Луначарский вздохнул. Он сам это понимал. Но... С одной стороны он был большевиком, а с другой — поэтом. Кстати, не самым плохим. Это не Ленин или Сталин, в которых интеллигентности было приметно столько же, сколько у тяжелых танков. Тяжело человеку. А, впрочем, кому сейчас легко?

Луначарский помолчал, а потом продолжил.

— Мне хотелось бы знать вашу позицию ещё по одному вопросу. Владимир Ильич говорил о высылке ряда деятелей культуры. Устрялов — это, как я понимаю, ваши политические игры. А остальные? Вы поддерживаете инициативу Ленина?

Да уж, с Устряловым пришлось повозиться. Формально он находился под домашним арестом — жил на одной из чекистских квартир. На самом-то деле его никто не охранял и не контролировал. Хотя бы потому, что никуда уезжать он не хотел. Ему в Советской России нравилось. Но только, честно говоря, он был тут не очень к месту. Всё-таки его взгляды сильно отличались от коммунистической идеологии. Да, в реальности от марксизма у большевиков мало что осталось. А если усилится Сталин — то вообще ничего не останется. Но бренд есть бренд. Нельзя же в самом деле заявить: товарищи, мы тут посовещались и решили, что учение Маркса на самом деле полная хрень и мы пойдем другими путем. В политике так не делается. На товарища Сталина и без того постоянно наезжают по поводу его "великорусского шовинизма". А тут откровенный русский империалист Устрялов...

Так что пусть лучше живет в Европе. И заодно сносит крышу эмигрантам. А мы всегда сможем его печатать и у нас. А для того, чтобы эмигранты не слишком говорили о нем как об агенте ЧК, мы его типа вышлем. Уговаривать Устрялова пришлось мне. В конце концов, уговорил.

А что касается остальных... Да, в этом варианте истории тоже наметился "пароход философов", о котором в моём времени столько было размазано соплей. Ну, для начала это было прикрытие для того же Устрялова. Но если честно — вот на фига были нужны эти болтуны? Взять, к примеру, "великого социолога" Питирима Сорокина. Который сделал ну прямо сенсационное открытие: революции происходят, когда жизнь у людей становится совсем хреновой. Но революция — это плохо, лучше проводить реформы. А то этого никто не знал! Только вот в России реформы прочему-то не проводили. А если и пробовали деятели вроде Столыпина — то получалось такое, что глаза бы не глядели. Примерно это я высказал Луначарскому.

— Возьмем, к примеру, Бердяева. Он из желания быть оригинальным каждые несколько лет меняет свои взгляды на противоположные. Вот и пускай себе витийствует в эмиграции. К тому же многие из этих господ засветились в разных контрреволюционных организациях вроде "Правого центра". Конечно, там они, в основном, болтали, так ведь они не остановятся. В конце концов, придется их расстреливать. Лучше уж пусть исчезнут с горизонта...

Кстати, я лично пробил высылку профессора геологии Таганцева. Так, на всякий случай. Кто знает, может, теперь Гумилев не ввяжется в дурацкие заговоры...

Через Тверь в Петроград

К хорошему привыкаешь быстро. Вот и мне очень нравился салон-вагон. На нём можно с комфортом путешествовать куда угодно. Прицепили тебя на вокзале к поезду — и вперед!

При том, что путешествовать сейчас по России обычному человеку — занятие непростое. Поезда ходили редко, нерегулярно, к тому же на железной дороге существовал полный коммунизм. Никаких билетов не было — а посадка в поезд на крупных станциях напоминала штурм Иваном Грозным Казани. Кто успел — тот и сел. Так что любой товарищ, двигавшийся по делам, стремился пристроиться к какому-нибудь эшелону. Это было медленнее, зато надежнее.

Так что наш вагон был очень удобной штукой.

