Часть 1. Белый Орёл

Кажется, Фрол добавил что-то ещё, но я уже не слышал: зашумела в ушах кровь, застучало в голове, поплыли перед глазами белые пятна. Вот, значит, как ты про меня думаешь, друг! Я-то, тугодум, решил, будто ты мириться пришёл...

— ...воевал да убивал — вот кровь погибших-то и взыграла, потребовала отмщения! Но связь с Тёмным, да блуд с ведьмой заезжей — это уже ничем не смыть, Белый Орёл, подумал ли ты об этом? Будь ты мне безразличен, даже в твою сторону бы не взглянул — но ведь болит за тебя душа, брат! Оттого я здесь...

"Да что ты знаешь о боли", — слабо подумал я, разглядывая Фрола так, будто впервые видел. Не ожидал я, видит Дух, не ожидал! Именно ты, чьи слова и мысли мне ценнее всего Ло-Хельма, именно сейчас, когда я окрылён внезапной надеждой, именно в сердце — потому что только те, кто нам небезразличен, могут туда попасть...

— Пора бы уже и смириться, жить как-то с выпавшим тебе жребием, принять его... — Фрол всё говорил, но я уже почти не слышал.

Слова кузнеца ударили больнее тысячи неприятельских стрел, порвали тонкую плёнку на затянувшейся ране, сбили ровное дыхание и стальным кулаком стянули горло у самого подбородка. Почти задыхаясь, поднял руки — оттолкнуть от себя прочь, врезать от души, разбить в кровь такое близкое и такое предательское лицо — и тут же бессильно опустил плечи, отворачиваясь от друга.

— Уходи, — вытолкнул сухими губами.

Что я тебе докажу, Фрол? Да и захочу ли, узнав, что ты на самом деле обо мне думаешь? Грешен я, видит Дух, грешен! Только есть ли праведные среди нас? О, если б и вправду лишь виноватые по заслугам получали — не было бы в мире столько зла!..

Кузнец, кажется, считал себя в своём праве — хмурился, кусал губы, будто никак не мог преодолеть возмущение — но в конце концов развернулся, направляясь к калитке. Я присел на пень для рубки дров, по-прежнему не оборачиваясь — глядеть в спину уходящему другу оказалось выше моих сил. Старался себя убедить, что всё это от незнания, от неверно истолкованных слов — да только иглу обиды из сердца вырвать никак не удавалось. Да и Дух с ней — одной больше, одной меньше...

— Давай, давай, — раздался от калитки развязно-ленивый голос, — ступай скорее прочь, Фрол Трусливый Шакал! Не приведи Великий, замараешь свою белоснежную душу беседой с грешниками! Прости уж нас, несовершенных! Ты-то небось идеален! Как гладкая заноза в заднице...

Я признал голос свояченицы, но оборачиваться по-прежнему не хотел: не мог я сейчас смотреть людям в глаза. Плохо только, что эту грызню дети услышат — да только не находил я в себе сил оборвать разразившийся скандал.

— Какое лицемерие! — продолжала Октавия, поскольку ошарашенный кузнец не находился, что ответить бывшей искательнице приключений. — Какая предательская подлость! Какая непроходимая тупость, Фрол — верить деревенским пересудам! Кому ты веришь больше, Старый Кулак — дочке Хаттона, которая сплетню твоей жене принесла, или другу, который тебе ни разу в жизни не лгал? В ком ты усомнился, глупец?! Гнал бы гнилые мыслишки прочь, откуда они к тебе и пришли, вместе с самими переносчиками! А к другу наведался бы да выпросил по-хорошему, что людям на их мерзости отвечать! Да по-братски, как к родному, а не как к прокажённому... Такими ли речами привечаешь своего старосту? Такими ли словами потчуешь единственного друга? Да будь он трижды бродягой и проходимцем — как смеешь ты бросать в его лицо такие обвинения?! Откуда в тебе столько смелости, Фрол Глупая Голова? Неужели совсем не боишься Творца Мира? За такие чванливые да презрительные слова — какую хочешь награду?! Сын у тебя подрастает, дочь скоро замуж выдаёшь — не страшишься ли, что Великий Дух попустит чёрное колдовство на твоих внуков?!

Я закрыл лицо ладонью, потёр защипавшие глаза. Тёмный бы с вами обоими, устроили здесь ругань! Уйдите, Духа ради, уходите отсюда, оставьте, в конце концов, меня одного! Дайте продышаться...

— Стыдно, — с нескрываемым отвращением бросила напоследок Октавия, едва не сплюнув под ноги застывшему, как истукан, кузнецу. — Вместо того чтобы предложить помощь да поддержку — заявился с обличительными речами, как личный духовник! А знаешь ли, ради чего Сибранд с магами связался? Ведаешь ли, что за его услугу колдуны нашего Олана на ноги поставили? — Кузнец вскинулся недоверчиво, издал какой-то странный звук, но снова промолчал — сама Октавия не давала слова вставить. — Нет, конечно! Как не знаешь и того, что творится в этом доме и в наших душах! А потому прибереги своё осуждение для ушей бесстыжих соседей — им твои чёрные речи, как мёд в распахнутые уста! Совсем ты обезумел, Фрол... Кому на старости лет свой разум продал? Прежде чем на чужие грехи указывать, задумайся о своих! Наберётся столько, что до конца дней голову из болота не высунешь — побоишься! А теперь — ступай прочь, — не сдержалась-таки, сплюнула свояченица. — И ноги своей не смей сюда казать! Чтобы обидеть такого человека, как Сибранд, нужно быть очень, очень паршивым другом, Фрол!..

Не знаю, как выглядел в тот момент кузнец, а только тишина во дворе воцарилась мертвенная, даже животные притихли в своих загонах. Вечностью потянулись секунды; но хлопнула калитка, и неуверенные, нетвёрдые шаги заскрипели по остаткам грязного снега каменной тропы. Я сидел с горящим лицом, не смея обернуться: Октавия, безумная женщина, кто просил тебя встревать? Теперь по деревне слух пронесётся, что староста сам себя обелить не в состоянии, прячется за женской юбкой...

Подумал и тут же усмехнулся: юбок Октавия на моей памяти вообще не носила, одни только потёртые широкие штаны. Сколько раз ни появлялась в отчем доме сестра жены, охотничьему наряду не изменяла. Я тихо фыркнул, покачал головой: и какие только мысли не лезут в больную голову! Отдохнуть бы перед дорогой — походные сумы уже собраны — а то рана в боку уже ноет, напоминая о себе. Тяжело поднявшись, отряхнулся и направился в дом, мимо хмурой, кусавшей губы свояченицы.

— Прости, Белый Орёл, — тут же повинилась она. — Только как тут сдержаться? