Крылья ветра

Так близко подходить в небытию — неоправданно. Это самонадеянно: всерьез проверить, пустыня ли твоя душа? Никчемным созданиям, самонадеянно нырнувшим в небытие, не найти обратного пути к поверхности... Мотылек на ладони то складывал крылья, наполняя все существо отчаянием — то распахивал их и дарил надежду. Черное-белое, черное-белое. Никаких полутонов. Только бытие и покой. Две крайности. Все дальше и дальше, сливаясь в точку. И опять это неизбежное, мучительное — присутствие в бархатной пустоте в виде горошины, еще не освобожденной из стручка, еще не упавшей в почву, но уже готовой прорасти жизнью...

Первым телесным ощущением, вернувшимся властно и резко, стало удушье.

Следом явился холод. Боль деловито дернула позвоночный ствол и взялась проверять нити нервов, каждую жилку. Тело скрутила судорога, и только узость щели спасла от серьезных ранений. Вторая судорога выгнула в дугу, до предела оттягивая назад голову, выворачивая плечи, выкручивая жилы на ногах. Ноттэ ощутил, что кричит, и с криком теряет жалкие остатки воздуха. Захлебывается, гибнет заново — уже окончательно. Последним усилием он выдрал непослушное телоиз щели и рванулся вверх. К солнцу. Ослепительному, великолепному солнцу, окутанному шарфом бликов речной поверхности. Нестерпимое сияние сжигает все существо и наполняет ликованием.

Первый крик — он никогда не утрачивает своей воистину волшебной силы. Он запоминается на всю жизнь... новую, начатую с чистого листа.

Ноттэ нащупал скалу, рывком вытянул себя из воды и зашелся кашлем. Холод не отпускал, вода горной реки настояна на льду. Мир сгорел, он чернее бумажного пепла, солнце не пощадило глаз.

Постепенно выносливость нэрриха справилась с бедами. Ноттэ отдышался, проморгался, растер непослушными руками сведенные судорогой ноги. Шипя и хрипло ругая себя, то ли пополз, то ли поплыл в сторону берега. Он выбрался на острые камни отмели. Замер, улыбаясь солнцу и продолжая слепнуть с закрытыми веками, но — глядеть на него, ослепляющее. Прекрасное, как сама жизнь. Как замечательно быть частью и — видеть мир со стороны!

— Может, построить маяк? — хрипло предложил самому себе Ноттэ. — Я мотылек, я лечу к солнцу, я знаю, что это счастье — сгореть и раствориться. Но куда большее счастье — остаться собой, маленьким человеком на берегу...

Он рассмеялся, лег, не обращая внимание на острые кромки камней под спиной и шеей. И стал греться, всей кожей впитывая солнце. Светло-соломенное, как лучшее вино. Терпкое, пахнущее цветением, пьянящее и легкое.

Мысли текли лениво, как ветерок с моря, гладящий щеку.

Само собой, он провел в щели всю ночь и еще некоторое время, пребывая между жизнью и смертью. Он слышал о подобной практике, но прежде не мог её исполнить, не хватало опыта. Стоп, отговорка. Причем здесь опыт? Он боялся подойти к грани, он боялся себя и всех вопросов, висящих на шее тяжелее камня. Он понятия не имел, чем обосновать право на возвращение. Оказывается, страх не держит в жизни, лишь вынуждает бежать от смерти. В жизни держит иное. Сейчас — всего лишь слово, данное Зоэ. Как она там, на острове? Почти одна, если не учитывать старого моряка с 'Гарды', тот сошел на берег по своей воле, с упрямством: мол, здесь останусь и не буду слушать даже капитана. Мыслимое ли дело, неразумного детёнка бросать посреди моря?

Ноттэ потянулся, сел, осмотрел жалкие обрывки, в какие превратилась рубаха. Презрительно скривился, ободрал с плеч шелк, скомкал и сунул под большой камень. Снова лег — теперь на живот.

