Тракт. Дивье дитя

За ним во двор выскочила Татьяна, сунула шапку, попыталась сунуть в сумку хлеба, заглядывала в лицо снизу вверх, всхлипывала, бормотала:

— Да куда ж ты, Нилыч, на ночь-то глядя... Потьма и ненастье этакие...Воротись...

— Иди в избу, измокнешь, — отрезал Лаврентий и вышел за ворота.

То, что ночь предстоит провести в лесу, его не смущало. Лаврентий не боялся ни зверей, ни леших, и видел в темноте не хуже совы. Ледяной ветер и тяжелый дождь быстро прогнали хмель и вернули в голову трезвую ясность. Злость мало-помалу прошла. Ненастная ночь, темный лес, вой ветра и шум дождя показались Лаврентию уютнее, чем теплая душная изба. Разбушевавшийся мрак был тем, с кем можно помериться силами — и Лаврентий смахнул воду с лица, с наслаждением вдохнул холодный ветер, пахнущий хвоей, мохом и мокрой землей, и пошел вперед, намеренный бродить, по крайней мере, до утра...

Егорку разбудил Симка. Хорошо разбудил — хихикал над кошкой, стучал печной вьюшкой, убежал к корове — у Егора даже на душе полегчало. Холодная затхлая изба была одухотворена живым Симкиным присутствием, если не открывать глаз, можно представить себе, что ты и не в деревне вовсе...

Егорка вздохнул и встал. В избе было полутемно — за тусклым стеклом оконца неподвижно стояла серая полумгла. Ночной ливень перестал. На печи тяжело спала Матрена. Кошка Муська с наслаждением лакала из черепка парное молоко.

Егорка накинул тулуп и вышел из избы. Во дворе Симка поставил на землю ведро с водой и с небольшого разбега прыгнул Егорке на шею. Эта непосредственная радость Егорку слегка утешила, он даже нашел в себе силы улыбнуться.

"Ты чего такой хмурый? — спросил Симка удивленным взглядом. — Нешто не хорошо?"

— Все пройдет, Симка, — сказал Егорка. — Тебе-то уж и вовсе ни к чему огорчаться. Ты ставь самовар, а я пройдусь, надо мне. Скоро вернусь.

Симкина сияющая улыбка погасла.

"Случилось что-то, — сказали его погрустневшие глаза. — Ночью, да? Беда?"

— В лесу... Симка, ты уж не расспрашивай меня покамест, ладно? Ну, ступай.

Симка взглянул с укоризной: "Чай, мне-то уж мог бы сказать..." — чуть пожал плечами, поднял ведро и потащил его к крыльцу. Егорка с минуту смотрел, как он поднимается по ступенькам, потом медленно пошел со двора.

Холодное пасмурное утро пахло дымом и мокрой землей, но кроме этих запахов уже чувствовался еще один — острый злой душок близкого смертного холода. Мир ждал зимы — и зима уже подобралась совсем близко, будто за поворотом стояла. Северный ветер нес вместе с холодом мысли о снегопадах.

По тракту брели унылые странники, укутанные кто во что, но все равно озябшие, с синими губами и бледными прозрачными лицами. Пролетела тройка, ямщик свистел и нахлестывал отличных лошадей, грязь веером летела из-под колес щегольской коляски — а барина Егор рассмотрел плохо, только атлас, мех и красный нос между розовых щек. Важная особа.

Подойдя к тесовым воротам Лаврентьева дома, Егорка приоткрыл калитку. Залаяла собака. Молодуха, щепавшая во дворе лучину, высокая, бледная и красивая, обернулась. Ее лицо, темноглазое, с острыми стрелами ярких бровей и тонкими губами, выглядело устало и хмуро.

— Дома ли хозяин, красавица? — спросил Егорка.

Баба вздохнула.

— Ты, что ли, Егор? — спросила с усталой усмешкой. — Нилыч сказывал. Вот уж действительно — чудной...

— Так дома ли?

— Нет его. Вечор уж вовсе на ночь глядя в лес ушел, — брови сошлись на переносье, обозначив колючую морщинку. — Гляди, не к другой ли ночи явится... таковский.

Егорка, пришедший сюда именно для того, чтобы попросить Лаврентия не бродить по лесу без крайней нужды даже днем, выслушал эту новость мрачнее, чем хотел бы.

