Книга Исхода

— Ты, сопляк, — железным голосом перебил его здоровенный пожилой мужчина с квадратным лицом и в легкомысленной красной бейсболке, — какое имеешь право так называть величайшего из немцев?

— А-а-а, — нехорошо обрадовался оратор, — старая гвардия? До сих пор забыть не можете, как героически обосрались? Героизм ваш без ума — гроша ломаного не стоит. Он хуже трусости, потому что целей добиться не дал, зато вреда принес — ого-го сколько. Неудачникам лучше помалкивать, господин бывший однопогонник! Вы сделали из евреев — мучеников, с которыми теперь еще и по этой причине возятся. Ну скажите, — он обвел глазами присутствующих, — я что, — не прав? Тогда скажите — в чем? Только спокойно, без эмоций, по делу. Вот ты скажи, в чем я не прав, утверждая, что большинство более право?

Некто В Сером, к которому в данном случае обратились прямо, неторопливо отставил кружку, кинул в рот соленый орешек и со вздохом развел руками:

— К сожалению, — прогудел он, — мне трудно судить. Видите ли, сударь, дело в том, что я как раз еврей. Так что увольте.

— Еврей, — понижая голос, заговорщицки прохрипел молодой человек, хихикнул и тонко улыбнулся, — ну, если вам так нравится... Тоже знамение времен: человек, у которого сорок поколений предков пахали землю, лезет в евреи. Очень, надо признать, практично. Надо понимать, — обратился он к Хагену с Фермером, — вы, разумеется, тоже евреи?

— Лично я, — поднял на него хищный, бестрепетный взор серых глаз Хаген, в котором тысячепроцентный, завышающей пробы немец был виден со ста километров, — еще и цыган.

— А я — негр.

Сказавши это, Фермер приподнял белесую бровь и принялся за следующую свиную ножку.

— В таком случае, если уж вы так хотите, я повторю, что мы культурные люди, мы не американцы, мы европейцы. Поэтому никто вам не будет прямо так, сразу разбивать кружки о ваши семитские головы. Допивайте свое пиво, и идите вон... Не только за кровь, но и за кураж надо платить. Время пошло.

И он демонстративно отвернулся.

— Эй, ариец, — уж ты позволь, напоследок, один вопрос: а что будет, если мы все-таки предпочтем остаться? Вы вспомните и иные аспекты своей великой культуры? К примеру, — непобедимость? И что, — первые начнете или устроите химическую обструкцию? Как это и подобает вонючкам?

— Ах, ты...

Но драки не получилось. Все трое — готовились к классической, разухабистой кабацкой драки, но все дело свелось к тому, что Фермер выдвинулся вперед и принял классическую, без изысков, боксерскую стойку. Вожак, улыбаясь мягкой, многообещающей улыбкой, виртуозно скользнул к нему и нанес виртуозный, безукоризненно-красивый удар ногой в голову нидерландца. Точнее — попробовал это сделать, потому что Фермер так же, в классическом стиле ударил его в челюсть, досадливо отмахнувшись от удара своим каменным предплечьем. В устаревших на двадцать лет способах тренировки все-таки было что-то основополагающее: его соперник схлопотал удар, находясь в крайне неустойчивом положении, поэтому его ноги оторвались от земли, а беспамятное тело обрушилось на добротный, по-немецки массивный стол. Остальные боевики кинулись на обидчика, и кто-то достал нунчаки, и с треском обрушил их на ребра соратника, а Фермер двигался, чуть наклонившись вперед и выставив вперед длиннющие, бугристые лапы и остановить его было нельзя. Отбив левой — прямой в голову, тычок левой в голову — правой по корпусу, но любые его незамысловатые комбинации кончались одинаково — нокаутом. Безнадега. Незаметное глазу, молниеносное, поставленное движение плеча — прямой в голову. Нокаут. Лица недобитков обрели мрачное выражение готовности умереть, — но не отступить. Так бы оно, наверное, и вышло, но в этот момент в зальце раскаленным видением возникла оскаленная молодая дама.