Кортэ не подвел. Вот уж — безусловно. Златолюбец примчался сюда, к устью реки, едва очнулся, ведь он старался отрабатывать свои денежки. Хотя бы часть обещанного норовил сохранить — то, что полагалось за подтверждение смерти Ноттэ. Кортэ опознал происходящее. едва клубок раха оказался вырван из тела и настала неопределенность вне жизни. Тогда Кортэ — да и любой нэрриха — воспринял смерть подобного себе, такова способность детей ветра.

Всякий нэрриха — по сути прядь раха, он, даже не вслушиваясь в себя, неизбежно чует кожей бритвенно-острый лед нездешнего ветра. Смерть подобных себе страшна, она сдирает шкуру и норовит освежевать сознание. Рана чужой души раскрывается ужасом. В ушах и где-то глубже, в самой голове, отдается погребальной жутью волчья обреченность. Зачастую нэрриха, впервые познав это ощущение, против воли подвывает, скулит, не в силах удержаться.

Это можно понять: костлявая донья в темном плаще кого-то пригласила на танец, и отказывать невозможно, ведь она поманила бледной рукой... Так шепотом описывают в Эндэре последний путь. Низвергая прежних богов и рисуя образ нового, даже Башня не осмелилась покуситься на роль безликой. Или отрицать её, ввергая непобедимую в гнев.

— Я умер, меня более ищут, — сообщил себе Ноттэ. — Удобно.

К горлу подкатился комок смеха. Яснее ясного: Кортэ присвоил эсток и дагу, убедив себя, что одолел врага и взял трофей в честном бою. Он тщеславен. Теперь немедленно бросится в столицу, искать поверенных покойного и добывать у них сведения о золоте. Не мог ведь столь взрослый нэрриха, как сын заката, не владеть хотя бы одним сундуком несметных сокровищ? Ноттэ ощупал тощий кошель на поясе. Поверенных у него нет давным-давно, как нет и желания копить сокровища. Деньги притягивают врагов и беды вернее, чем любое проклятие. В кошеле трутся десять эскудо. Позвякивает горсть серебряных песет. Пустяк, обеспечивающий сегодняшнюю сытость, не более того.

Ноги наконец-то согрелись, умиротворенность посетила сознание, окончательно закрепила его в жизни. Ноттэ пошевелил пальцами, вздохнул — и нехотя поднялся, отряхнул песок. Жизнь замечательна, пока глядишь в синеву небес и ничего не делаешь. Созерцание — удел мудрых. Не обладая мудростью, приходится много суетиться, наполняя жизнь ущербной мелочностью быта. Уже шуршат, валятся на плечи ворохом, новые вопросы, и ты снова обречен искать ответы. Чистый лист — так красиво он придумал и представил... Глупость, лишь образ. Чистым лист не был даже в тот день, когда ты явился в мир первый раз. Очищение разума — это и есть, может статься, важнейшая и пока непосильная работа. Время отдыха иссякло, пора действовать.

А кругом — марево душного лета. Пустой берег, одинокий штрих рыбацкого паруса у горизонта. Чахлая зелень тянется к воде и буйно расцветает у самого берега. Ни голоса — ни вздоха поблизости, даже поверить сложно, что была та ночь, псы перекликались через реку, люди визжали и лаяли приказы злее собак, пламя пятнало воду ржавчиной, делая реку лоснящейся змеиной шкурой... Облава свернута, служители Башни поверили в смерть беглеца. Понять бы: сегодня ушли или вчера? И где гранд, который осмелилсяя охотиться на нэрриха? Нелепый, как все исполнители. Нет для него ни единого удачного исхода в деле!

Упустить Ноттэ — проиграть, обречь себя на общение с ним же, весьма строгим к врагам.

Поймать Ноттэ — проиграть, стать знающим слишком много, заведомо лишним в дележе бессмертия.

Принести весть о смерти Ноттэ... Когда люди прощали вестникам их дурные вести?

Сейчас гранд либо сидит в лучшей гостерии Мары и пытается отсрочить неминуемое, либо движется в сторону главного эндэрского оплота Башни, на ходу выплетая впрок и опробуя на прочность прихотливый узор доводов относительно своей полезности и чужой виновности.