— Отчего — на ночь глядя? Чай, не добро нынче по лесу бродить ночью-то...

— А так. Нрав у него отрывистый. Пожелал — да и пошел.

Молодуха хотела сказать еще что-то, но тут на крыльцо выскочила маленькая полная баба с красным лицом и отвисшими брылами и визгливо выкрикнула:

— Тебе бы, шельме, только с молодцами болты болтать, а Степашка-то обмарался! Ни до чего дела нет, бесстыжая рожа!

На лицо молодухи тенью нашла злость, еле прикрытая привычным тяжелым терпением.

— Иду, маменька, — отозвалась она глухо, и пошла в дом, бросив Егору через плечо: — К вечеру приходи. Вечером хозяин вернется. Аль завтра утром. Потом.

Егорка вышел на тракт и затворил калитку. Вот же незадача. Нет, не то, чтобы Лаврентий был лесу смертным врагом, но он мог в запале что-нибудь натворить... и кто знает, чем это для него закончится! А славный мужик... хоть и зверь...

У колодца управляющий Глызина ругался с Селиверстом Вакуличем. При виде Вакулича Егорка улыбнулся. Этого высокого, сухого, строгого старика ему показывал когда-то отец. "Смотри, Егорка, — сказал он тогда, — среди людей есть такие, что десять раз подумают, прежде чем что-нибудь забрать у леса аль у мира. Дед Вакулич не то, что кровь пролить — ветку сломать своим домашним аль единоверцам не позволит просто так. В чистоте живет... правда, не от доброты, но то уж другое дело". По отцовым словам Егорка относился к Вакуличу хорошо, а то, что он услыхал, прибавило ему расположения.

— Ведь твои дети подрядились! — гремел управляющий, потемнев лицом. — Слово нужно держать, что это такое! Есть договор, и по этому договору они должны работать! Им отлично платят! А они сами нарушили договор и подстрекали других! Это бунт!

— Ты, Антон Поликарпыч, не замай, — спокойно отвечал Селиверст Вакулич. — Договор-то был, да в том договоре про бесей да леших ни единого слова нет. А, не так?

— Все это ваши мужицкие предрассудки! — выпалил управляющий. — Зеленые черти, которые мерещатся от пьянства!

— Стало быть дядька-то Федора Глызина тоже спьяну зеленых чертей ловит? — сказал Вакулич с тенью холодной насмешки. — Я-то слыхал от Антипа Голованова, что ему аж десятку за молчание сулил Кузьмич-то. Взял бы Антипка — в доме-то в рот положить нечего — да уже успел бабам своим растрепать. Не воротишь, известно, так сокрушался больно...

У управляющего дернулась скула.

— Да какое тебе дело? Ваше дело — работать, понимаешь ты, старик, работать, а не собирать сплетни! И не мутить народ! Развели тут... секты...

Вакулич стащил с запястья четки-лестовку, сжал в кулаке.

— Я тебе вот что скажу, Антон Поликарпыч... Беси-то, они, просто так, не знай кому, не кажут себя. Тоже с разбором. Есть за что, по всему видать. Не божий человек твой Федор Глызин. Не то, что мирской человек, али, скажем, еретик, а совсем не божий. Антихристов слуга твой барин.

Договорив это заключение мрачно и веско, Селиверст Вакулич, не торопясь, направился прочь. Управляющий в ярости сплюнул на землю и полез в карман за портсигаром. Мужики из мирян, исподтишка наблюдавшие эту сцену, стоя поодаль, переглянулись.

Вакулич поравнялся с Егоркой. Егорка поклонился.

— Ишь ты, — усмехнулся Вакулич, оглядев его с головы до ног. — Тоже, стало быть...

— Да нет, Селиверст Вакулич, — сказал Егорка. — Я не вашего толку. Так, с ветру. Отец тебе кланяться велел.

— Чтой-то не упомню я отца-то твоего...

— Зато он тебя помнит.

Глаза Вакулича сузились в щели.

— Ты, что ли, Егорка? — проговорил он задумчиво. — Песельник, стало быть... да отец, значит, твой мне кланяться велел...

