова, — он прерывается, а меня передергивает. — Ты выглядишь жалко. — Что? Мои глаза округляются. Я забываю, как дышать, как злиться, как реветь и чувствовать боль. Просто пялюсь на парня и жду, когда он нанес очередной удар. — Ты слабая.

Тупо переспрашиваю:

— Слабая?

— Да. Не собираюсь врать. Ты выглядишь жутко, ты рыдаешь, как ребенок, ты боишься всего и вся, боишься проблем, бежишь от них, не умеешь бороться, не умеешь пересиливать боль, мириться с ней, жить с ней, терпеть ее. Ты просто жалеешь себя и думаешь, думаешь, думаешь. Но зачем? — в один прыжок Рувер оказывается перед моим носом. Его шея мокрая от пота, глаза широко раскрыты, губы дрожат. Он нависает над моей головой, словно грозовая туча, и горячо спрашивает. — Зачем ты чувствуешь?

— Не понимаю...

— Выключи.

— Что?

— Выключи все, что творится в твоей голове. И станет легче. Ты уязвима, когда боишься, когда пытаешься найти погрешности, взвесить справедливость, а это опасно в мире, в котором мы живем.

— Я превратила человека в горсть пепла, а ты предлагаешь мне попросту отключить совесть?!

Мы смотрим друг на друга слишком долго. Затем Рувер отрезает:

— Да.

Вспыхиваю:

— Нельзя отключить чувства.

— Можно.

— Нет.

— Что тебе известно о жизни? Что тебе вообще известно? Хочешь поиграть в героиню, спасти отца, брата, охранника, да? — Рувер небрежно усмехается. — Ты сдохнешь. Скоро. Вновь.

— Хватит!

— А что ты хотела? На что надеялась? Думала, выжить так просто?

— Чего ты пытаешься добиться? — рассеяно восклицаю я. — Что тебе от меня нужно? Хочешь, чтобы я вновь разревелась?

— Как раз наоборот.

— Да, это же бред! Меня учит бессердечности парень, читающий по утрам русскую классику! Этот же парень не раз спасает мне жизнь! Этот же парень волнуется за лучшую подругу! Этот же парень прикрывает своим телом каждого, кто оказывается в беде!

— С последним ты переборщила.

— Мне плевать на твою философию жизни, Рувер! — не обращая внимания на его комментарий, продолжаю я. — Можешь лгать себе, сколько влезет! Можешь и дальше витать в облаках, уверяя себя, будто твои поступки и решения не вызывают внутри твоей пустой груди никаких колебаний. Давай! Я знаю, что пять минут назад я лишила человека жизни, и это будет всегда меня преследовать. Я всегда буду помнить этот день, эту минуту, и мне всегда будет дико больно!

— Я сейчас расплачусь, — вновь смеется Рувер, чем задевает меня сильнее обычного. — Ты такая бедная, что даже белки на деревьях пустили слезу.

— Замолчи!

— Факт в том, что мы едва не погибли из-за того, что ты решила вернуться за охранником. А таких ситуаций будет триллион! Нас всегда будут пытаться убить, уж поверь мне, и если каждый раз, после того, как ты спасешь себе жизнь, ты будешь истерить и рыдать подобный образом — я лично сверну тебе шею!

— Попробуй.

— Попробую, поверь. Потому что смотреть на твое самобичевание — тошно. Все рискуют ради тебя жизнью, и для чего? Чтобы ты рыдала на поляне? — Рувер останавливается. Глубоко втягивает воздух, оглядывается и вдруг шепчет. — Я знаю, тебе больно.

— Знаешь? — никогда еще мне не было так паршиво, так отвратительно. Я вижу перед собой высокого, умного парня, у которого красивые глаза, красивые скулы, но абсолютно уродливая, мерзкая душа. И почему? Потому что этот противоречивый человек сдался. Он решил, что отключить чувства, значит продолжить бороться. А на деле — опустил руки и выстроил перед собой настолько огромную, непробиваемую стену, что даже сам, спустя много лет, он не сможет ее снести. Ни при каких обстоятельствах. — Мне тоже тебя жаль, Рувер.

— О чем ты?

— Если я умру ради близких, или близкие умрут ради меня — в нашей смерти будет хотя бы какой-то смысл. Если же сдохнешь ты — о тебе вспомнят лишь эти белки, о которых ты так красноречиво рассказал в своей шутке.

Он смотрит на меня. Не отвечает. Я тоже молчу. На несколько секунду меня прошибает чувство вины, чувство странного, ноющего стыда, будто произносить этих слов не стоило. Но затем я вижу, как Рувер достает из кармана пачку сигарет, как он закуривает, вальяжно пожимает плечами, и сникаю. Мне даже становится страшно. Если этого человека не задели сказанные мною слова, что же тогда заденет? Сможет ли что-то вообще когда-нибудь пробиться в его сердце? И насколько? И как далеко.

ГЛАВА 7. НАШИ ЧУВСТВА.

Мы бросаем тело Владимира Сергеевича на поляне. Уходим, обойдя интернат с южной стороны, находим машину Рувера, и едем. Я все смотрю в окно. Наверно, жду, что охранник внезапно помашет мне с проселочной дороги огромной, шершавой ладонью, но этого не происходит. За стеклом лишь серые, поблекшие поляны, деревья. Еще за стеклом чье-то лицо, девушки. У нее пустые глаза, опущенные уголки губ и прилизанные, грязные волосы. Проходит минут пять, прежде чем я понимаю, что смотрю в собственное отражение.

Рувер не произносит ни слова, и я рада, что не слышу его низкого голоса. Рада, что он вновь сосредоточен, что он далеко, что он забыл обо мне и интересуется лишь дорогой, вылетающей из-под колес его темно-серого Камри. И пусть внутри ноет противное недомогание, пусть внутри изредка что-то сжимается, взвывает, я это игнорирую. Просто игнорирую и все.

Парень вдруг говорит:

— Сегодня холодно.

А я ему отвечаю:

— Очень.

И затем мы опять прячемся за тишиной, за ее толстой спиной, будто молчание, действительно, может спасти жизнь.

Приезжаем к обеду. Я грызу пальцы, осматривая стоянку возле высокого, девятиэтажного дома. Надеюсь, Саша давно вернулся и с ним все в порядке. А что если нет? Что если они с Ритой попались, и сейчас им грозит опасность? Наконец, замечаю Хонду около детской площадки и тяжело выдыхаю.

— Седьмая квартира.