Степное солнце

Вздохнув, старуха затворила дверь землянки, одернув закинутый на перекладину полог и плотнее придвинув рогожу к щелям. Ночью жди лютого мороза, уж больно раскаркалась черноокая, слетевшая со своего насеста за угощением — добрым куском овечьего сыра. Не зря дар отдан, божья вестница намекнула ведунье своим громким голосом, что пора Манат возвращаться, чтоб до темна успеть.

А широкогрудому жеребцу с темной, как осенняя ночь, лоснящейся шкурой, мир вокруг казался обжигающе горячим, мороз водил невидимыми руками студеными по ноздрям, метил укусить за сильные лошадиные ноги, да только впустую тратил силы. Копыта звонко выстукивали по мерзлой земле, волнуя тончайшее покрывало снега, едва припорошившего землю.

В этот раз зима-царица обилием белых даров не радовала, уже давно прошла полпути суровая красавица, а снег едва выпал. Старики и те, кто отдал свои руки земле, качали головой и горестно вздыхали. Мало напоит землю одежка, зимой слаженная, жадна до воды родительница будет по весне. Зато сынок Зимний — морозец никак успокоиться не хотел, не давал забыть людям, что уважать надо мать, самую суровую из сестер.

Губы всадницы обветрились, требовали провести по ним языком. Хотелось в горстину зачерпнуть снега и приложить к горящей, стянутой коже, лизнуть с ладони талой воды, вкусной и свежей. Родниковая да речная пахнут землей и песком, илом и травой, а вот дождевая и снежная воды — небом, тем самым, что над головой раскинулось. Чисто и бескрайно оно зимой, самое дно видно. Прыгнешь чуть выше и нырнешь, оттолкнешься от голубого купола ногами и опять к земле полетишь, как летают птицы, руки-крылья раскинув.

Помнила Манат, как приговаривала Хельга, что глаза у дочери, точно это самое зимнее небо. А небо все видит, ведь там обитают великие боги. Сказания далекой земли, которую совсем не помнила северянка, гласили, что люди с такими глазами видят больше чем, остальные. Смешно от этого Манат и грустно... Зачем все видеть? Хорошего бы побольше. Солнца, трав пахучих, ночных костров у реки, рыбу в неводах, детей здоровых, девок-подружек счастливых, мать Самсару спокойную.

Взметнувшиеся снежинки заиграли в лучах заходящего светила, заблистали самоцветами, какие носят улянки в богатых украшениях, какими услаждают вараны оружие, дабы угодить богу Мечу, ведь смертоносным и красивым должно быть богу. Только снежинки живые, не камни, а белые мотыльки-бабочки, кружатся они, порхают, делают мир светлее и холоднее.

Вдали на высоком холме, обрывистым склоном, скатывающимся к промерзшей реке, показался арад. Жеребец, почуяв стойло и полную кормушку, вытянул шею стрелой и помчался вперед.

Манат пригнулась, чтобы хоть немного сберечь горящее от холодного ветра лицо. Запах лошадиного пота щекотал ноздри. Для варанов лучше нет запаха. Умащивают свои тела благовониями жители Империи и Вольных городов, рассказывал Имк. Самсара же всегда ухмылялась, говорила, что для варанов благовония — это пот и кровь. Пот — сила, кровь — жизнь. Так оно и есть.

Крытые соломой крыши заблистали в лучах солнца инеем, белый дымок над арадом приветливо звал в тепло домов, прятавшихся за высоким забором, окружавшим разросшееся городище.

У самого берега у подножия холма стояли большие дома для кораблей, бережно укрывали их вараны, смазывали и прятали до весны.

На льду замерзшей реки крутились и мелькали фигурки детей и взрослых, одни работали, другие веселились, радуясь погожему дню. Мужчины большими тяжелыми топорами рубили лед, отколотые куски увозили волоком наверх в арад, поить животину. Мальчишки закидывали в проруби веревки с крюком и глиняным грузилом. Не дай боги, вырвет река из рук мальчишеских драгоценную часть снасти, которую отец весной приделает обратно к неводу. Но коль повезет, рада будет хозяйка улову, засолит блестящую рыбину, травами смажет, такую вкуснятину ценили и в Вольных городах, мякоть сочная, жирная, на губах тает.