— Опять вы?!! — Не слишком громко, но как-то неимоверно слышно гаркнула она, и на миг всем присутствующим показалось, что ее длинные белокурые волосы змеями поднялись на ее голове и даже зашипели. — Я вам говорила, чтоб вы больше не появлялись тут?

Подхватив того, что шатался посередине комнаты после удара братскими нунчаками, она с неожиданной силой и большим мастерством шваркнула его в дверь.

— ... Мне что, — Дитриха позвать, или вы сами уйдете? И захватите с собой всю эту падаль!!!

На хохдойче она говорила... пожалуй безукоризненно, но какой-то акцент — не акцент, а — привкус акцента все-таки чувствовался. Когда последний из боевиков, мотыляющийся, как изношенный шланг, в объятиях друга, покинул кобак, она изменилась мгновенно и разительно:

— Садитесь, господа. Извините — не углядела. Каждый день норовят тут собраться, но обычно ведут себя тихо... Или все-таки уйдете?

— Ни в коем случае, — проговорил Некто В Сером, не отводя от нее намертво завязшего взгляда, — теперь? Увидев вас?

Очевидно — ей было не привыкать. Даже наверное она была из привычных. Но Некто В Сером, над имиджем которого, ссорясь между собой, около двух часов совместно работали Нэн Мерридью и Тэшик-Таш, настолько не был похож на обычного приставалу, что ее проняло. Она с некоторым сомнением посмотрела на него, но даже и при самом пристальном рассмотрении не обнаружила ни стандартного нахрапа, ни издевки. И вообще ни под какие стандарты не подходил. Бывает так, что какая-нибудь сущность пытается показаться чем-то совершенно обыденным, и на взгляд людей неискушенных именно так и выглядит. Не то с профессионалами: увидав в пустыне самый обыкновенный автомат для продажи пива, они сразу же заподозрят что-то неладное. Просто турист... Ага, и джерсейский твид, и туфельки ручной работы, скромненькие такие, никак не дешевле семисот долларов за пару, и костюмчик из какого-то из этих баснословных ателье с запредельными ценами... И, главное, сидит это все — привычно, видно, что человек всегда так ходит, а не раз в жизни надел. Миллионер? А откуда? Ни на англичанина, ни на Человека Из Сияющего Града гость решительно не походил. По-немецки разговаривал с явным акцентом. Эльзасец или нормандец? Бред... Он был несколько похож на соотечественника-скандинава, но, во-первых — своего любой нормальный человек узнает всегда, а во-вторых — борода у него не такая. Чем именно — не скажешь, слов не подберешь, а — не такая, и все! Не финн (Уж финнов-то она повида-ала! И безотчетно, даже капельку стыдясь этого несправедливого чувства, — терпеть их не могла.) по крайней мере... Что-то экзотическое? Она слыхала, и даже видела, что среди греков и до сих пор попадаются русоволосые, голубоглазые мужики, но, однако, у незнакомца был явно не тот загар: не постоянный, как у коренных южан, а несерьезный такой, будто человек позагорал-позагорал под жарким солнышком тропиков, да и махнул назад, под свое блеклое небо. Самого неброского вида бородатая громадина на самом деле, при внимательном взгляде представляла из себя настоящую загадку, — это если кто понимает, конечно. Такая или примерно такая работа произошла в ее голове за считанные секунды, потому что уж она-то — понимала. Никак не показывая своего интереса, она обратилась к Фермеру:

— А вы не из робких: один и против целой шайки...

— Это не комплимент, фройляйн. Против такой шайки просто-напросто стыдно выступать вдвоем... По крайней мере с такими людьми, как присутствующие здесь мои достойные друзья.

— И все-таки. Они могут быть чрезвычайно опасны.

— В двадцатилетнем возрасте, фройляйн, я чуть было не стал чемпионом Нидерландов по боксу в тяжелом весе. Не стал отнюдь не потому, что не смог, а — решил вдруг, что голова не предназначена для того, чтобы по ней били. Геезинк, кстати, одобрил это мое решение, хотя сам выступал долго... Впрочем, — он был борец. Позвольте представить моих друзей: Генрих, — Хаген, четко, чуть по-военному кивнул, — и Константин.

