Записки подменыша

Руки, перемазанные жиром и фаршем, — Луиджи не терпит полуфабрикатов, поэтому тефтели должны быть готовы к его приходу. "...И что, что я пьян? Ты недостаточно стараешься — мужчина должен кончать! Женщина может и без этого, а мужчина должен!"

"...Я из-за тебя, сука, не выспался и опоздал на работу, и теперь мне весь день хуёво! Спасибо, дорогая, за твои ёбаные душеспасительные разговоры! Видел тут на улице бомжа в коробке — может, тебе залезть пожить к нему, раз ты так любишь со всеми разговаривать и хочешь всех спасти?!"

— Она не домохозяйка, — сказала Алиса, ещё раз пробегая глазами сообщение. — Смейся, не смейся — но, раз моя книга хоть у кого-то вызвала такие мысли и чувства, это...

— ...ничего не значит для тебя, — ледяным тоном закончила Тильда — и вернулась к вязанию. Теперь Алиса снова видела лишь её гладко зачёсанную макушку. — И не надо отрицать — ничего не значит. Мне незачем слушать заученные фразы про то, что теперь ты видишь смысл жизни и своего творчества, или что-то вроде того.

На миг её потянуло — потянуло сильно, отчаянно, — податься вперёд, выпростать руку из-под одеяла и ударить Тильду. Резко, просто, прямолинейно — в красивую скулу или в большеватый нос.

Вот тогда Горацио наверняка от шока вышел бы из любого запоя. А сама Тильда — хоть чуть-чуть бы удивилась. В её вселенной никто не смеет посягнуть на её утончённое носатое совершенство.

Тшш, ну что за примитив? Так нельзя.

— С чего ты взяла, прости? — терпеливо уточнила Алиса. — Очень даже много значит. Я редко получаю отзывы, тем более такие подробные.

— Кто такой "он"? Кто сравнивает самопожертвование с игрой в Иисуса? — ледяным тоном повторила Тильда — цифровым безликим тоном искусственного интеллекта, повторяющего запрос из поисковой строки. Тема роботов и киборгов — ещё одна постоянная тема в последнее время.

"...Надеюсь, в своей книге ты убьёшь меня, потому что я хочу умереть! Или хотя бы напишешь, что я стал машиной. Я бы так хотел быть машиной, роботом, киборгом! Это и мне, и всем окружающим облегчило бы жизнь".

Взволнованное лихорадочное бормотание взахлёб; нервные смешки с блестящими от слёз пёстрыми глазами; рёв панк-рока в стареньких проводных наушниках. Алиса вздохнула. Ей не хотелось доверять своё новое сокровище Тильде. Проклятая жадность дракона, лежащего на груде золота.

— Его зовут Даниэль. Юный, красивый, запутанный. Психопат.

— Человек? — невозмутимо уточнила Тильда.

— Да.

— Понятно. — (Она опять склонилась над вязанием, порождая новые и новые горчичные петли — будто бы стараясь не смотреть на Алису). — Так или иначе, я хочу, чтобы ты поговорила с Горацио. Не знаю, в чём дело, но он сам не свой. Уже неделю не просыхает.

— Но он же не бросил колледж? Не мог бросить. Преподавание — это для него святыня. Святыня с портретами подростков вместо икон, — предупреждая упрёки нахмурившейся Тильды, Алиса добавила: — Если он ходит на работу, не всё так страшно. Я бы с ним поговорила — но мы так давно не виделись. Очень давно.

"...Соскучилась по мне, солнце? Да, ты ругаешься, когда я говорю "солнце", — но ведь соскучилась?! Ты просто не понимаешь фишку, ты самое настоящее солнце! Как это "недавно виделись"?! Мы же не виделись целые сутки!.. Ох, я просто выпил два бокала шампанского на корпоративе, извини".

У Даниэля и у Горацио "очень давно" измеряются очень по-разному.

— Это не имеет значения, — грустно сказала Тильда. — Я знаю, что ты всё ещё можешь на него повлиять.

— Звучит как-то обречённо.

