— Хорошо, тогда, — сказал Мейгвейр, — исключая Сиддармарк и оставляя в стороне Деснейр и Содар, потому что у них почти такой же малый военно-морской потенциал, как и у нас, на самом деле остаются только Долар, империя Харчонг и Таро. И, конечно, Корисанда и Чисхолм.
Последнее предложение было кислой запоздалой мыслью, и Дючейрн мысленно фыркнул. Судостроительные возможности Корисанды должны были стать спорным вопросом, как только Кэйлеб и Чарис разберутся с Гектором, что, вероятно, было справедливо и для Таро. И если Дючейрн не ошибся в своих предположениях, строительный потенциал Чисхолма, скорее всего, дополнит потенциал Чариса, но не будет привлечен к поддержке Матери-Церкви.
Однако Долар и империя Харчонг — это совсем разные вещи. На данный момент у Долара больше не было флота, любезно уничтоженного королевским чарисийским флотом, но король Ранилд уже много лет пытался увеличить свои судостроительные мощности. А Харчонг — самое большое и густонаселенное из всех королевств и империй Сейфхолда — обладал самым большим флотом среди всех материковых государств.
— Ранилд захочет отомстить за то, что с ним случилось, — продолжил Мейгвейр, облекая мысли Дючейрна в слова. — Если мы согласимся субсидировать восстановление его военно-морского флота, я уверен, что он ухватится за это. И он был бы еще счастливее, если бы строил корабли специально для службы Матери-Церкви, поскольку тогда Долар мог бы прикарманить каждую марку их стоимости без каких-либо затрат из своей собственной казны.
— Что касается Харчонга, то большая часть его флота находится в резерве. Понятия не имею, сколько из них может быть пригодно для использования, а сколько к настоящему времени безнадежно сгнило. Но у империи, по крайней мере, есть верфи, которых у нас нет. И не думаю, что у кого-то из нас были бы какие-либо сомнения в надежности императора.
Что, безусловно, было правдой, — размышлял Дючейрн. — Империя Харчонг была самым старым, самым богатым, самым большим и самым консервативным государством из всех существующих. Она также была высокомерной, презирала всех посторонних и управлялась эффективной, но глубоко коррумпированной бюрократией. Однако, с точки зрения храмовой четверки, сейчас имело значение то, что преданность харчонгской аристократии Матери-Церкви была непоколебимой. На эту аристократию всегда можно было положиться, что она встанет на защиту Матери-Церкви в обмен на подтверждение Матерью-Церковью своих привилегий и власти над несчастными крепостными, которые влачили свое существование в ее огромных, разросшихся поместьях.
— Мне придется выполнить некоторые оценки, прежде чем я смогу дать вам какие-либо точные цифры, — сказал Мейгвейр. — Полагаю, что с Харчонгом и Доларом мы, скорее всего, могли бы приблизиться к нынешнему строительному потенциалу Чариса. Конечно, Чарис, вероятно, сделает все возможное, чтобы увеличить свои мощности, но у него просто нет рабочей силы — или богатства — чтобы сравняться с размерами, до которых мы могли бы расширить верфи Харчонга и Долара.
— А как насчет Треллхейма? — спросил Клинтан, и лицо Мейгвейра исказилось от презрения или, возможно, отвращения.
— Ни у одного из этих лордов нет более, чем горстки галер, — сказал он, — и большинство из них — просто обычные пираты. Если бы у них было достаточно кораблей, чтобы сделать их набеги на каботажные суда Харчонга чем-то большим, чем досадной помехой, император уже давно бы разобрался с ними.
Клинтан снова хмыкнул, затем кивнул в знак согласия.
