Том 3. Древо Иггдрасиль

— Ваше поведение, мягко говоря, вызывает недоумение, Танимура-сенсей! — воскликнул Аяо.

— А твое не вызывает?! — взревел Танимура, вновь замахиваясь битой. — Мудак! Ты сейчас должен рвать и метать! Хватать меня за горло — и душить! За то, что я сделал с Таканой-сан, ты должен меня убить! А что делаешь ты, а?! Давай, дерись!

Улучив момент, Аяо поднырнул под биту и попытался достать Танимуру кулаком. Тот лишь ухмыльнулся — и с огромной силой пнул Аяо в грудь. Хрустнули ребра. Аяо отлетел к директорскому столу и чувствительно ушиб об него спину.

— Ксояро, — грустно сказал Аяо.

Точнее, попытался сказать, поскольку после удара Танимуры-сенсея воздуха в легких у Аяо больше не оставалось.

— Уродец! — сказал Танимура-сенсей. — Что, уже сдаешься?

Он приблизился к Аяо, волоча за собой биту. Когда Танимура оказался совсем рядом, и можно было уже различить каждый черный волос в его щетине, Аяо протянул руки и схватил Танимуру за шею. Пальцы уперлись в горло, выдавливая кадык.

Танимура хмыкнул. Новым тычком он заставил Аяо опустить руки. Еще одним он заставил Аяо согнуться. Следующий же выбил из Аяо весь дух.

Танимура-сенсей произнес раздраженно: "Вот ведь слабак," — когда Аяо вдруг распрямился и ударил, попав прямо в пах. Вздрогнув, Танимура выронил биту и опустился на колени.

— Ах ты!.. — прорычал он.

Аяо подхватил биту с пола — и постарался отойти от Танимуры-сенсея как можно дальше. Аяо тоже требовалось время, что прийти в себя. Легкие его пылали, в груди стучал кровавый молот; Аяо чувствовал дурноту.

— Та...Танимура-сенсей, я по-прежнему требую объяснений, — выдохнул Аяо.

— Пошел ты, уродец, — ответил Танимура вежливо.

"Он знал, что я приду, — подумал Аяо. — Он сам искал драки со мной. Но почему? И кто такая Такана-сан, неужели Мейда? Как все сложно! И что, мне следует разбираться во всем этом дерьме? Нет уж".

Аяо невольно улыбнулся. Он думал о потоках крови, о пытках и о страданиях; он представлял себе, как будет кричать Танимура-сенсей — как он будет жалеть о том, что вообще посмел прикоснуться к Мейде.

Аяо рванулся вперед, неловко размахивая битой. Танимура крякнул и ловким движением выхватил у него биту. Другим ловким движением Танимура повалил Аяо на пол.

— Я уже говорил тебе, какая у меня способность? — осведомился учитель физкультуры. — Не помнишь?

— Забыл, — со злостью произнес Аяо.

— Напомнить, уродец?

Танимура-сенсей ударил Аяо по почкам.

— Уродец!

Аяо схватил его за ногу.

— Убью! — проревел Танимура, и вкрутил биту Аяо в живот. — Убью! Убью, уродец!

— А ты убей, — просипел Аяо. — Давай.

Бита поднялась к потолку, белая, невыносимо-белая, выкрашенная в столь неподобающий — или столь подобающий — смерти цвет; Аяо чувствовал, как стучит его сердце, и не испытывал ничего, кроме злости.

— Мейда-чан, — прошептал он, — я ведь убью этого мудака, не правда ли?

И бита упала, отрезав Ацумори Аяо и от света, и от жизни, и от его Мейды-чан.

8.

Ацумори Аяо брел по равнине, усеянной одуванчиками; наступить, вдавить в землю, слегка повернуть ступню — и сочно хрустит раздавленный цветок, осыпаются лепестки, брызжет прозрачный сок.

Аяо поднял голову — и увидел алюминиевые облака; в просветах мелькала зеленоватая луна. Багровый лес виднелся на горизонте. Под ногами тикал огромный механизм; механизмом этим была сама Земля, стальное нутро которой состояло из множества шестеренок, зубчатых колес и регуляторов.

Плясала в воздухе железистая пыль. Сделаешь хотя бы один вдох — умрешь, отхаркивая кусочки собственных легких. Поэтому Аяо и не дышал.

