Интендант третьего ранга

— Добрый вечер, Валентина Гавриловна! — сказал Крайнев выбежавшей женщине.

— Что так поздно? — тревожно спросила хозяйка, открывая ворота. — Комендантский час!

— У меня пропуск!

— Они сначала стреляют, потом спрашивают! — ворчливо сказала Валентина Гавриловна, запирая ворота.

— Никто не встретился, — успокоил Крайнев и улыбнулся: — День-деньской подарки развожу. Вы — последняя.

— Остатки — сладки! — хмыкнула хозяйка.

— Разумеется! — серьезно сказал Крайнев, доставая из-под соломы завернутый в полотно окорок.

Валентина Гавриловна ахнула и всплеснула руками.

— В корзине — яйца, — продолжил Крайнев. — В мешке — мука. Ржаная.

— Сейчас любая на вес золота, — засуетилась хозяйка, доставая из телеги гостинцы. — Я не заслужила, Эдуард Эрихович!

— Мне лучше знать, — сказал Крайнев, освобождая окорок от полотна. — Где у вас кладовка?..

Пять минут спустя он сидел за столом перед большой эмалированной миской с дымящимся варевом. В другой тарелке сочилась ароматным жирком порезанная круппными кусками ветчина. Крайнев ее будто не замечал.

— Есть самогон, — вопросительно сказала Валентина Гавриловна. — Из картошки, вонючий. Будете?

Крайнев хлопнул себя по лбу:

— В телеге под соломой бутылка!

— Я принесу!

Хозяйка выбежала, но вернулась не сразу.

— Распрягла лошадь, — пояснила, ставя бутылку на стол. — Что мучиться скотине? Во дворе травка — пусть щиплет!

— Умеете? — удивился Крайнев.

— Я деревенская! — хмыкнула Валентина Гавриловна, доставая из шкафчика граненые стопки. — Все могу.

Они выпили, Крайнев налег на щи, а хозяйка робко потянулась к ветчине.

— Кушайте! — ободрил Крайнев. — Клаус хвалил: "Русиш спецалитет!"

— Заезжали к потаскушке? — сощурилась хозяйка.

— У них серьезные намерения, Клаус подтвердил.

— Он скажет! — не согласилась Валентина Гавриловна. — Что не накормили?

— Строгая немецкая экономия, — надувая щеки, сказал Крайнев.

Хозяйка прыснула. Некоторое время они сосредоточенно ели. Скоро миска опустела, от добавки Крайнев отказался.

— Как ветчина? — поинтересовался.

— Не помню, когда ела такое! — призналась хозяйка.

— Семен Михайлович коптил. Самогонка тоже его.

— Как там Настенька? — улыбнулась Валентина Гавриловна.

— Передает вам привет.

— Чудесная девочка! Умничка! Лучшая в моем классе! Если б не война, училась бы в институте.

— Не взяли бы.

— Почему?

— Из-за отца.

— Ее отец — колхозник,— не согласилась хозяйка. — Что до прошлого, то сам Сталин сказал: "Сын за отца не отвечает!"

— Он скажет! — подражая реплике Валентины Гавриловны, протянул Крайнев.

Хозяйка обиженно поджала губы. Крайнев достал из кармана кисет, набил трубку. Валентина Гавриловна молча поднесла спичку. Крайнев раскурил и благодарно кивнул. Хозяйка полезла в шкафчик, достала стопочку бумаг, положила на стол. Покуривая, Крайнев рассматривал их. Затем развернул сложенный вчетверо листок.

— Это инструкция, — пояснила Валентина Гавриловна. — Где, какой штамп или печать ставить, какими чернилами заполнять. Образцы всех документов... Вы уверены, что сумеете воспроизвести бланки?

— Не сомневайтесь! В Москве и не такое делают.

— Я хотела взять больше, но побоялась. Строгий учет.

— Вы умничка! — растроганно сказал Крайнев, пряча бумаги. — С удовольствием бы расцеловал!

— Так в чем дело?

Крайнев положил трубку на стол, поднялся. Хозяйка растеряно встала. Крайнев обнял ее и чмокнул в губы. Затем еще...

— Хватит! — задавленно прошептала Валентина Гавриловна. — Я пошутила.

Крайнев вновь взял трубку. Хозяйка присела, опустив глаза в стол.