Взгляд старика был так пронзителен, что Егорка поежился. Но тут на угрюмом сухом лице Вакулича, заросшем иконной бородой, мелькнуло подобие улыбки:

— Эва! А за воротником у тебя никак мышонок?

Егорка в досаде снял с воротника тулупа мышонка и сунул в карман. Ему никогда не удавалось объяснить мышам, полевкам ли, домовым ли — нелепым существам — что лешак не всегда хочет, чтобы они забирались к нему в одежду. Мыши желали общаться и общались, когда желали.

Вакулич наблюдал за ним.

— Ишь, как божья тварь тебе в руки далась...

Егорка слегка пожал плечами.

— В пору ты в Прогонную пришел, в пору... Не нашего толку, говоришь? А какого?

Егорка набрался храбрости и сказал, что хотел:

— А такого толку, что тоже так мыслю, будто Федор Глызин — антихристов слуга. Чай, бесов-то грешники в наказанье видят?

Вакулич усмехнулся.

— С ветру, говоришь? Твой-то, гляжу, ветер тебя встретил, по миру поносил да приветил... А ну, перекрестись.

Егорка, никак не ожидавший такого требованья, растерялся и замешкался, поднял руку, сложил пальцы щепотью, потом припомнил старообрядское двуперстие... как они там? Сверху или снизу?

Селиверст Вакулич наблюдал за ним с видом то ли сочувственным, то ли брезгливым.

— Не греши уж... песельник! Вижу, каков ты есть... тебя послушать можно. Ты уж знаешь, о чем говоришь. Ты ж, небось, тут тоже по его душу... Егорка. Ишь, Егорий Храбрый — а только не так тебя звать на самом-то деле, ведь ты ж толку-то вовсе не нашего, чай, в лесу под елкой крещен. Забавник, лукавая душа... а тоже кланяться ему велели, будто и путному...

Взгляд Вакулича Егорку просто к забору прижал. Что, именно это и называется у людей прозорливостью? Или Вакулич просто всех мирян подозревает в том, что они слегка бесы, проверил и Егорку на всякий случай и решил, что угадал? Чувствуя, как горят щеки, и желая больше всего на свете провалиться сквозь землю здесь, а выбраться где-нибудь в совсем ином месте, Егорка еле выдавил из себя:

— Я ничего дурного не хочу... Никому... правда... и я не то... что ты подумал.

Вакулич снова усмехнулся.

— Оно и чудно, что не хочешь. Но верю. Вижу, как ты... Уж и не знаю, во искушение ты послан, аль во искупление... а только тебя послушать можно. Не желает, стало быть, твоя братия, чтоб верующие-то по лесу бродили, пока вы там счеты сводите? Так я мыслю?

Егорка только кивнул.

— Не будут, — сказал Вакулич, и Егорка понял, что за свои слова он совершенно отвечает. — А ежели кто и попрется — так сам виноват, — и перехватив Егоркин взгляд, добавил: — Не бойсь... Егорий Храбрый. О тебе-то люду крещеному говорить ни к чему... покуда пакостить не начнешь.

— Я не бес, — сказал Егорка. — Ты ошибся.

— Бес не бес, а с лешими знаешься. Мышь — тварь божья, но в кармане ее носить — это уже баловство. А коли душу тебе спасти охота, спервоначалу креститься научись... Егорий.

Егорка улыбнулся. Селиверст Вакулич не был ему врагом. Пожалуй, даже мог считаться союзником... на время. Но не другом. Начетчик староверов не мог дружить с бесом.

Но, как говаривал Егоркин отец, то уж другое дело.

Битюг понял, что заблудился, когда увидел эту избу.

Он вышел к Серым Камням, когда едва-едва начало светать. Дождь перестал, только капало с веток; в лесу стоял густой холодный туман. Черные деревья выступали из него какими-то чудными рогатыми столбами, распяленные сучья, поросшие лишайником, протыкали белую марь кривыми остриями. Туман сливался с белесым небом. Все было бледным, зыбким, бесплотным — и древесные стволы, кустарник, скальная гряда выплывали из белой мути, маячили неясными пятнами и снова пропадали в плывучей белизне, как привидения.