Он не заметил, как выросли вокруг дома, как вознеслись к небесам высотки, как расползлись по земле асфальтовые покрытия и бетонные перегородки. Город строил себя сам: кипела сталь, тек жидкий пластик, застывало в причудливых формах стекло. Новорожденные заводы исправно поставляли дым: смешиваясь с туманом, он превращался в смог — необходимый элемент городской атмосферы.

Небо, напоминавшее грязную скатерть, вдруг окрасилось оранжевым: на улицах зажгли фонари.

Спотыкаясь, бежала по тротуару девочка лет двенадцати, в нелепом монашеском одеянии белого цвета — на щеке царапина, волосы растрепались, гетерохромные глаза смотрят с испугом. Ее преследовал шестиглазый котенок с крыльями. Он громко, визгливо требовал, чтобы девочка остановилась — но, разумеется, она продолжала свой бег. С плеч ее слетел амикт и упал в грязь: белая ткань окрасилась бурым и коричневым.

Именно эта деталь и запомнилась Аяо — белое тонет в буром, освященный амикт тонет в городской грязи. Там, где была невинность — родился грех, и скверна, и мерзость.

Ему захотелось помочь девочке. Желание это было мимолетным, но Аяо поддался ему. Подхватив девочку за талию, он взмыл к оранжевым небесам; она ойкнула, дрогнула было — но тут же расслабилась в его объятиях.

Котенок остался где-то внизу. Странное, несуразное существо. Бояться такого, наверное, может только она.

Девочка была теплой, маленькой и живой; ее приятно было обнимать, держать в объятиях. Аяо нес ее, а под ними проплывал город — источающий миазмы гниения, окутанный смогом, утопающий в грязи. Город этот напоминал мертвого киборга — некогда живые части его сгнили, а вот механические по-прежнему функционировали, перегоняя машинное масло из мозга в сердце, из сердца в мозг.

"Я должен отпустить тебя," — сказал Аяо, выждав паузу.

Девочка не хотела расставаться с ним.

"Не уходи", — просила она.

На одном из балконов, что нависли над городскими улицами, он оставил ее.

Со слезами на глазах девочка умоляла его вернуться. Аяо рассердила эта назойливость. Отмахнувшись от нее, он соскользнул вниз — и зарылся в помои, погрузившись в тревожный сон.

9.

Пока он спал, спасенную им девочку насиловал другой Ацумори Аяо, пятнадцати лет, школьник.

"Да не дергайся ты," — хихикал он, одной рукой зажав девочке рот, а другую запустив ей меж ног. Монашеское одеяние Аяо разорвал по шву; стали видны нежная плоская грудь и черные трусики.

Девочка пыталась сопротивляться, но Аяо повалив ее на кровать и запустил пальцы во влагалище. Против воли девочки, половые губы ее намокли, и Аяо беспрепятственно вошел внутрь.

Девочка плакала, ее влагалище ужасно болело, но крови не было. Аяо сжимал ее соски, гладил по животу, облизывал шею. Изо рта его непрерывным потоком текли слюни, смешиваясь со слезами девочки; это было больше, чем насилие — это был акт унижения, своеобразная психологическая пытка. Аяо добился своего — он полностью раздавил эту девочку, надломил ее душу. Он наслаждался своей властью над ней; грубо растоптав ее чистоту, ее непорочность, он словно бы возвысил себя над ней — чудесное, свежее ощущение.

А где-то далеко, в пустой квартире, человек с развитой нижней челюстью объяснял что-то — обстоятельно, буквально на пальцах — плотному субъекту в кожаной куртке.

"Убьешь ее, понял, Хисуи-кун? — говорил человек с развитой челюстью. — Оружие у тебя есть, только распорядись им по-нормальному, не как в прошлый раз. Имя христианской шлюхи — Эшли Лавджой. Как убьешь шлюху, вырежи у нее писечку, обязательно вырежи писечку. Мне потом принесешь, понял? Да не кивай ты, как дебил, скажи нормально!"

"Хорошо, Такамура-сан, — пробормотал его собеседник, — все будет как вы прикажете. Писечка, сисечка. Вы ее потом господину премьер-министру отнесете, да?"

"А вот это, — произнес Такамура-сан, — уже не твое дело, мудак".