— Итак, мне кажется, — сказал Тринейр в своей фирменной манере подводить итоги, — что мы согласны с тем, что одним из наших первых шагов должно стать крупное военно-морское расширение через флоты Харчонга и Долара. Пока у Аллейна не будет возможности провести свое исследование, мы не знаем, сколько времени это займет. Однако я был бы удивлен, если бы в лучшем случае это заняло меньше года или двух. В течение этого времени мы будем защищены от нападения здесь, но не сможем перейти в наступление на Чарис. Поэтому наша непосредственная забота заключается в том, как быть в то время, в течение которого мы не можем эффективно атаковать их — по крайней мере, флотами или армиями, — и как справиться с реакцией наших коллег-викариев на эти... бурные события.
— Очевидно, что наша ответственность заключается в том, чтобы не допустить чрезмерной реакции слабых душ среди викариата на нынешнюю провокацию, несмотря на несомненную серьезность этой провокации, — сказал Клинтан. — Чарис бросил вызов Церкви, архангелам и Самому Богу, и я считаю, что мы должны погасить любые искры паники среди этих слабых душ, дав понять всему викариату, что мы не намерены позволять этому неповиновению продолжаться. И что мы намерены... решительно бороться с любыми дополнительными вспышками неповиновения. Это будет задачей инквизиции.
Лицо великого инквизитора было суровым и холодным.
— В то же время, однако, мы должны подготовить весь совет к тому, что нам потребуется время, чтобы создать новое оружие, необходимое нам для нашего неизбежного контрудара, — продолжил он. — Это может быть трудно перед лицом глубокой озабоченности, которую, несомненно, почувствуют многие из наших братьев в Боге, и я считаю, Замсин, что твоя предыдущая точка зрения была правильной. Мы должны дать понять этим... заинтересованным душам, что кажущаяся сила Чариса и первые победы Чариса — это не угроза для нас, а скорее знак для Матери-Церкви. Предупреждение, к которому мы все должны прислушаться. Действительно, если рассматривать ситуацию незамутненными глазами, будучи уверенным — как и должно быть — в своей вере, рука Самого Бога совершенно очевидна. Только достижение такого, казалось бы, ошеломляющего триумфа могло побудить тайных еретиков Чариса открыто раскрыть себя такими, какие они есть. Позволив им одержать мимолетную победу, Бог сорвал с них маску, чтобы все могли ее видеть. И все же, как ты говоришь, Замсин, Он сделал это таким образом, что они все еще не могут по-настоящему угрожать Матери-Церкви или подорвать ее ответственность за руководство и защиту душ всех Его детей.
Тринейр снова кивнул, и ледяная дрожь пробежала по костям Дючейрна. Он был уверен, что канцлер развил свое объяснение так, как если бы он решал шахматную задачу или, возможно, любую из чисто светских махинаций и стратегий, с которыми ежедневно был вынужден сталкиваться его офис. Это была интеллектуальная уловка, основанная на прагматизме и голых реалиях политики на самом высоком возможном уровне. Но блеск, который он зажег в глазах Клинтана, продолжал светиться. Что бы ни думал канцлер и каким бы циничным и расчетливым ни был великий инквизитор, когда это соответствовало его целям, пылкая убежденность в тоне Клинтана определенно не была притворной. Он принял анализ Тринейра не просто из соображений целесообразности, но и потому, что верил в него.
И почему это меня так пугает? Ради Бога, я викарий Матери-Церкви! Как бы мы ни пришли к тому, где мы находимся, мы знаем, чего Бог требует от нас, точно так же, как мы знаем, что Бог всемогущ, всезнающ. Почему Он не должен был использовать наши собственные действия, чтобы раскрыть правду о Чарисе? Показывать нам, насколько на самом деле глубока гниль в Теллесберге?
Что-то произошло глубоко в сердце и душе Робейра Дючейрна, и ему пришла в голову еще одна мысль.
Я должен думать об этом, проводить время в молитве и медитации, размышляя над Писанием и Комментариями. Возможно, такие люди, как Уилсины, были правы с самого начала. Возможно, мы стали слишком высокомерными, слишком очарованными своей властью светских князей. Чарисийцы, возможно, не единственные, чью маску Бог решил сорвать. Возможно, весь этот разгром — Божье зеркало, поднятое, чтобы показать нам потенциальные последствия наших собственных греховных поступков и чрезмерной гордыни.