С холма, на котором возвышалось городище, спускалась большая телега с укутанным в овечью шкуру возничим, тот, завидев всадницу, махнул рукой. Сын Гуаша-гончара возил с дальнего леса дрова в арад. Гуяр хорош, хоть и не воин. Здоров молодец, на лето старше самой северянки, мечом владел сносно и стрелу пустить мог, а все не отпускал отец в дружину вождя, да и не было уже давно схваток на земле арада Дора. Милостивы к нему боги.

Широко распахнутые ворота встретили Манат и взмыленного скачкой коня, благодушно блеснув металлическими стяжками. Псы звонко залаяли, встречая черного жеребца, вернувшегося домой.

Мелькали по пути к Большому дому общинники, спещащие по делам. Кто кивал, кто оборачивался, кто внимания не обращал.

На Большом дворе бегали по кругу, стрелять и драться в рукопашном бою учились молодые, оголённые по пояс воины, едва пришедшие в арадову дружину. Слышался смех и брань, не злая, подначивающая, ершистая.

— Эй, Мана! Покажи этим неумехам, как стрелу пустить надо! — кряжистый седовласый бородач вскинул руку, завидев северянку.

— Да разве же можно девке хромой воинов поучать?! — улыбнулась Манат, осаживая Ракушку и скинув прикрывавший голову башлык.

— Так такой и надо! Пусть совесть да зависть загрызут, ведь белку в глаз бьешь! А эти увальни разве что в задницу друг друга с шага попадут, — ухмыльнулся надувшимся молодцам бывалый воин.

— Ну, коль ходить-то не может, только и остаётся что стрелять. Как еще мужа-то себе заполучить! — заметил ехидно один из молодцов, правда, тут же получил тумак от собрата.

Манат улыбнулась. Ее давно уже не глодала обида из-за хромоты и происхождения. Она свое место знала. Да и прав вихрастый отрок, коль ноги не слушаются — руки в помощь. Оттого была северянка хорошей ткачихой и хорошим стрелком. Да и на лошади сидеть умела. И хоть родней не признал арад Дор девушку, как сделал когда-то его брат Нур, но и обиды она от него не терпела. Жила спокойно. Да и вздумай вдруг Дор обидеть Манат, самому бы не поздоровилось от Первой жены.

Притороченный к седлу лук вылетел из ременной петли, легла стрела, лизнув оперением пальцы, звонко запел ветер, разрезаемый, как тонкая ткань, костяным зубом — белый наконечник, пробив цель, оказался точно в сердце врага-деревяшки. Ракушка заходил на месте. Он чувствовал, когда хозяйка бралась за оружие, знал, когда надо замереть, притворившись камнем.

Довольно крякнул старый Крот. Ох, хороша девка! Вараны сильны стрелой и конем, а эта, хоть и чужачка, в седле умеет сидеть, да и стрелять у нее хорошо выходит. Парни приуныли, а Манат, направляя пятками Ракушку, махнула рукой на прощание и скрылась в стойлах. Рев Крота-учителя раскатился по двору. Долго не отпустит сегодня своих молодцев старый воитель, до самых звезд.

Обтерев куском холста шкуру Ракушки, отлив воды и отсыпав зерна в кормушку, девушка, прихватив суму, в которой лежала завернутая в кожу уже основательно подмерзшая тушка зайца, направилась в Большой дом. Дор любит заячью похлебку. Доволен он — доволен арад, спокойна мать Самсара — хозяйка полновластная Дома.

Странно все-таки боги думают...

Через два лета после смерти Хельги не стало арада Нура, пал в схватке с соседом, сыном того самого Мадруши, что к власти его и привел. Решил молодой вождь в общей сумятице, забыв все разговоры и клятвы, забрать богатую землю Нуровскую по берегам реки, да и весь арад к рукам прибрать, считая, что не имел права отец идти на уступки Нуру. И было бы это концом всего, ведь не имел вождь приемника, способного взять меч и силу, чтобы вести за собой людей. Имк мал, Заур...