Под зеленоватой луной брел несколько женственный парень с длинными, до плеч, волосами. "She is the one named Yakumo-chan," — меланхолично напевал он себе под нос, и поигрывал шипастым кастетом. По пути попался ему запоздавший прохожий, и парень заметно приободрился — буквально расцвел — и направился следом. На лице его медленно проступала улыбка.

В соседнем квартале корпел над очередной жертвой маньяк: с хрустом ломались кости, жижей стекала на землю кровь, влажно хлюпали мозги. Жертва стонала, даже не в силах закричать, а маньяк продолжал свою кровавую работу, несомненно тяжелую, неприятную, но — необходимую. Он создавал магическую фигуру. Маньяк торопился. Крайний срок близок, а впереди еще столько работы, столько работы... Ну как тут успеть? Жаль, нельзя нанять ассистента.

10.

Против собственного желания, Аяо навестил спасенную им девочку — удостовериться, что с ней в порядке. В квартиру он попал через разбитое окно.

Комната утопала в полумраке. Где-то впереди смутно поблескивал экран телевизора. В мусорном ведре — шестиглазый котенок, мертвый, и заляпанное чем-то липким монашеское одеяние.

"Ски," — сказала девочка, не открывая глаз.

Он лежала на кровати, и живот ее был испачкан спермой. Рядом расположился другой Ацумори Аяо — он бормотал что-то во сне, и перекатывался с бока на бок. Другой Аяо прогнал из дома сестру, обменяв ее на девочку-найденыша, и был ужасно этим доволен.

Сердце его сжалось.

Аяо подошел к девочке и осторожно взял ее за руку.

Она улыбнулась.

"Я, — сказал он и смолк, не в силах найти нужные слова, — Я... я не хотел".

Аяо в самом деле не хотел, чтобы так получилось. Он думал, что помогает ей — но все обернулось подобным образом. Как теперь исправить содеянное?

"Не бойся, — сказал он, чувствуя, что лжет, — вот увидишь, я приду за тобой. Обязательно приду! Обещаю!"

Бесплотный дух, что он в силах сделать? Тот сумеречный час, когда Аяо мог воздействовать на живую материю, уже закончился — и повторится лишь через год.

"Ты только потерпи немножко," — не скрывая слез, произнес он.

Его душил стыд, переполняла вина; ему было больно, чуть ли не впервые в жизни. Аяо хотел все исправить — и не мог. От осознания этого хотелось плакать, а еще больше ему хотелось убить того, кто вздумал причинить боль столь невинной, столь чистой девочке, тому, кто столь цинично воспользовался ее беспомощностью, ее беззащитностью — того человека, что лежал на кровати, улыбаясь при этом!

"Ты тоже потерпи, — сказал Аяо, — потерпи. Потерпи..."

Другой Аяо причмокнул во сне и перевернулся с левого бока на правый.

11.

Аяо открыл глаза.

Было больно — но боль рождала целый спектр новых переживаний; ощущение это с трудом поддавалось анализу.

Танимура-сенсей нанес Аяо серьезные повреждения. В том месте, куда пришелся удар биты, череп промялся вовнутрь; мясо стерлось, а кожа нависла над глазами красным лоскутом. Кровь, разбавленная желтоватой сукровицей, стекала по лицу: Аяо слизнул ее с верхней губы и вздохнул — ощущение было потрясающим.

Тем временем Танимура-сенсей готовился навсегда покинуть директорский кабинет. Он уложил в компактный чемоданчик несколько папок, нож в расшитых золотом ножнах, матрешку и стеклянный шарик. Причесавшись немного перед зеркалом, Танимура-сенсей надел поверх спортивного костюма куртку — и взялся уже за ручку двери, когда Аяо битой разбил ему голову.

Раздался сочный, влажный звук, будто палкой развалили на две части арбуз — и Танимура-сенсей опрокинулся на пол. Спортивный костюм был безнадежно испачкан: его обильно испятнали кровь, мозг и телесные выделения, придав синей ткани бурый оттенок.

— Предугадывать движения противника — полезное умение, Танимура-кун, — произнес Аяо. — Жаль, что ты столь бездарно им распорядился.

Чемоданчик закатился под шкаф, и доставать его оттуда Аяо не стал.