Константин? Все-таки грек? Ну конечно. Что она на самом деле: полным-полно греческих семей осело в Центральной Европе уже в прошлом веке, и многие из них преуспели.

— Герр происходит, — с мастерски-разыгранным вежливым безразличием поинтересовалась она, — из греческой семьи?

Некто В Сером, не отводя от нее увязшего, прилипшего, навязчивого взгляда, покачал головой и через вмиг пересохшее горло выдавил:

— Нет.

— Наш стеснительный друг, — вмешался Хаген, — обычно совсем не столь уж стеснителен. Иногда он и вообще проявляет некоторые отдельные признаки поверхностной цивилизованности. На этот раз что-то явно произошло. Что-то беспрецедентное. Увы! Он у нас — фигура сугубо секретная, сам, как видите, онемел, а мы ничего такого говорить не имеем права...

Некто В Сером медленно побагровел, на миг глазки его страшно, как у медведя-оборотня, зажглись голубым огнем, и он придушенно, на устрашающе-низкой ноте рявкнул, позабывшись, по-русски:

— Заткнитесь, сволочи!

Она услыхала что-то знакомое, но не поняла не слова, они — тоже не поняли ни слова, зато очень хорошо поняли интонацию и осознали, что шутки кончились. Он и впрямь был вне себя, но, разве что, только в последнюю очередь из-за привычной беспардонности "цивилизованных" друзей. Чувства его были много сложнее. Прежде всего бесило место и обстоятельства, в которых произошла такая встреча. Кроме того, — дико злила собственная реакция, потому что он давным-давно привык считать себя достаточно-циничным, толстокожим, непробиваемым и иммунным ко всяческим там романтическим чувствам. А еще, где-то на самом краю, присутствовала парадоксальная злость на Тэшик-Таша, слишком хорошо справившегося с поручением: это напоминало положение человека, заказавшего яичницу из трех яиц, и которому ее, действительно подали, — но только из страусиных яиц. Чуть отдышавшись и помедлив, он сказал вису:

— " Прежде в очи девам

Скальд смотрел отважно

А теперь — немеет

Видя Герд запястья."

Еще не легче! Богатый (богатый, богатый!) иностранец, цитирующий этакое, — что-то и впрямь из ряду вон... Или, — сердце ее вдруг гулко ударило, а сама она враз насторожилась от такой мысли, — или он знал куда и, главное, к кому идет и искал ее целенаправленно. Но, держа на лице привычную маску вежливого безразличия, она спросила только:

— О, герр знает "Сагу об Эгиле"?

— Нельзя сказать, чтобы так уж знал. Но — читал. Давно. Это не со старонорвежского перевод, а... А с моего. Я утверждаю, что никогда и никто, кроме Гомера, не передавал с такой силой характеры людей. Это весьма мне импонирует. Как и вообще импонирует недоступная простота. Кстати, — вам не кажется, что это восхитительное заведение следовало бы несколько модернизировать?

— Слушай, если она тебе самому понравилась, то я тебя как друга прошу, — отступись!

Фермер с флегматичным изумлением посмотрел на приятеля:

— Готов. Уже кажется, что и все от нее без ума, и по-другому и быть не может. Все признаки налицо. Мне и одной коровы вот так, — он показал, как именно, — на всю жизнь хватило. До сих пор не понимаю, зачем мне понадобилась эта глупость...

— Какой ты, — горько сказал пострадавший, — бесчувственный.

— Должен тебе сказать то, чего ты раньше, похоже, не знал: до сегоднешнего дня в тебе тоже не было заметно какого-нибудь особенного романтизма... А-а-а, — постой! Ты сколько ж времени провел без всякого секса? Самого простого, без возвышенных чувств? Месяца четыре? Ну тогда и не удивительно, что ты свихнулся в первый же свободный вечер...Ладно, скандинавки, — они женщины понимающие, они...