Говорят, когда стрела пронзила сердце Нура, дрогнули руки воинов, кони замедлили бег, сама река замерла, шел уже победителем по земле бывший сосед и бывший друг, а ныне враг — молодой арад Шуяр.

Только боги не дали свершиться беде. Меч поднял брат Нура, Дор принял власть и поклон дружины. Даже женщины, что воевали, но сложили оружие, отдав силы роду, взялись за луки, стрелы да кинжалы, чтобы не было чужих на земле предков. И хоть много полегло тогда, не дал новый вождь сгинуть араду, раствориться в чужом племени.

Городище тогда опустело, остались лишь ремесленники самые ценные, те, что могут оружие мастерить, старики неспособные уже и сидеть, да женщины, на плечи которых легла и защита арада, и его сохранение. Осталась и Самсара, взвалив на себя все тяготы того, кто должен делить хлеб, и решать, кому его вдосталь дать, а кому крошки отсыпать, чтобы выжить мог арад.

Тяжело пришлось, особенно когда весть принесли, что ушла за мужем Нурова первая жена, мать Заура, в одной из схваток. Когда узнала улянка о случившемся, долго смотрела вдаль. Облака серо-сизые летели ей навстречу, как войско вражеское, но стояла прямо она, может и плакала, да кто же знает. Манат из-за ворот испуганно тогда смотрела на ту, что теперь звала мамой, и очень боялась потерять и ее.

Но не того духа была Самсара, чтобы сдаться, и хоть полетел по араду шепоток, что Нуда и Таша теперь станут хозяйками, дел своих не оставила улянка. Строго держала она Дом и всех его обитателей. Сама ткала ночи напролет, перебирала зерно, скотину блюла. Сама вышла поклониться новому араду, хоть и была уже никем. Доровы две молодые жены уже делили Большой Дом, кидали жадные взгляды на сундуки с тканями да самоцветами. Но пока не вернулся новый арад, не смели Самсаре перечить.

Когда на горизонте показалось облако пыли, Самсара одела лучшее своё красное платье. Манат, Сати и Имк тоже были обряжены в белые рубашонки. Сложила жена Нурова пару холстов, сапоги, лук и меч, что остался от мужа и вышла на крыльцо. Она знала, ее примут в доме Аришанка воина и его семьи, дальней ее родни.

Ара и две помощницы вынесли под покрывалами лепешки и кувшины с вином.

Две жены Доровы молодки тоже пришли к Большому Дому, каждая с синяками да царапинами — делили и не поделили, кому Первой стать, у обеих ведь сыновья. Не озаботились тем, что муж их, новый арад, будет пить и есть.

Взмыленные лошади влетели в ворота, несясь по прямой, как стрела, дороге к Большому Дому, где уже ожидали их Самсара и все, кто служил и хранил дом, пока воины проливали кровь.

Прекрасна была улянка. Никогда такой не видела ее Ман. И хоть не было на Самсаре украшений, но черные волосы переливались, тугая в руку толщиной коса лежала на плече, вздымалась высокая грудь, бледно было лицо и плотно сжаты губы. Будто девочкой стала вновь улянка только с глазами старухи.

Запыленные всадники спешились, и первым был брат Нура, лицо его было хмуро и бледно, в разводах грязи.

Самсара, как и положено, босая, пошла к нему и, остановившись в шаге, опустилась на колени, прося милости принять Дом и дать уйти ей и детям, протягивая новому хозяину маленький кинжал с большим камнем в рукояти — ключ Хозяйки Большого Дома. Дети последовали ее примеру. Манат помнила, как дрожала под взглядом мрачного Дора, хотя и не на нее он направлен был.

Две жены-молодки тоже поклонились мужу. Ара, по знаку Самсары, с чернавками понесли воинам кувшины с вином и лепешки. Те хватали их грязными руками и прикладывались к горлышку драгоценных амфор, причмокивали, торопились, обливаясь, но начинали они верить, что победили и живы. Озираться стали вокруг, ища глазами своих кровных, но без дозволения вождя двинуться не могли.