Он знал, что это предположение совсем не стоило высказывать в этот момент, в этом месте. Это было то, что следовало тщательно обдумать в тишине и покое его собственного сердца. И все же...
Впервые за слишком много лет, перед лицом явно неминуемой катастрофы, викарий Робейр Дючейрн обнаружил, что снова рассматривает таинственные действия Бога глазами веры, а не тщательного расчета выгоды.
.II.
Дворец королевы Шарлиэн, город Черейт, королевство Чисхолм
Зазвучали трубы, и батареи, защищавшие набережную залива Черри, окутались дымом, прогрохотав шестнадцатипушечным салютом. Возмущенные морские птицы и виверны совершенно ясно высказали свое мнение о происходящем, кружась, визжа и ругаясь в весенне-голубом небе. Свежий восточный ветер легко поднимал их, когда он дул через защищенный полуостров, известный как Сикл, который прикрывал залив Черри и город Черейт от часто суровой погоды моря Норт-Чисхолм, и воздух был освежающе прохладным.
Королева Шарлиэн Чисхолмская стояла у окна высоко в башне лорда Герейта на обращенной к морю стороне дворца, который был домом ее семьи в течение двух столетий, глядя на аккуратные каменные дома, улицы, склады и доки своей столицы, наблюдая, как в ее гавани величественно плывут четыре галеона. Крылатые обитатели залива Черри, возможно, были полны негодования по поводу нарушения их обычного распорядка дня, но они понятия не имели, насколько тревожным она находила все это в своих размышлениях.
Шарлиэн была стройной, но не самой миниатюрной молодой женщиной, которой только что исполнилось двадцать четыре. Несмотря на сочиняемые время от времени льстивые стихи особо неумелых придворных поэтов, она не была красивой. Поразительной, да, с решительным подбородком и носом, который был немного слишком выдающимся (не говоря уже о том, что он был слишком крючковатым). Но ее темные волосы, такие черные, что под прямыми солнечными лучами они отливали голубым, и такие длинные, что ниспадали почти до талии, когда были распущены, и ее огромные сверкающие карие глаза каким-то образом обманывали людей, заставляя их думать, что она красива. Сегодня Сейрей Халмин, ее личная горничная с девяти лет, и леди Мейра Ливкис, ее старшая фрейлина, уложили эти волосы в сложную прическу, удерживаемую гребнями с драгоценными камнями и светло-золотым ободком в виде короны, и эти живые глаза были темными, спокойными и настороженными.
Мужчина рядом с ней, Марак Сандирс, барон Грин-Маунтин, был по меньшей мере на восемь или девять дюймов выше ее, с грубыми, сильными чертами лица и редеющими серебристыми волосами. Шарлиэн была королевой Чисхолма почти двенадцать лет, несмотря на свою молодость, и все это время Грин-Маунтин был ее первым советником. Они вместе пережили много политических бурь, хотя никто из них никогда не ожидал такого урагана, который пронесся по половине Сейфхолда за последние шесть месяцев.
— Не могу до конца поверить, что мы это делаем, — сказала она, не сводя глаз с головного галеона, который следовал за украшенной флагами галерой королевского чисхолмского флота к назначенной якорной стоянке. — Мы должны быть сумасшедшими, ты знаешь это, не так ли, Марак?
— Полагаю, что именно это я и сказал вам, когда вы решили, что мы все равно это сделаем, ваше величество, — ответил Грин-Маунтин с кривой улыбкой.
— Настоящий первый советник уже взял бы вину за временное помешательство своего монарха на свои плечи, — сурово сказала Шарлиэн.
— О, уверяю вас, я сделаю это публично, ваше величество.
— Но не в частном порядке, как я вижу. — Шарлиэн улыбнулась ему, но выражение ее лица не могло скрыть напряжения от того, кто знал ее буквально с тех пор, как она научилась ходить.