В начале января мы со Светланой им воспользовались в личных целях. По дороге в Питер, мы задержались в Твери. Моя подруга хотела навестить отца. Многие молодые революционеры демонстративно отреклись от своих родителей. Впрочем, буржуйские и дворянские "предки" нередко и сами прокляли своих отпрысков ещё до революции. Не у всех в семье царило такое идейное единство, как у Ульяновых. Но у Светы ситуация была другая. Впрочем, причин рвать с отцом у неё не имелось.

Николай Григорьевич Баскаков прошел основные революционные события с минимальными потерями. Разумеется, поместье у него отобрали. Однако крестьяне, видимо, относились к экс-барину неплохо — ему выделили надел, как и всем. Такое, кстати, случалось не так уж и редко. Должно быть, при всей своей реакционности, с мужичками папа Светланы умел договариваться. Но землю пахать он не стал — отдал свой надел общине в аренду — а сам перебрался в Тверь, где стал работать в Тверской учительский институт. Грамотные люди-то были в дефиците, а папаша, как оказалось, закончил в своё время Московский университет. Примечательно, что мать Светланы со всеми разругалась, она как раз прокляла дочь и укатила в эмиграцию. Впрочем, по словам моей подруги, она и до войны постоянно поправляла здоровье на курортах Швейцарии и в Карлсбаде.

Как Светлана сама сказала:

— Просто удивительно, сколько болячек было у богатых бездельников, что им вечно приходилось торчать на курортах.

Судя по всему, свою мамашу она не слишком любила. Впрочем, у дворян такое встречалось нередко.

Ну, так вот, мы решили нанести визит Баскакову-старшему. Мне тоже было интересно. С богатым (в прошлом) "помещиком-реакционером", да ещё и лояльным новой власти, мне близко общаться не доводилось.

Тверь являлась забавным городом. Центральные улицы вроде Миллионной, и Новоторожской или Трехсвятской выглядели совершенно по-питерски. В 1763 году, после грандиозного пожара, который уничтожил весь центр города и местный кремль, Тверь была перестроена по питерскому образцу. Да и после тут строили дома архитекторы из Северной Пальмиры.

Но отверни чуть в сторону — и сразу попадаешь типичный российский губернский город. Николай Григорьевич жил на такой "провинциальной" улице, Симеоновской. Хотя она находилась в самом центре, недалеко от того места, где в моё время располагался университет.

Сейчас никакого университета не было, имелась только тот самый учительский институт.

Жил Баскаков в деревянном двухэтажном доме, в квартире на втором этаже. Впрочем, из пяти комнат две у него забрали в виде "уплотнения". Теперь там обитали железнодорожные рабочие.

Отец Светланы оказался человеком довольно ординарной внешности, ничего "дворянского" в нем не чувствовалось. Никита Михалков в моем времени смотрелся куда "породистей". Не чувствовалось в нём и нередкой у "бывших" скрытой неприязни к происходящему.

Жил Николай Григорьевич неплохо. По крайней мере, водочка и закуска у него имелись. На меня Баскаков смотрел с большим интересом.

— Честно говоря, я не ожидал, что моя дочка так высоко взлетит. А уж тем более — подастся в вояки. Этот орден — ведь что-то вроде Георгия?

— По статусу, скорее, Владимир с мечами. Но только он у нас один пока.

— А надо больше. Государству человека орденом наградить ничего не стоит, а людям приятно. Хотя, когда при старой власти ордена давали просто за выслугу — это тоже неправильно. Но не ожидал я от дочки... Она ж актрисой хотела стать. По моему разумению — пустая и суетная профессия. Всю жизнь ломаться перед почтеннейшей публикой. А вот таких, как вы при старой власти и не было.

— Так потому она с таким треском и рухнула.