— Стоп! Получишь по морде. Хоть и боксер.

— Ладно. Я замолчу. Только я действительно не хотел сказать ничего плохого. А вот если ты будешь подходить к дикой норвежской женщине со своими русскими и большевистскими мерками, то она тебя просто не поймет... Хотя ты не безнадежен: я искренне удивился, когда для начала знакомства ты изобразил из себя инвестора... И прекрати дрожать! Каждому нормальному человеку со стороны совершенно ясно видно, что она тобой заинтересовалась. И уж по крайней мере — попробует.

— Звезда моя! — Пылко, как не выражался и в восемнадцать лет, говорил потрясенный до глубин существа Некто В Сером, целуя ей ручку, хотя на протяжении минувшей ночи — целовал далеко не одни только ручки и далеко не только — целовал. — У меня существуют очень серьезные обязательства. Очень серьезные. Я буду вынужден провести несколько месяцев в одном диком месте. В ужасно диком. Настолько, что ты себе даже и представить не сможешь. Мысль об этом для меня совершенно непереносима... И я буду навещать тебя так часто, как только смогу.

— Мр-р-р, — она потянулась в постели всем своим крупным, статным, тяжелым телом и спросила самым что ни на есть легкомысленным голосом, — и что же это за дикое место? Джунгли Амазонки?

— Да нет, — он тяжело поморщился, — куда там джунглям. Как бы ни наоборот...

— Интересно. Я не говорила тебе, что ты — самый непонятный мужчина из всех, которых я знаю? Там что — можно кататься на лыжах?

— Еще как. И на горных, и на беговых. Откровенно говоря, — через пару месяцев только на лыжах там и можно будет кататься. И еще — на вертолете. Только к чему ты это спрашиваешь?

— А к тому, — проговорила она, укладывая его на спину и водя пальчиком по заросшей диким черным мехом груди, и заглянула с нестерпимой близи — в глаза, — что всюду, где можно ходить на лыжах, точно так же можно и жить со мной. Некоторые говорят даже, что от этого не слишком много лишних хлопот.

— А как же бар твой?

— Что? — Переспросила она, слегка притискивая его к ложу и осторожно целуя в губы.— Ах, ба-ар...

Чертов Фермер! Тоже мне — знаток скандинавок! Уж эти мне наскрозь-все-знающие — мудрецы! Но она, впрочем, продолжила:

— За последние семь-восемь часов я как-то совершенно позабыла о нем... Но, может быть, ты говорил о реконструкции только для того, чтобы добраться до моей ... ? Тогда жаль, потому что это был бы наилучший выход.

— Да как тебе сказать...

— Ага, ага — так я и думала! Лгун, как и все мужчины!

— Что ты, что ты, — испугался он, хотя она возвестила свою классическую фразу без всякой серьезной злости, — просто в тот момент все было так сомнительно...

— А сейчас, значит, все в порядке, да? Бедную вдову...

— Да прекрати ты! Уж денег на твою забегаловку я как-нибудь дам. Это самая малая из проблем...

— Так, — она снова перебила его, — тогда говори, в чем самая большая? Герр обременен семейством? И он думал, что несчастная, обманутая вдова об этом не догадывалась? Или эта семья сопровождает господина в том мифическом диком месте с чертами горнолыжного курорта?

— Да нет, конечно... Ты что, все это только для того, чтобы поехать со мной?

Она искренне, — по крайней мере с виду, — удивилась:

— А для чего ж еще?

— Но... Но этосовершенно невозможно!

— Почему-у? — Наивнейшим голосом спросила его она, задирая ярко-алую рубашку и садясь на него верхом. — Вот ты говоришь все время, что невозможно, а ничего не объясняешь...

— Да не могу я! Это вовсе не моя тайна... Не только моя... У...

— А чья-а, — прошипела она, в плавном ритме берясь за дело, — ва-аша? А если я буду ваша, так и тайна будет моя-а-а... А-а-а-а... А-а-а-а...