— Возможно. — (Тильда отложила вязание, но посмотрела снова не на Алису, а куда-то выше — на фотокартины с цветами и фруктами, яркими вспышками разбросанные по светло-бежевой стене). — Всё же что особенного в этом Даниэле? Ты вспомнила о нём с ходу, спросонья. Это необычно.

Алиса хихикнула, решив не сдерживаться. На вызов нужно отвечать вызовом — хотя бы этому Гранд-Вавилон её научил.

— Если это разведка, то какая-то слишком прямолинейная и безграмотная. Я не лезу в ваши разборки с демонами, разборки между собой и тому подобную чушь, забыла? Это всего лишь моя личная жизнь.

— Новая муза, да? — (Алиса представила, как вгрызается Тильде в горло — в её хрупкую, как фарфоровая вазочка для конфет, бледную шею. Иногда ей было жаль, что мэр не сделал её вампиром). — А та восторженная домохозяйка из Facebook знает цену твоего вдохновения? Или видит тебя святой мученицей, претерпевшей муки абьюза во имя благодати?

— Это не твоё дело, — процедила она, открывая недочитанное сообщение. — Горацио я напишу или позвоню. Если у тебя всё — хорошего дня.

* * *

Неделю назад

..."Как я себя чувствую?.. О, хуёво, леди Райт, крайне хуёво! Как же мне плохо! Умираю, чёр-р-рт побери!"

Алиса грустно улыбнулась, ставя аудиосообщение на паузу. Актёрски-преувеличенные страдания Даниэля, с одной стороны, рвали сердце жалостью, отчаянным материнским желанием обнять, обогреть, вылечить, закормить лекарствами до полного исцеления и сладостями — до состояния, когда сладостей уже не хочется; с другой стороны, вызывали смех — весь этот поток жалоб на головную боль и тошноту, все эти причитания и мученические стоны. Мученические — но, чёрт побери, эротичные; порочно-эротичные, как истыканный стрелами обнажённый святой Себастьян на картинах болонской школы. Она самой себе стыдилась признаться, что это возбуждает её, — наверное, потому что до Даниэля даже в её опыте не было секса с человеком в полубреду и лихорадке.

— Мисс Райт, следующий респондент! — пробормотала застенчивая ассистентка — студентка, проходящая практику. Алиса улыбнулась, мельком взглянув на программу конференции; кто там следующий?..

Очередная конференция "Terra Incognita" была посвящена русской классической литературе — и большинство докладчиков, как водится, вещало либо о сурово-дидактичных мирах Толстого с мудрыми добрыми крестьянами, похотливыми женщинами-самками и дотошными описаниями всего — от диспозиции сражений до бантика на бальном платье семнадцатилетней барышни, — либо о психозно-выморочных мирах Достоевского с двойниками, револьверами, рулеткой, сожжёнными деньгами, бледными чахоточными женщинами, кричащими мужчинами в сюртуках и окровавленным топором среди жёлтых тесных двориков наподобие гранд-вавилонских. Алиса всегда предпочитала Достоевского, и переводить доклады о нём было легче. Сегодня, впрочем, был день интервью, а не докладов: господа литературоведы высказывались по эстетическим вопросам — как связанным, так и не связанным напрямую с темами их работ. Следующей жертвой Алисы должен был стать докладчик с многообещающей темой "Грушенька и Дмитрий Карамазов: "грозное чувство" или продажная любовь?"

Она неохотно отложила телефон и вздохнула. Несмотря на вульгарную вопросительную форму заголовка, тут есть над чем подумать: Грушенька, конечно, поехала за несчастным Митей на каторгу в Сибирь — но разве до этого её, как жадную кошку, не влекли исключительно его деньги? Шампанское, медведи, цыгане, бриллианты, туфли, сласти, шёлковые платки — всё, призванное потешить её чувственно-грубую красоту. Она жадно глотала материальное, не задумываясь о духовном, подменяя театральными истериками истинные, глубокие чувства и эмоции.

Может, Грушенька была психопаткой? Алиса задумалась. Этим, собственно, можно объяснить и её капризную жестокость, и страсть к деньгам, и поверхностный кошачий шарм, и привычку жить за счёт других, и жажду соблазнять и провоцировать их — как в случае праведника Алёши. В сущности, примитивный, плоский эмоциональный мир — но сколько страсти, сколько притяжения он почему-то вызывает.

Грушенька чертовски похожа на Ди. Именно чертовски. Странно, что раньше это не приходило ей в голову.

Они с Даниэлем поспали от силы пару часов и оба чувствовали себя неважно — но ему, конечно, теперь в разы хуже из-за разбушевавшейся болезни. Он писал ей весь день — так горестно и жалобно (хоть и не без самоиронии), что Алиса ещё не предложила — но уже точно знала, что предложит к нему зайти. С лекарствами и продуктами.

Ибо как оставить в беде такое прекрасное беззащитное существо?.. Три тысячи в конверте — "Грушеньке, цыплёночку". Она вздрогнула; что за чушь лезет в голову?

"Ох, мне очень жаль. Крепись", — поспешно написала она, с дежурной улыбкой усаживаясь в своё кресло — между журналисткой, усталой девушкой с волосами цвета чахлого салата и проколотым носом, и респондентом — грузным литературоведом, маленьким и плотно сбитым, как розовый колобок. Белый свет резал глаза; оператор, сквозь зубы матерясь по-польски, настраивал камеру.

Грушенька в юности была влюблена в поляка. Профессор Базиле говорил, что для Достоевского выдать героиню за любого иностранца — особенно поляка — было худшим из наказаний; что поздний Достоевский стал ярым националистом. Но с благополучным богатым поляком Грушенька была бы счастлива явно меньше, чем с неуравновешенным Митей — с его страстями, цыганами и медведями.

Страстями.

Алиса прикусила губу, думая о гладкой, как молочно-золотистый шёлк, горячей коже Даниэля, о гибких хищных линиях его плеч и спины, об упоительно-пушистой густоте его волос, бархатно перетекающей между пальцами, о его умелых, размеренно-чувственных поцелуях на своей груди и шее, о чёрной вязи тату, испещривших его юное тело, будто ордена за победы над психотравмами, о том, как он упруго дёргался в судорогах, как шипел и тихонько постанывал, подаваясь бёдрами ей навстречу, как всё смелее наваливался на неё своей тёплой, ароматно-шипровой тяжестью, как хрипло прошептал: "Выключи свет", — перед тем, как всё началось, — странно, трепетно, словно стеснялся... Утром она встала пораньше, чтобы приготовить завтрак ему и себе — нарезать хлеб, сыр, фрукты, сделать кофе. Растрёпанный Даниэль, чуть припухший от вина и заспанности, зевал, тёр кошачьи пёстрые глаза, почёсывался и бормотал "Спасибо" — и всё это было не так совершенно, не так обольстительно, как вчера, но по-своему ещё более прекрасно. Сколько в нём этой детской беззащитности, сколько силы — и в то же время чего-то грустного, хрупкого. Брошенности? Неприкаянности?..

И всё же завтрак он принял как должное — даже ни разу не поблагодарил, будто и не заметил. Интересно.

— ...изучая Достоевского, принято опираться на концепцию Бахтина о полифонии, о многоголосье героев в романе, в то время как я беру за основу психоаналитическую модель... — монотонно гундосил крепыш-литературовед, встряхивая пальцами, похожими на сардельки. Когда он умолкал, Алиса переводила — легко, машинально, почти бездумно: сначала на местный и английский (для журналистки), потом — на английский и итальянский (на камеру). Но образы, скользящие по её телу и памяти, были далеки от Достоевского.

Или, наоборот, очень к нему близки.

Если предложить прийти самой — слишком навязчиво или?.. Нет, скорее всего, Даниэль из тех, кто был бы только рад такому предложению. Он явно жаждет внимания; жаждет, чтобы его добивались, чтобы о нём заботились, чтобы ему что-то предлагали — не наоборот. Жаждет, чтобы его ставили перед фактом. Жаждет принадлежать.

И это возбуждает. Чертовски.

"Может, прийти к тебе вечером, помочь? Я бы могла занести что-нибудь поесть, лекарства", — наугад написала Алиса на следующем перерыве между интервью. Под кожей пульсировала горячая хмельная взбудораженность — будто она всё ещё была пьяна; хотелось взвизгнуть, сорвать светло-бежевый жакет и пуститься в пляс — прямо под осуждающими солидными взглядами собравшихся леди и джентльменов.

"Да, если можешь, пожалуйста!" — со страдающим восклицательным знаком согласился Даниэль. Согласился сразу — спустя пару секунд. Никаких псевдогероических "Нет, что ты, не утруждайся, я справлюсь сам"; никаких дипломатично ёрзающих "Ох, ну только если тебе нетрудно..." Ожидаемо. Он живёт по логике "дают — бери" — и это видно во всём. То ли порочная черта -то ли наивная, даже милая, как у ребёнка.

"Хорошо. Адрес?"

"Севильская улица, дом шестнадцать".

Севилья; инквизиция и Дон-Жуан одновременно. Алиса улыбнулась.

Глухие края. Всё ещё центр Гранд-Вавилона — но уже ближе к его тихим, "спальным" окраинам. Более невзрачные дома, более обледенелые и грязные дороги, никаких баров и казино — лишь супермаркеты да бесприютные круглосуточные магазинчики, мерцающие вывесками в ночи. Понурые старушки, семейные пары, бродячие кошки, шныряющие по пропахшим мочой дворам. Туда редко заходят туристы.

В таких кварталах дешевле снимать жильё. Неудивительно, что Даниэль обитает там: у него явно непросто с деньгами. Переезд в Гранд-Вавилон никому не даётся легко. И деньги — больной для него вопрос.

Прямо как для хохотушки-Грушеньки.

"Хорошо. Я закончу через пару часов, зайду домой поесть и переодеться и приду. А что купить?"

— Что угодно, что захочешь — только принеси хоть что-нибудь, пожалуйста, а то мне такой пиздец, я тут умираю нахуй! Нужна гуманитарная помощь!.. — кашляя, скороговоркой простонал Даниэль в аудиосообщении. Алиса вздохнула. Конечно, вчера он раз десять сказал, что не умеет выбирать, — но всё ещё трудно привыкнуть, что настолько. Мог бы хоть примерно обозначить, чего из еды и лекарств у него нет.

"Окей. Гуманитарная помощь страждущим детям Севильской улицы", — написала она. Даниэль ответил стикером с лисичкой, обернувшейся хвостом, — тем самым, который так отчаянно её умилял.

Что ж, это отличный повод увидеть его квартиру. Необходимая часть исследования.

— Мисс Райт?.. — промямлила ассистентка.

...После работы Алиса отправилась домой, опьянённая всё той же странной радостью. Ей не хотелось думать — хотелось лишь раствориться в странном стихийном "сейчас". А если и думать — то только о нервных, блестящих блеском безумия — то ли притягательным, то ли ужасным — пёстрых глазах Даниэля; глазах Иуды — или Христа?.. Он манипулятор-психопат — значит, лгун, Иуда; но он всё время твердит, что у него комплекс героя, комплекс спасителя, что он "спасал" всех своих женщин от ужасных порочных мужчин, которые "обижали" их. Как же это сходится? Особенно пряную тонкость эти высказывания приобретают, когда соотносишь их с другими подробностями его прошлого — с тем, что кто-то из его бывших спился, кто-то (по его выражению) "сторчался", кто-то "то ли умер, то ли в психушке". Странный выходит героизм, странная спасительность. Но — чем больше Алиса думала об этой странности, тем больше она пьянила её, как молодое вино. Он ведь так уверен в том, что говорит. Это очаровательно.

Привычная душно-потная толпа в метро, привычные кружева фасадов под пасмурным, рано темнеющим зимним небом, привычная бежево-зелёная квартира — милая, словно жилище маленькой феи, слишком мило-слащавая для неё, — всё это вдруг высветилось иначе, стало объёмным и ярким. Всё — только из-за того, что она скоро пойдёт к Даниэлю с продуктами и лекарствами.