— Нет, не наедине, — мягко согласился он и протянул руку, чтобы легко положить ее на плечо. Это был не тот жест, который он позволил бы себе на публике, но наедине не было смысла притворяться, что его юная королева давно стала дочерью, которой у него никогда не было.
— У тебя были какие-нибудь дополнительные мысли о том, что все это значит? — спросила она через мгновение.
— Ничего такого, что мы уже не обсуждали до смерти, — сказал он ей, и она поморщилась, не отрывая глаз от прибывающих кораблей.
Они действительно "обсуждали это до смерти", — подумала она, и ни один из них — ни кто-либо из других советников и членов совета, которым она действительно доверяла, — не смог выдвинуть удовлетворительную теорию. Некоторые из этих советников, те, кто наиболее энергично выступал за отказ от этой встречи, были уверены, что это просто еще одна ловушка, созданная для того, чтобы затянуть (или подтолкнуть) Чисхолм все глубже в чарисийскую трясину. Шарлиэн не была уверена, почему она сама не согласна с такой интерпретацией. Конечно, в этом был смысл. "Спонтанное" возвращение ее сдавшихся военных кораблей, должно быть, уже запятнало Чисхолм подозрительным недоверием в глазах храмовой четверки. То, что она осмелилась принять сэра Сэмила Тирнира в качестве посла короля Кэйлеба из Чариса, несмотря на тот незначительный факт, что технически она все еще находилась в состоянии войны с королевством Кэйлеба, могло только подчеркнуть это недоверие. А теперь это.
Почему-то сомневаюсь, что оказание официальных почестей военным кораблям Чариса здесь, в гавани моей собственной столицы, во время приема первого советника Чариса в качестве личного посланника Кэйлеба сделает для меня что-то хорошее в глазах этой свиньи Клинтана, — подумала она. — По крайней мере, в этом предсказатели судьбы правы. С другой стороны, насколько хуже это может быть?
В данных обстоятельствах это был более чем отвлеченный вопрос. Она нисколько не сомневалась, что храмовая четверка, должно быть, поняла, что она и ее адмиралы всеми возможными способами тянули время после получения приказа поддержать Гектора из Корисанды против Чариса. Действительно, было бы удивительно, если бы Шарлиэн этого не сделала, учитывая тот факт, что она, вероятно, была единственным монархом, которого Гектор ненавидел больше, чем он ненавидел Хааралда VII, или то, что она, вероятно, ненавидела его даже больше, чем он ее. Тем не менее, тот факт, что так много военных кораблей ее флота сдались невредимыми, вероятно, значил слишком много даже для такого опытного в циничных реалиях политики человека, как канцлер Тринейр. И "великодушие" Кэйлеба, вернувшего ей эти сданные корабли, даже не потребовав возмещения за ее участие в нападении, в результате которого погиб его отец вместе с несколькими тысячами его подданных, было хитрым ходом с его стороны.
Она хотела возмутиться тем, как он намеренно поставил ее в положение, которое не могло не привести в ярость храмовую четверку. То, что начиналось как простой шаг по сохранению ее собственной военной мощи путем настолько неохотного, насколько это было возможно, "сотрудничества" с Гектором, после "спонтанного" жеста Кэйлеба стало опасно выглядеть как активный сговор с Чарисом. Никто в Храме, вероятно, не простил бы этого, что в свое время слишком легко могло иметь фатальные последствия для ее собственного королевства.
Но вряд ли она могла жаловаться на то, что Кэйлеб сделал именно то, что сделала бы она, поменяйся они ролями. С точки зрения Кэйлеба, все, что могло отвлечь хотя бы часть внимания и ресурсов храмовой четверки от Чариса, должно было иметь ценность. И, опять же, с его точки зрения, должен был быть испробован любой рычаг, который он мог использовать, чтобы... побудить Чисхолм к какому-то активному союзу с Чарисом, а не против него. На самом деле, гораздо больше какого-либо негодования она чувствовала искреннее восхищение тем, насколько хорошо Кэйлеб это понимал.