Он приоткрыл дверь и выглянул наружу — никого. Насвистывая легкомысленную мелодию, Аяо двинулся по коридору, помахивая битой — уже не столь ослепительно белой, как раньше; теперь она была скорее бурой. Прилипшие к ней черные волосы принадлежали, вероятно, Танимуре-сенсею — а может, и самому Аяо.

Сквозь грязные, испорченные мухами окна в школу проникал нежный солнечный свет. Середина учебного дня — самое время для свершений. Звонок уже прозвенел, и люди, что пребывали в школе, поспешно заняли предназначенные им места: ученики — за партами, учителя — у доски. Коридоры пусты, проход свободный. Никто не станет задерживать подозрительного ученика с окровавленной битой. Никто не позвонит в полицию.

А если и позвонит — то что?

— Ты была маяком, освещающим мне путь во мраке, — пропел Аяо негромко, — я жил лишь ради тебя.

Masterpiece, третий опенинг — "Любовь моя"; самый нежный и самый красивый — и наиболее популярный среди любителей караоке.

Лоскут кожи, что свисал с виска, мешал обзору. Аяо оторвал его — брызнула кровь и жир — и отправил в рот. Вкусно.

— Так почему, скажи мне, почему ты ушла? — прожевав до конца, произнес Аяо. — Я так любил тебя; почему же ты ушла?

Аяо заглянул в учительскую. Там находился лишь пожилой Каори-сенсей, трогательно смешной, забывчивый; глаза его прятались в сетке морщин, а на губах всегда была добрая улыбка. Аяо нравился Каори-сенсей — и как преподаватель, и как человек.

— Ты разбила мне сердце, — сообщил Аяо Каори-сенсею и взмахнул битой. — Теперь пришла моя очередь.

Аяо перебил старику хребет и раздавил шею. Каори-сенсей обмочился перед смертью: поступок, достойный настоящего самурая.

Закончив с делами в учительской, Аяо направился в свой класс.

По пути он вдруг ощутил легкое стеснение внизу живота. "Поссать бы," — подумал Аяо, и направился в сторону женского туалета. Мужской находился на другом конце коридора, и идти туда у Аяо не было желания.

— И теперь я уничтожу тебя, любовь моя! — возвестил он.

Регламент запрещал преподавательскому составу курить табак в школьных помещениях. Поэтому учителя курили в туалете. Вот и сейчас — над одной из кабинок поднимался густой дым. Гадая, кто это может быть, Аяо попытался открыть дверь — не получилось, лишь звякнула щеколда. Кабинка была заперта изнутри.

"Хитрая сука!" — поразился Аяо.

— Да, я сделаю это, — пробормотал он, — я, тот, кто так любил тебя!

Несколько ударов битой, затем хороший пинок — и дверь попросту развалилась.

Китагава Рика уронила сигарету в горлышко унитаза; Маю от неожиданности икнула. Глаза у обеих были глубокие, бездонные, и одновременно с этим — пустые. Это уж посерьезнее, чем табак, это...

— Кто любил? — спросила Маю.

— Что? — моргнул Аяо.

— Кто любил? — переспросила Маю. Ее слегка покачивало.

— Да какая разница?! — закричал Аяо, раздосадованный.

Дерзкие школьницы испортили его песню. Любой бы от такого разозлился.

— Как это какая разница? — возмутилась Рика. — Никакая... никакая не какая это не разница!

— Ты сама хоть поняла, что сказала? — толкнула ее Маю, и обе расхохотались.

Аяо отбросил биту в сторону — здесь, в ограниченном пространстве, она была бесполезна — и быстро ударил Маю в лицо.

С хрустом переломилась переносица, и Маю хрюкнула.

— Ой, тебе же больно! — воскликнула Рика. — Надо перевязать.

Кровь хлестала из обеих ноздрей, однако Маю отнеслась к этому флегматично: просто махнула рукой — все в порядке, не беспокойся.

— Да вы с ума сошли! — поразился Аяо. — Где слезы, где ругань?

Несколькими сильными ударами он сбил Маю с ног, затем надорвал ей ухо; Маю не оказала ему никакого сопротивления. Лишь когда Аяо окунул девочку лицом в унитаз и нажал на спуск, она пришла в себя: забулькала и попыталась вырваться — жаль, попытка была тщетной. Такая уж судьба у Химеко Маю — умереть, захлебнувшись в мутной канализационной воде; что ж, многие бы желали оказаться на ее месте.