Орбита для Сталинских соколов

Его почти не слушали. Дирижабль плыл вдоль канала.

Идеально прямая линия, уходящая за горизонт, продолжала светиться вишневым светом, остывающего муранского стекла. Глубину канала отсюда определить было трудно, но шириной он оказался не менее десяти метров. Корреспонденты смотрели на пустыню, и каждый из них представлял внизу развалины родного города.

Болгарское царство. София.

Май 1930 года.

...Пролетка резво катилась по проспекту Царя Освободителя, ничем не выделяясь из числа десятка точно таких же изящных экипажей. Внутри сидели двое солидных мужчин, также ничем не отличавшихся от обеспеченных поданных царя Бориса, катившихся рядом — хорошие костюмы, золотые цепочки с брелоками. Но если в соседних пролетках под шуршание пневматических шин признавались в любви и обсуждали коммерческие предприятия, то тут шли совсем иные разговоры.

— В чем им не откажешь, так это в энтузиазме. Я даже по-хорошему удивлен! Всего полгода и их стараниями станция практически готова!

— Придет время — скажем спасибо большевичкам, — скрипуче отозвался второй.

— Да уж скажем. Долго, я думаю, ждать не придется... Газеты читали?

— Вы об установке? Читал, конечно... Канавокопатели...

— Значит у вас два — три дня.

Князь сжал товарищу руку и по-детски недоверчиво спросил:

— Правда?

— Правда!

Кося глазом в сторону — мало ли что могут подумать люди — первый освободил руку.

— Вы, князь, как пылкий влюбленный. Истомились?

Князь кивнул. Новость не то чтоб ошеломила — ждал он её, все к тому шло. Но все-таки как не жди, а если срок подходит и рубеж приближается, то нервы как-то по другому под кожей позванивают. Сколько пережито! Сколько вытерплено! Видно, что сдерживает себя он, сдерживает желание вскочить на ноги и замахать котелком, привлекая мир к своей радости.

— Еще немного терпения. А Владимиру Валентиновичу скажите, что аппарат свой пусть держит в постоянной готовности. Все решится на этой неделе! Связь с Екатеринбургом есть?

— Есть. Красные планировали послать один аппарат сегодня, а второй — через день-два.

— Успеете?

-Успеем. Нам второй корабль очень пригодится.

...Болгарию господин Кравченко толком и не разглядел — что там увидишь с высоты, особенно когда не разглядывать красоты нужно, а, напортив, думать о том, куда сесть так, чтоб не поломать чего ненароком. А теперь, когда время появилось — смотреть оказалось не на что.

Из головной части "яйца" он видел только кусочек берега — оплавленные камни и маленькие смерчики из пыли и морского песка. Никакой живой травки вокруг, конечно, не осталось. Ту малость, что росла когда-то на этом скорбном месте, его аппарат сжег при посадке. Сжег, а пепел вплавил в камни, и теперь стеклянная проплешина окружала профессорский аппарат, словно капище какого-нибудь пустынного Бога.

Со стороны все это так напоминало полуугасшее кострище, что от одной этой мысли постоянно свербело в носу. Однако, как Владимир Валентинович не принюхивался, отовсюду тянуло не гарью, а цветочными ароматами.

В воздухе висел запах ракии, а поднимался он снизу, где за стальными стенами корабля прятались от жары офицеры десанта. Во чреве "Пролетария", недавно перекрещенного в "Святого Георгия Победоносца" и освященного митрополитом Софийским, сидели и лежали девять человек. Четыре казака, два авиатора и два морских офицера.

Прислушавшись к профессорским рекомендациям, людей для необычного дела отобрали по двум признакам — хороший вестибулярный аппарат и отменное владение холодным оружием. Летчики и моряки идеально подходили по первому пункту, а казаки-пластуны — по второму. У профессора, правда, имелись серьёзные основания надеяться, что ножами и шашками махать не придется, но и лишним это умение в их ситуации наверняка не окажется.