Храпели лошади, сбрасывая пену в песок и пыль под ногами, ветер трепал стяги и гнал облака по высокому небосводу, как пастух нерадивых овец.

Меч арада, который лишь пригубил вина, вылетел из ножен, заставив вздрогнуть, отшатнуться к матерям испуганных детей. Но даже ресницы не дрогнули у второй Нуровой жены. Она ждала приговора.

Сказывали, что новые арады убивали жен или делали их наложницами-рабынями, предлагали первым воинам — это тоже была милость.

Может поэтому и дрожала Манат, прижавшись к Сати. Только боги, как и всегда, удивили маленькую северянку.

Перехватив меч за лезвие, Дор шагнул к замершим женам своим. Толстые серебряные обручи, что были преградой для зла и охраняли души женщин, украшая шеи и грудь, оказались в руке арада. Накинув драгоценности на рукоять меча, он вернулся к так и стоявшей на коленях Самсаре.

И вместо того, чтобы взять протянутый кинжал, мужчина протянул улянке Бога с обручами на рукояти.

Самсара удивленно вскинула голову. По толпе пробежал шепоток. Манат непонимающе посмотрела на Сати, открывшую рот от изумления.

Только позже узнала девочка, что Дор не только отдал жене брата свою защиту и покровительство, он сделал ее Первой женой, подчинив ее воле всех иных.

Самсара тогда, не отводя взгляда от высокого седовласого уже воина, сжала протянутую рукоять, принимая и соглашаясь. Кинжал лег в ножны на поясе, сверкнув драгоценным самоцветом — она была и осталась Хозяйкой.

Слышала Манат потом не раз, как шушукались девки-чернавки, рабыни, бабы и жены, что Дор души не чаял в Самсаре, столько лет на нее жадными глазами глядел, что голодный зверь, следил. И вот получил все, что хотел... У него были сыновья-наследники, у него есть арад и та, которую он желал, но не мог получить.

Остроха благословила Доров выбор от имени богов, а общинники и дружина поддержали, все знали улянку, считали ее хорошей хозяйкой и достойной женой.

Сквозь горе, туманом накрывшее людей, пробился свет Светила. Мала была Манат, но видела, как горели глаза Дора при взгляде на красавицу-улянку, отвечала она ему лаской и вниманием, но не было в ее взгляде на мужа того живого огня, что плясал и игрался, когда смотрела она на Нура по пути на Большой арад. Хотя вряд ли замечал то новый вождь. Может и хорошо, что порой слепы мужчины.

Сколько же минуло лет с тех пор?

Ой, много.

Имк, научивший Манат считать, тем добавил печали, ведь для людей, кто не знает завитушек да палочек, мир проще — течет он и течет, без счета зим и лет, от тепла к холоду, от урожая к посевной, от цветущей степи к сугробам. Манат считать умела. И если у кого зерен в мешке с летами прибавлялось, то для тех, кто с наукой мудреной знаком был, их отсыпать больше приходилось.

Девять лет минуло, как ушла Хельга, семь лет, как стала Самсара полноправной хозяйкой.

Уехавшая в большой нарядной кибитке, обитой войлоком и шелком, шесть лет назад Сатана, обняв на прощание названную сестру, шепнула — рада она тому, что у матери остается хотя бы одна дочь. Не все знала Сати, но мудра была и сердце ее умело слушать, кровь матери говорила в ней.

Права была Сати — была у Самсары тайна, доверив которую Манат, улянка рисковала всем. Молчали о том и птицы, и травы, и снега, и дожди, и боги, и чем дольше хранили ее две женщины, большая и маленькая, тем крепче становились их узы. Одна доверила рукам и сердцу другой свою судьбу, другая же отдала не меньше — себя, часть своего сердца. Даже Имк и Сати не ведали о том, что произошло. Знала лишь Манат, да та, о которой в племени говорили с опаской — ведунья Макута.

Однажды в скрытое в дальнем лесу жилище ведьмы привела Самсара северянку. Там в тепле, укрытый несколькими шкурами, в вышитой с любовью льняной рубашке сидел на широком тюфяке первый сын арада Нура. Во все глаза смотрела девочка на воина, которого похоронили и по ком плакали.