— Может быть. Хотя, я, откровенно говоря, никогда не верил, что у революционеров что-то получится. Правда, большевиков я до революции не встречал. Вот эсеров... Их видел. У нас ведь знаете, в 1906 году недалеко на Миллионной улице, в здании Дворянского собрания, эсер убил графа Игнатьева. Недавно, когда интервью с его сыном напечатали, мои студенты очень этой историей заинтересовались. А ведь там явно без охранки не обошлось*. Я с бомбистами не знаком, но сторонников эсеров видел. Несерьезные люди. Неврастеники. Да и вот её прошлые сторонники. Читал я князя Кропоткина из любопытства. Чистой воды идеализм. Мужички-то они, знаете, разные. Я-то знаю.

(* Граф Игнатьев был лидером правых в Государственном совете. Николая II он считал слабым царем, был в числе высших чиновников, готовивших дворцовый переворот с целью возвести на престол в.к. Николая Николаевича. То, что за убийством Игнатьева стояла охранка — сомнений не вызывало уже тогда.)

— Все помещики говорили, я знаю народ! — Фыркнула Светлана.

— А ты, хоть и большая начальница, отцу не дерзи. Меня, в отличие от моих соседей, из собственного дома не выкинули в одном исподнем. И продукты я у них достать могу.

Николай Григорьевич обратился ко мне.

— Видите, она меня реакционером называет, а для всех своих старых знакомых я "красный". Потому что меня не громили. Если бы старая власть вернулась, меня тут же пришли бы арестовывать. Соседи бы постарались...

— А если честно, вы ведь жалеете о том, что у вас всё отобрали?

— Понятно, в восторге я не был. Кому это может понравиться? Но, как говорят в народе — бог дал, бог взял. Обратно у мужиков землю уже не отнимешь. Ведь даже Бурбоны после реставрации на это не решились. Но вы ещё с крестьянами наплачетесь.

— Почему?

— Землю раздали — это понятно. Они бы и сами её взяли. Но много её, помещичьей земли? Между тем крестьяне плодятся и размножаются. А дальше? Нормального хозяйства на этих клочках земли не создашь. К тому же, там растет враг, куда страшнее, чем мы были. — Кулаки?

— Именно. Это не мы, белоручки. Это хищники серьезные.

Я замечал, что нередко, когда бывшие говорили о наших трудностях, у них помимо воли, пробивалось злорадство. Дескать, взялись управлять страной, поглядим, как вы прыгать будете. А Николай Григорьевич говорил, вроде бы, даже с сочувствием.

Что я ему и сказал. Тот усмехнулся.

— Так ведь их не зря зовут мироедами. Вы вот знаете, как пасутся козы?

— Я из рабочих. В сельском хозяйстве разве, что свинью, от коровы отличу.

— Козы выедают всё. Больше там ничего расти не будет. Понимаете? Так что вам придется что-то придумывать...

* * *

В Питер мы ехали потому, что там должно было состояться совещание работников рабочей прессы. А почему в Питере? Это пробил Зиновьев. Питер являлся его вотчиной — он ведь занимал должность председателя Петросовета. Ну, а меня это устраивало — заодно и в родном городе побываю.

Дела у Григория Евсеевича шли не очень. Это при том, что левое движение было куда мощнее, чем в моей истории. Да только вот... Коминтерн сильно поджимали Иностранный отдел ЧК и РОСТА. Да и многие, входящие в Коминтерн организации не спешили становиться по стойке "смирно" перед руководством. Тем более, кто коминтерновские затеи советское правительство финансировало без особенного энтузиазма. Дело не только в отсутствии Троцкого. Ведь в той истории аж до 1923 года Германия балансировала на грани революции. Разумеется, многим казалось — стоит немного подтолкнуть и дело пойдет.

А вот тут дело обстояло совсем не так. Мир между Францией и Германией так и не был подписан. И вряд ли его подпишут. Немцы упорно стояли на принципе "сохранения довоенных границ". Но для любого французского политика подписать такой мир означало политическое самоубийство. Кайзер же отличился тем, что начал процесс демократизации. Чем это заканчивается — все знают. Пока же начал расти сепаратизм — прежде всего — баварский. Но было понятно, что прямо завтра революции в этих странах в любом случае не случится. А раз так — то на первый план выходила пропаганда и агитация, а не подготовка боевиков.