Немного особняком сидел только вчера прибывший из матушки-Москвы сотрудник краснознаменной лаборатории товарища Иоффе. Член организации нелегально работавший в лаборатории и еще не успевший сбросить с себя личину совдеповского служащего, еще не стал органической частью десанта, но в офицерскую компанию уже вроде как влился — ракию, во всяком случае, употреблял наравне со всеми. Кстати... Профессор наклонился и сказал в пока еще прохладную темноту:

— Вы там не злоупотребляйте, господа. Про печень не забывайте.

— Не беспокойтесь. Владимир Иванович. Мы меру знаем, — ответил за всех князь Гагарин. Голос его звучал бочковой гулкостью. От такого голоса веяло уверенностью. Профессор невольно улыбнулся.

— Вы, господа, земную меру знаете, а не небесную...

— А нам, профессор, все едино — у нас одна мера на все!

СССР. Москва.

Май 1930 года.

...Небо за начальственным окном голубело настолько ослепительно, что волей-неволей товарищ Ягода представил прожаренную солнцем Лубянку. Жара... Мучительно захотелось холодненькой сельтерской или кваса, на худой конец... Одинокое облако, медленно плывущее от одного края окна к другому, выглядело насмешкой. Генрих Григорьевич непроизвольно коснулся рукой потного затылка.

— Продолжайте, Генрих Григорьевич...

Ягода встрепенулся.

— По имеющимся сведениям их должно быть немного. Всего восемь или девять человек. Командир десантной партии — князь Гагарин.

— Когда планируется акция?

— Точного времени мы не знаем. Но очевидно в самое ближайшее время.

— Почему вы так считаете?

Снизу из папки он аккуратно вытащил несколько скрепленных листов, положил перед Менжинским.

— Я связываю подготовку к диверсии на станции с тем, что они покупают рекламные площади в ряде Европейских газет. Видимо, одновременно с акцией хотят сделать заявление...

— Свердловская стартовая площадка предупреждена?

— Шифротелеграмма ушла еще ночью.

— Каким образом они планируют достигнуть станции?

— Скорее всего, им удалось овладеть утерянным нами аппаратом. Тем самым, на котором исчез наш немецкий друг.

— Просто получить аппарат — это мало, — сказал, подумав, Менжинский. — Как считаете, Генрих Григорьевич?

— Согласен с вами, Вячеслав Рудольфович. Кто-то должен обучить их, приготовить горючее.

— Вам не кажется это странным? Неизвестная организация... Неизвестный учитель... Что-то мы с вами проглядели....

САСШ. Вашингтон.

Май 1930 года.

... Круг доверенных лиц президента САСШ был крайне узок.

Однако вопрос стоял настолько остро, что выносить его на более широкое обсуждение не имело никакого смысла. Тут меж своими договориться бы, выработать общую точку зрения.

Рядом с Президентом сидели глава военного департамента, секретарь войны Патрик Джей Хёрли, Госсекретарь (куда же без него?) и глава департамента юстиции Уильям ДеВитт Митчелл. Все проверенные, трезво соображающие политики. Только такие ему сейчас и были нужны. Слишком уж неожиданной оказалась свалившаяся на голову беда.

— Как? Как им это удалось? Как, черт побери!

Президенту никто не ответил. Вопрос звучал столь часто, что уже перешел в разряд риторических. Время от времени этим возгласом Президент выплескивал досаду на окружающих. Первое время ему пытались объяснять, говорили о немецком ученом, но потом перестали. В очередной раз сжав пальцами голову, Президент Гувер произнес:

— Ладно, хорошо... В смысле плохо, конечно, но это свершившийся факт. Господь дал нам его, и мы должны смирив гордыню, принять испытание! Большевики подвесили над нашими головами какую-то дрянь. Что мы можем им противопоставить?

Задав один вопрос, он получил сразу два ответа.

— Сегодня? Ничего...

— Дипломатию. Нужно признать их и...

Это уже слишком. Второй ответ оказался чистой воды провокацией. Признавать большевиков он не собирался.

— О признании не может быть и речи!

Голос секретаря Департамента Войны перекрыл весь штатский писк, словно сирена морского парохода свистки речных катеров.

— Самые действенные решения это решения простые. Устранить угрозу государству нужно самым простым способом — уничтожив и корабль и станцию!

Юридический монокль блеснул неодобрительно.

— Может быть у вас там, на Индейских территориях, это и возможно, но среди цивилизованных наций это как-то не принято... — заметил юрист. — Они пока ничего нам не сделали...

Генерал миролюбиво улыбнулся.

— И слава Богу! Не думаю, что дело следует доводить до того, чтоб у нас появился повод. Пусть они называют её хоть трижды исследовательской, пока мне не докажут обратного, я буду считать её боевой. Я надеюсь, что уроженец Миннесоты в этом согласится с уроженцем Индейских территорий? Политики исходят не из намерений, а из возможностей.

— Чем, генерал? Чем вы станете их уничтожать?

Военный отмахнулся.

— Отлично понимаю, что свою чернильницу вы туда не докинете. Придется искать что-то другое.

— Вот именно "что-то другое"! А что?

Генерал браво отмахнулся от вопроса.

— Технические сложности пусть решают специалисты. Мы, я полагаю, принимаем сейчас политическое решение?

Он посмотрел на президента. Гувер кивнул.

— Ну так и давайте определяться — либо мы спокойно терпим большевиков у себя над головой, либо сбиваем их к чёртовой матери!

И опережая гневно засверкавшего глазами юриста, добавил:

— А наши Теслы и Годарты пусть думают каким образом реализовать решение Президента САСШ.

— Я не политик, — внушительно сказал глава военного ведомства, — я — военный. И я считаю, что это заявление прекрасный повод разобраться и со станцией, и с самими большевиками, пока они не нарыли каналов через центр Нью-Йорка! Уверен, что нас поддержит вся Европа. Новый Крестовый поход сметет большевиков на Шпицберген или Землю Франца-Иосифа. А возможно и дальше, если мы этого захотим.

— А у нас короткие руки, или они успели отрасти?

— Короткие... — нимало не смутившись, ответил генерал. — Но мы их очень быстро отращиваем!!!

САСШ. Полигон "Окичоби".

Июнь 1930 года.

...Стрелка на циферблате скачками, словно вырвавшаяся из вольера застоявшаяся гончая, двигалась к зениту, обозначенному двумя цифрами — единицей и двойкой. Кто-то за спиной миллионера хриплым от волнения голосом (не рядовое все-таки событие, а запуск первого американца в космос) бубнил:

— Тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть...

Пристукивая от нетерпения ногой, мистер Вандербильт посмотрел вперед. Машины мистера Годдарда лежали на эстакадах, словно... Словно... Во всяком случае избитого, но так любимыми газетчиками сравнения с акулами, лежащими на берегу, они не выдерживали. Металлические веретёна на стартовых платформах смотрелись куда как изящнее, да и размером были побольше. Над чёрно-красными телами, предназначенными для броска за атмосферу, дрожал воздух, словно и ему не терпелось узнать, чем все это закончится. Успехом? Неудачей?

У другого окна толпились снедаемые предстартовой лихорадкой репортеры.

Эти готовы снимать все — и успех и неудачу. Возможно, неудача гиен пера устроила бы даже больше — трагедии более красочны: взрывы, обломки, огонь... Да и горе людское подчас выразительнее, чем радость.

— Что, мистер Годдард, каковы наши дела? — не выдержал миллионер.

Он вполне имел право и смотреть так и говорить — это ведь его деньги через десяток секунд могут обратиться там в дым или, укрытые легированной сталью, улететь по эстакаде в неизвестность. Не отводя глаз от циферблата — белый диск с делениями в эти секунды стал куда важнее мецената, уже вложившего свои деньги в предприятие — ученый откликнулся.

— Чего гадать? Сейчас все сами увидите...

К старту готовили две ракеты. Создатель назвал одну из них "Мэри", а вторую широким жестом предложил назвать мистеру Вандербильту. Тот не задумываясь, нарек ту "Сьюзан". В эту минуту на старте стояла старшая из сестер — "Мэри"...

— Ноль! — взревел сиплый голос за спиной.

Годдард, словно дрессированный тюлень из цирка наклонился вперед и перебросил рубильник с рукоятью, раскрашенной в цвета американского флага, вниз. Вспыхнули блицы.

— Зажигание!

Облаченные в белые халаты помощники бросились крутить и переключать. Щелчки электрических разрядов доносились и справа и слева, но на эстакаде ничего не изменилось, хотя ясно уже, что какие-то процессы там уже начались. За спиной разом заголосили еще несколько лаборантов. Молодые люди наперебой выкрикивали цифры, считывая показания приборов, а организатор всего этого бедлама, Новый Американский Колумб, Открыватель Дверей в Царствие Небесное, вертел головой и все успевал — понимать, говорить, улыбаться в объективы и раздавать приказы.

Все это длилось секунд десять, не больше, потом там где лежали ракеты, что-то грохнуло. Звук получился такой, как будто уронили огромный церковный колокол, а мгновением спустя на эстакаде взревело. Корреспонденты завопили, словно стая мартышек и бросились к амбразурам, снимая вырвавшийся из сопел разгонной платформы факел. Оттуда повалил жёлто-белый дым, махина под ракетой задрожала и, трубя, словно сотня слонов или десяток паровозов, и медленно двинулась с места. Миллионер почувствовал в этом движении тяжесть. Ту тяжесть, что несла в себе ракета. Он даже наклонился вперед, добавляя силу своего тела к силе, что поднимала летающее железо все выше и выше.

— Давай! — неожиданно для себя завопил мистер Вандербильт и затряс кулаками над головой. — Давай, девочка! Задери-ка юбку повыше!

"Мэри" послушалась, и плавно понеслась по эстакаде, набирая скорость.

Оттолкнув кого-то, миллионер выбежал наружу, и, прикрывая глаза ладонями, стал смотреть как по серебряным нитям эстакады в ореоле бело-желтых облаков, окрашенных местами алыми всполохами огня, черно-красный ответ Америки большевистской России, поднимается все выше и выше...

Ракета, наконец, сорвалась с платформы и ушла в самостоятельный полет. Пробив облачный слой, огненное пятно становилось все тусклее и тусклее, а потом и вовсе пропало. Только сейчас он вспомнил о человеке, что прятался за железной скорлупой.

— До свидания, мистер Шепард!

Орбита Земли. "Святой Георгий Победоносец".

Июнь 1930 года.

... После часа перегрузки, на "Святом Георгии Победоносце" невесомость показалась его пассажирам чем-то вроде награды за перенесенные испытания.... Господин Кравченко осторожно сунул голову в нижнюю часть корабля, посмотреть как там пассажиры.

Кряхтение и оханье сменились радостными возгласами. Сперва осторожно, а потом все смелее и смелее люди начали двигаться в пространстве корабля — с шутками, смехом и неуклюжими попытками научиться летать.

Глядя на них, профессор почувствовал себя волшебником из сказки, что позволил осуществить детям, жившим в этих крепких мужчинах, давно забытые мечты, когда, кажется, все можно: захотел и полетел.

А хотели все...

Всех их одели в одинаковые плотные облегающие куртки и бриджи, заправленные в сапоги. Он еще не успел разобраться в молодых лицах, знал только князя, да и казаков отличал по пышным усам.

— Знаете, господа, кого мы сейчас напоминаем? — сказал кто-то сквозь смех, сопровождавший его после нескольких неудачных попыток сползти с потолка. — Майских жуков! Мы с братом набирали их, бывало, полную банку и смотрели, как они там мечутся и по стенам ползают.