— Что слышали об окончательном решении еврейского вопроса? — тихо спросил Крайнев.

— Через месяц. Евреям из Города скажут, что выселяют в Боровку — это деревня в десяти километрах отсюда. Там еврейский колхоз...

Крайнев поднял брови домиком.

— Был такой! — подтвердила Валентина Гавриловна. — До революции Город входил в черту оседлости, евреев жило много, вот и решили организовать национальный колхоз, мода такая была.

— Получилось?

— Большинство разбежалось. Но семей десять осталось. Этим скажут, что переселяют в Город. Обе колонны выйдут одновременно и встретятся на полпути. Там карьер — гравий для строительства брали. Готовая могила.

— Откуда подробности?

— Печатала на машинке план, составленный Ланге. Из русских служащих в управе немецкий знаю только я, а солдат печатает одним пальцем.

— Ланге вам доверяет?

— Как и вам. Пострадавшая от советской власти. Была учителем, стала уборщицей.

— Это по-нашему! — сумрачно сказал Крайнев. — Семен, знающий три языка, сторожит коров, учительница немецкого моет полы, генералы Красной Армии валят лес в Сибири. После чего удивляемся: немцы уже под Смоленском!

Хозяйка не ответила.

— Надо предупредить людей! — сказал Крайнев. — Пусть убегают, куда смогут.

— Не получится.

— Почему?

— Не поверят. Мордехай сказал им: что немцы культурный народ, никого не тронут, они и рады верить.

— Кто такой Мордехай?

— Что-то вроде раввина. В его доме молятся. До войны это скрывалось, хотя многие знали. Теперь немцы не мешают, вот он и рад.

— Надо поговорить с Мордехаем!

— Донесет немцам. Знаю его — мой бывший тесть.

Брови Крайнева еще раз пошли домиком.

— Мы с Марком поженились в тридцать втором, — торопливо заговорила Валентина Гавриловна. — После института меня в Город распределили, он здесь заведующим жилкомунхозом был... Красивый — сил нет! Все бабы мне завидовали. Только зря. Три года прожили — детей нет. Мордехай шипит: "Женился на гойке!.." — женщина всхлипнула. — В глаза говорил! Марк решил проверить, кто виноват? Завел сначала одну любовницу, затем вторую... Каждой обещал: забеременеет — разведется со мной, на ней женится. Ни с одной не получилось... Стал пить, гулять, деньги казенные промотал... В апреле был суд, дали восемь лет. Меня вызывали свидетелем — рассказать о моральном разложении мужа...

— Выступила?

— Отказаться было нельзя. Следователь так и сказал: "Промолчишь — сама сядешь! Напишу, что вместе деньги народные пропили..." А я в глаза их не видела — Марк с любовницами кутил. Рассказала... Прорвало меня! Пять лет он меня перед людьми позорил! Мордехай после суда мне в лицо плюнул — оклеветала его сына. Молиться на него должна была, гойка!.. При людях!.. Все ему сочувствовали, не мне...

Крайнев накрыл ладонью руку хозяйки. Она благодарно прижалась к ней мокрой щекой.

— Русская традиция: жалеть виновного и ненавидеть правого, — задумчиво сказал Крайнев.

— В школе, когда видели с тряпкой, ухмылялись... Дескать, поделом! За что?..

— Почему не уволилась?

— Директор не отпускал — запретили. Сама уйдешь — посадят. Указ Верховного Совета: нельзя самовольно...

— Валентина... Можно так?

— Можно! — горячо ответила учительница. — Мы почти ровесники. Я видела твои документы — двенадцатого года. Я — десятого...

— Почему помогаешь нам? После всего?

— Немцы хуже! Наши измывались, но видели в тебе человека. Плюют, но ты для них свой. Потому, может, и плюют. А немцы... Ты для них раб. Провинишься — убьют и не вспомнят завтра.

— Да... — Крайнев забарабанил пальцами по столу.

— А ты?.. — подняла голову Валентина. — Семья есть?

— Никого?

— Совсем?

— Совсем-совсем. Родители погибли, бабушка умерла год назад.

— Жена?

— Нет, и не было.

— Почему?

— Не случилось. То времени не было, то желания.

— Молодой, красивый, умный... Найдешь!

— Ты тоже. Кончится война...