Питер выглядел неплохо. Конечно, на нем сказались бурные годы, но я ожидал худшего. Определенный порядок на улицах чувствовался. Возможно, потому, что в городе имелось много чиновников и прочих "бывших", которые то ли не хотели служить Советской власти, то ли не смогли к ней приспособиться. Но у большевиков в период военного коммунизма было просто: "не потопаешь — не полопаешь". Хочешь получать паек — иди, убирай улицы.

Совещание проводилось в Таврическом дворце, который так и не дождался Учредительного собрание. Открытие форума было доступно для всех желающих. А их было много. Из-за границы приехали не только красные и близкие журналисты, но и многие буржуазные. В том числе наверняка и те кто в штатском. В большом количестве присутствовали фотографы и кинооператоры. Разумеется, Дзига Вертов тоже тут был.

У иностранцев, особенно буржуев, большой ажиотаж вызвали мы со Светланой. Выглядели мы, конечно, колоритно. Особенно на пару. Как и многие в это время, носили френчи. Кроме того, моя подруга ходила в бриджах и сапогах — а в Европе к девушкам в мужском костюме пока не очень привыкли. (Хотя свои женщины-офицеры во Франции, вроде бы, были). До кучи мы носили френчу так, чтобы были видны тельняшки. Их нам торжественно вручили ребята с бронепоезда — вроде как приняли в моряки. Так что ими мы гордились побольше, чем орденами.

От вспышек магния мы даже несколько обалдели. Забегая вперед, скажу, что в Париже некий оборотистый деляга, ни в кое мере не коммунист, выпустил в продажу открытки, на которых Светлана позировала с очень суровым, но в то же время высокодуховным выражением лица. Подпись гласила "Лицо Революции". Денег он поднял нехило.

А я толкнул речь. В ней были и таковы слова.

— Товарищи, к сожалению, наши ожидания, что мировая война вызовет пролетарские революции по всему миру, не оправдались. Это надо признать честно. Конечно, мы не складываем оружия. Но очевидно — нам предстоит долгая и трудная борьба. И перед нами две главные тактические задачи. Не допустить вмешательства европейских стран и САСШ в дела РСФСР. Второе, не менее важное — не допустить новой войны. Война — это ведь в том числе и гибель многих сознательных представителей рабочего класса...

Конечно, тут я лукавил. Чем больше будет безобразий в Европе — тем нам лучше. А Америка... Так Великую депрессию никто не отменит. Он запрограммирована. Я думаю, что если в САСШ даже явится попаданец, не такой как я, а с ноутом в котором есть все документы, он ничего сделать не сможет.

А борьба против империализма и милитаризма — это наш бренд. Ведь в главных европейских странах однозначно выступали против новой войны только коммунисты и разные гуманисты-пацифисты. Остальные, включая социал-демократов, елозили. Дескать, да, мы против войны. Но потом заходил базар о "заключении справедливого мира".

В клуарах ко мне подошел щуплый тип, физиономию которого украшали круглые "ленноновские" очки и то ли пейсы, то ли бакенбарды. Вид у него был настолько еврейский, что даже мой друг Миша на его фоне смотрелся истинным арийцем. В зубах он держал большую трубку. Это был Карл Радек, он же Собельсон. В этой истории членом ЦК он не был, только кандидатом. Я подозревал, что нахожусь на его месте.

Радек являлся неплохим писателем и журналистом, а в моей истории проявил себя как мастер информационной войны. Подначить Пильяняка на выпуск "Повести непогашенной луны" — это сильно*.

(* Борис Пильняк — один из самых популярных советских писателей двадцатых годов. Упомянутое произведение, которое Радек фактически спонсировал, было направлено против Сталина.)