Ноттэ побрел вдоль берега вверх по течению, иногда забираясь по колено в воду, иногда прыгая по камням. Недавно путь к морю был прощупан в глубине главного русла до последнего камешка, он содрал ладони в кровь, превратил ногти в ноющие болью обломки... Тот путь казался непосильным, непомерно долгим. Днем и по берегу он выглядел приятной прогулкой. Скоро Ноттэ добрался до места, где ночью встретил засаду Кортэ. Там нэрриха не задержался, глянул мельком на затоптанный берег — и побрел дальше вверх по течению, прошел еще пол-лиги, до главной переправы.

— Сеньор дон, глядите, какую я поймал рыбу, глядите же, я сам поймал, вы видите? Она огромная, такая большая, что я сам едва верю, что это я её поймал, но я чистую правду вам говорю, клянусь... — немногословно, в общем-то, начал знакомство с шагающим вдоль ручья чужаком рыбак лет пятнадцати.

Ноттэ остановился, внимательно изучил рыбину — не особенно крупную, но все же вполне достойную стать поводом для гордости. Мальчик размахивал руками и так усердно, подробно рассказывал о своем улове, что не выслушать было решительно невозможно. И невежливо. Никто из живущих близ Мары не поймет подобного поведения, тем более проявленного в отношении несчастного недоросля. Местный дурачок умудрился недопустимо соединить приветствие простолюдину с обращением к знати — 'дон'... Ноттэ сел на плоский камень, сам измерил ладонью рыбину и еще раз выслушал подробности относительно наживки и клева. Счел, что слабость ума не обязательно дополняется дурной памятью или отсутствием внимания. И был вознагражден. Мальчик знал о 'шумных наглых гостях, которых никто не звал, а они явились и топтались у отца на огороде, представляешь, топтались!'. Окончательно злокозненные доны ушли вчера на закате, зато сгинули все, а в обещанных денег не дали, и это понятно: кто верит чужакам? Разве дураки, а только отец не глуп, он-то сразу сказал...

Рыба была измерена еще раз, и еще. Ноттэ с неутомимым терпением процеживал болтовню через сито внимания, как золотоносный песок. Конечно, мальчик слышал о нэрриха, плотном и рыжем — 'шумный он, страшный, на огромадном коне проезжал, да, да. Такие всегда в столицу лезут, нахрапом брать чужое'. Еще было всем известно, что очень важный человек живет в Маре, 'целую улицу занял, совсем главный, его и видели только издали, да'. Человек этот утром, вроде бы, еще оставался в городе.

Когда новости были повторены в пятый раз, пришлось придумывать ответные, называться путником, жаловаться на дороговизну столичной жизни и разорение, на жару и жадность загадочного управляющего. Сетовать: злые люди — те, что с собаками были — отняли имущество и прогнали с дороги. Теперь придется идти в Мару и там искать правду. А пока что голод донимает жестоко, очень хочется купить замечательную рыбину и немедленно её запечь на углях...

Ноттэ нескоро выбрался на дорогу и побрел к порту. Он перестал слышать журчание реки лишь в ранних душных сумерках, пробуждающих жажду и наполняющих яркостью мечты о прохладном сидре. Помимо рыбины нэрриха купил у хитрого дурака за полпесеты — то есть ужасно дорого — старую соломенную шляпу, добротную рубашку с одной аккуратной заплаткой на боку, небольшой заплечный мешок и составляющие весь его груз две черствые лепешки. В голове изрядно шумело после общения с крикливым недорослем. Хотелось сесть во дворе тихой гостерии и размочить сухой горох сплетен молодым вином, и пусть даже посредственным. Обдумать произошедшее еще раз, решить без ошибки: куда двигаться дальше?

Порт оказался закрыт, подступы к нему перегорожены сэрвэдами Башни, которые лениво и без злости переругивались с городскими рыбаками, в большинстве своем лишенными права даже увидеть свои лодки, не то что выйти в море. Азарт охоты улегся, осталось лишь тупое недоумение промахнувшегося голодного хищника. Гранд пребывал в порту. Гранд все еще не придумал оправдания провалу большой игры.