— Не утешай! — отмахнулась Валентина. — После войны даже девкам мужиков не хватит — скольких убили! И скольких еще убьют...

— Кто знает? — наставительно сказал Крайнев, ощущая фальшь в голосе. — Поздно, Валентина. Постели мне на полу!

— Не будет гость на полу спать! — обиделась хозяйка. — Сама лягу!

— Женщина — на полу, мужчина — в кровати?! — возмутился Крайнев. — За кого ты меня принимаешь?

— Тогда ложись рядом, — спокойно сказала Валентина. — Кровать у меня большая, двоих выдержит. Не боишься?

Она посмотрела ему в глаза. Крайнев заглянул в них и понял: отказаться нельзя. Не простят...

9.

Советская власть дала Матвею все. Так считал он сам — до недавнего времени. Не случись в октябре семнадцатого большевистский переворот (позже его назвали революцией) в Петрограде, ковырять бы Матвею сошкой тощие земли в родной Грязновке до скончания века. Собирать скудный урожай, который к марту кончится, и тогда, чтоб не голодать, идти на поклон к мужикам позажиточней, просить хлебца взаймы, видеть их презрительные взгляды и униженно кланяться, кланяться... Так жил отец Матвея, Фрол, по-деревенски — "балаболка". Прозвище Фрол получил оттого, что говорить любил больше, чем работать. Потому и жил в покосившейся избе, в окружении рано постаревшей, сварливой жены и вечно голодных детей. По праздникам Фрол напивался и бродил по деревне, рассказывая, что скоро наступят другие времена, когда у власти окажутся бедные, а у богатых (Фрол называл их "иксуплататарами") все отымут и отдадут неимущим. Откуда Фрол набрался таких мыслей, Матвей так и не выяснил — отец помер, когда ему шестнадцати не было. Фрол то ли в городе, куда время от времени ездил, наслушался, то ли брошюру запрещенную прочел. Мужики над речами Фрола посмеивались. Исправник, когда ему донесли, только рукой махнул: что взять с балаболки? Социалисты? В Грязновке? Где-где, но не там...

К всеобщему изумлению Фрол говорил правду. Грянул октябрьский переворот, и в Грязновку приехали суровые большевики. Они организовали комитет бедноты, а Фрола Спиридонова назначили председателем. Комитет быстренько растащил имущество помещичьей фермы, поделил земли и приказал долго жить. Членам комбеда досталась львиная доля чужого добра и лучшие земли, но богаче они не стали. Имущество большей частью было пропито, а земли, которые комбедовцы ковыряли так же лениво, как и прежние, родили плохо. Опять Фрол ходил на поклон к тем, кто ничего не получил при разделе. Опять над ним посмеивались. Фрола это бесило, отчего пил он все больше. В колхоз Фрол прибежал первым, думая, что там отвалится жирный кусок, но не тут-то было...

Матвей во всем походил на отца. Такой же приземистый, круглолицый, с маленьким носом-пуговкой и такой же любитель поговорить. В школе над ним потешался весь класс: вызванный к доске Матвей бойко тараторил урок, нес всякую чепуху, но зато не молчал, как другие.

— Ты, Мотя, думай прежде, чем отвечать! — укорял его учитель, но "удовлетворительно" ставил. Мотя первым вступил в пионеры, затем — в комсомол. С такими учителя не связывались. Как активиста Мотю часто вызывали в райцентр, где разъясняли политику ВКП (б) и учили бороться с врагами. Бороться с кем было. При организации колхоза, в него вступили только бедные крестьяне, зажиточные отказались. Через год стало ясно, что зажиточные правы — колхоз нищал и разваливался. Председатель сельсовета, бывший красноармеец, но зять крепкого мужика Игната Тихонова, мер не предпринимал. И Мотя написал гневную заметку в газету.

Для гнева были основания. Тихонов давал Фролу Спиридонову в долг, но хлеб Фрол не возвращал — отрабатывал. Возвращать было нечего — урожай был слишком мал. Здоровье у отца было не то, скоро он и вовсе умер, работать приходилось подросшему Матвею. По семейной традиции этого он не любил. Была еще причина. У Тихоновых подрастала дочка, Ульяна, хорошенькая, румяная девочка, которая Матвею нравилась. Как-то он поймал ее в кустах и вволю натешился, тиская упругие груди и бедра. После чего братья Ульяны натешились с ним: по деревенскому обычаю поколотили. Били без злобы, но больно — чтоб впредь руки не распускал.