Вот так-то и выплыл из тумана этот дом, как раз, когда Лаврентий думал, что сворачивает на Мошникову полосу, к Бродам. А ведь не было здесь никакого дома. И быть не могло. Никак. Ни заимки, ни объездчиковой избы, ни хутора — никакого людского жилья ровным счетом. Лаврентий знал лес, как собственную свою ладонь, бывал тут не раз, не два — стрелял куропаток, выслеживал белок и куниц, ни за что не мог ничего перепутать. Тут был лес. Просто лес. Кедрач, шиповник и брусника — ничего больше.

И добро бы еще дом был новый, только что срубленный — так ведь нет! Лаврентий отчетливо видел в сером предутреннем свете эту избу, почерневшую от непогод, заросшую мхом и плесенью, со слепым оконцем, в котором давно уже треснуло помутневшее от времени стекло.

Лаврентий со странной оторопью, держа ружье в руке, подошел ближе, обошел дом вокруг. Навес над крыльцом обвалился. Осклизлые ступени густо поросли лишайником, сбоку притулились поганые грибы на тонких омерзительных ножках, а у самой двери, пробив насквозь гнилые доски, уже вытянулась на аршин, не меньше, молодая лиственница.

Чье бы жилье не было, людей оно не видело очень давно.

Лаврентий постоял у крыльца. Желание войти, оживить собой старую брошенную избу, растопить печь, если только она не развалилась вовсе, и даже чуть-чуть подремать под крышей, созданной человеком, боролось в нем с каким-то необъяснимым страхом. Это совсем не было похоже на Лаврентия, отнюдь не склонного бояться непонятно чего.

В конце концов желание войти взяло верх. Лаврентий приоткрыл дверь, насколько позволило деревце, и протиснулся в щель.

В сенях стоял кромешный мрак и густо пахло гнилью и сыростью. Дверь в горницу распахнулась легко. Здесь было чуть светлее — серый полусвет еле сочился сквозь тусклое оконце — но запах тления и сырости показался еще сильнее.

В мутном сыром сумраке зоркие глаза Лаврентия различили темную громаду печи, стол, на котором стояла керосиновая лампа и лежало неопрятной кучей что-то неопределенное, лавки... На лавке под образами, лишь угадывающимися в угольно-черной тьме, Лаврентий углядел нечто вроде груды старого тряпья.

Захотелось света. Лаврентий прислонил ружье к печи, поднял со стола лампу и потряс. Лампа была пуста, а пальцы ощутили шероховатую поверхность ржавчины. Лампа проржавела насквозь — даже запаха керосина не чувствовалось.

Лаврентий поставил лампу на стол и достал из сумки жестяную коробку со спичками. Чиркнул спичкой. Как всегда, фосфорная головка долго тлела и дымилась, насилу-насилу вспыхнул неровный дрожащий огонек. Он тускло осветил мох, проросший прямо на столе и в почерневшей глиняной миске, фестоны многолетней паутины, окутывающие стены, как кисея... и из кучи тряпок на лавке на незваного гостя, осклабясь, уставился пустыми дырами человечий череп в длинных космах седых волос. Лаврентий отчетливо увидел, как в глазницу шмыгнул испуганный светом мышонок.

Лаврентий отшатнулся и попятился. В тот самый миг, когда спичка догорела и погасла, опалив кончики его пальцев, он вдруг заметил среди гнилых почернелых лохмотьев трупа яркий блеск заточенного металла.

Лаврентий снова раскрыл коробочку, уронив на пол второпях несколько спичек. Едва дождался, когда разгорится неверный огонек. "Человека до смерти убили, — думал он с ужасом и жалостью, — без покаяния. Ножом зарезали. Чай, беглые аль разбойник какой", — но когда спичка, наконец, разгорелась, Лаврентий понял, что ошибся.

Мертвый сам сжимал рукоять ножа своими костяными пальцами. В этом царстве гнили и тления, ржавчины и плесени холодная полированная сталь сверкала серебром, ярко, будто сполох молнии — чистым жестоким холодом.

Хозяин дома действительно умер без покаяния. Но умер сам по себе. Во всяком случае, никто не резал его ножом. Он просто до самого последнего своего вздоха держал в руках этот нож — свою самую драгоценную вещь.

Вторая спичка погасла, но это было уже не важно.

— Царство небесное, вечный покой, — пробормотал Лаврентий, устыдившись, что стоит в шапке перед мертвым телом, и стащив ее с головы. — Царство небесное, бедный человек...