Ноттэ выбрал самую тихую гостерию, поселился и заказал ужин. Тщательно очистил тарелку, до блеска — возвращение к жизни отразилось на аппетите наилучшим образом. На настроении тоже, и Ноттэ долго со вкусом болтал с хозяином заведения, посвящая его в сложности столичной винной торговли и невнятность пристрастий состоятельных донов. Которые порой не способны оценить вина, понимая лишь звон золота и ревность к чужим закупкам. Хозяин заведения в свою очередь жаловался на торговлю рыбную, погибающую на корню из-за упрямства сэрвэдов, явившихся сюда, как наказание высших сил за неведомые грехи. В море не выпускают почти никого, немногие отпущенные за уловом лодки по три раза осматривают, торговые шхуны заворачивают из порта еще на подходах — что это за жизнь? Одна радость: завтра гранд покинет город, это все говорят, настолько все, что сомнений уже более нет. И сил терпеть незваных гостей — тоже...

— Ты третий за полный месяц постоялец, с кого я получил хоть одну песету, — страдал хозяин, уже не скрывая раздражения и плюхая на стол второй кувшин вина. — Глянь: мирланское, еще под печатью, невскрытое. Пей, мне уже и не жаль, я разорен, я могу гулять и смеяться, как последний бездельник. Люди Башни пили и ели вволю, а оплатили не по божески, нищим больше подают.

— Мирланское, к тому же позднее, — согласился Ноттэ, крупными глотками отпив треть из кружки и принимаясь катать вино на языке. — Не ожидал здесь испробовать достойный столицы напиток. Если бы гранд повнимательнее изучил твои погреба, выбрал бы эту гостерию и оплатил сполна.

— Да вон что он выбрал, — хозяин неопределенно махнул рукой в сторону порта. — Хосе сперва так загордился, что забывал здороваться, никого не слушал, отговаривался спешкой и делами. И озолотился он? Как же... Смеется веселее моего, потому что терять ему уже окончательно ничего не придется. Разгромили вчера его заведение, в гневе пребывали, посуду перебили, столы порушили... Нэрриха гулял и новым клинком хвастался, спьяну рубил стены. Пойди с такого стребуй плату... Одно хорошо, коня утром вывел и в столицу умчался. Воистину, чем дальше власть, тем она безобиднее.

— Тогда — за скорое освобождение порта, — подмигнул Ноттэ.

— Воистину, — важно согласился хозяин, повторяя значимое и интересное слово.

Ночь уже легла на городок, и пристала плотно, как смола. Всякая щель черна, и любая тень — мрак без отсветов и бликов. Ноттэ попрощался с хозяином и удалился отдыхать, прихватив доставленные по его просьбе листки бумаги и чернильницу. Ровным почерком изложил необходимое, свернул в трубочку и припрятал до поры. Лег, прикрыл глаза и стал слушать, как успокаивается гостерия, как скрипят запоры дверей, последний раз проверяемые хозяином. Как по улочкам там, за стеной, топают сэрвэды, переругиваются и жалуются на жизнь. Им надоел убогий порт не менее, чем сами они — жителям Мары.

Наконец, городок забылся сном, окончательно затих, даже коты поделили скудные остатки рыбацкого улова и полуголодными разбрелись на охоту.

Ноттэ встал, осторожно приоткрыл старую рассохшуюся дверь. Выскользнул во двор, еще раз прислушался. Море дышало прохладой, даруя благословение усталому берегу. Звезды серебрились чешуйками небесной рыбины. Ноттэ улыбнулся, вдыхая любимый ветер — и полез на стену. Едва ли задуманное можно счесть мудрым. Но отказаться непосильно. Нэрриха крался и тек в тенях, невидимка, на сей раз не беглец, а скорее игрок, и не последний в этом городишке. Было странно ощущать, как отросшие за время плаванья на 'Гарде' волосы щекочут шею и чуть вздрагивают, принимая дуновение ветра. Почему нэрриха так боятся признать себя прядью его? Почему не желают позволять старшему гладить по голове и дарить щемящее, болезненное ощущение родства, утраченного не полностью, горчащего — но важного и нужного... Может статься, они ведут себя совсем как дети людей, котрое взрослея, упрямо убирают голову из-под ласковой мамкиной руки, наивно утверждаясь через отречение от родительской заботы.