Районная газета заметку напечатала. На первой странице, под заголовком "Новые эксплуататоры". В заметке досталось всем — подкулачнику-зятю Тихонова, его кулацкой семье, обратившей в долговое рабство полдеревни. На самом деле на Тихонова работали только двое, да и те по доброй воле. Мотю за вранье ругали — даже родная мать. Жить в Гряновке стало невозможно, и он сбежал в райцентр, где сказал, что боится кулацкой расправы. Вернулся с людьми в фуражках. Они быстренько провели собрание, Тихоновых и еще две семьи признали кулацкими, имущество их передали колхозу, а самих погрузили в телеги и отвезли в для дальнейшей отправки в Сибирь. Матвею пришлось из Грязновки уехать — теперь его и в самом деле могли убить. Мать, собирая его в дорогу, даже не обняла на прощание.

— Отец, хоть лодырь, но зла никому не делал, — сказала сердито. — В кого ты такой?..

Матвея этот вопрос не занимал. В райкоме комсомола его приняли тепло и послали в область на курсы инструкторов. После них направили в Город. На курсах Мотю научили изучать директивы партии и неуклонно проводить их в жизнь. Говорить он умел, терять было нечего, инструктор райкома комсомола Спиридонов прославился своей непримиримостью к уклонистам и кулацким подпевалам. Ему поручали самые тяжелые дела, и он справлялся легко. Там, где другие сомневались, думали, опасаясь ломать судьбы людей, Матвей рубил сплеча. Оказалось, что именно это и требовалось. В двадцать Спиридонов стал секретарем райкома комсомола, в двадцать два — инструктором райкома партии. Коллективизация завершилась, кулаков выслали, но врагов у советской стране не убавилось. Теперь Матвей разоблачал вредителей и тайных троцкистов. Он первым брал слово на собраниях и клеймил врагов, не взирая на должности и заслуги. Первый секретарь райкома, старый большевик, как-то укорил его:

— Ты хоть думай, что говоришь! Человек с царизмом боролся, на каторге сидел, а ты на него — "тайный враг", "агент империализма"... Какой он агент? Ну, запутался, не с тем дружил когда-то, так что? После твоих речей его из партии погнали, а он эту партию создавал...

Разговор Матвею не понравился, и он позвонил начальнику местного НКВД. Тот пригласил к себе, молча выслушал и достал из ящика лист бумаги.

— Пиши! Все! Кого секретарь защищал, как советовал быть терпимым к врагам народа...

Матвей написал, и через месяц секретаря райкома арестовали. Вместо него прислали другого. Этот никого не защищал. Матвея он повысил до начальника отдела и разговаривал с ним предупредительно. Матвей понял, что секретарь его боится. Первый человек в районе! Другие его тоже боялись, но чтоб Сам! Матвей упивался своей властью. Кем он был еще совсем недавно? Нищим, крестьянским подростком. Сегодня он солидный человек, живет в райцентре, сытно ест, вкусно пьет, его уважают и боятся.

Была в его положении и другая сторона. Никто не хотел с ним дружить. Женщины сторонились. Матвей как-то съездил в Грязновку, отвез матери и младшим братьям богатые подарки. Мать подарки приняла, но попросила больше не приезжать.

— Ты теперь большой человек, известный, а нам тут жить, — сказала печально. — Вей свое гнездо, в наше не залетай...

Матвей вернулся злой и в тот же вечер напился. Скоро это стало повторяться, а потом вошло в привычку. На работе он не пил, с этим было строго, но дома отводил душу. От безысходности Матвей сошелся с квартирной хозяйкой, вдовой, старше его на двенадцать лет. Она его тоже боялась. Пьяным Матвей часто поколачивал ее — до синяков, но сожительница не жаловалась. Хоронила разбитое лицо под платком и тихонько плакала в уголке, тем дело и кончалось. Жизнь как-то шла. Она была хуже, чем ему хотелось, но много лучше, чем могла быть. Кроме того, оставалась надежда. Зимой 1941-го Матвей Спиридонов стал третьим секретарем городского райкома, ему пообещали учебу в партийной школе. Это означало, что его повысят и, скорее всего, направят в другой район. Но тут случилось война...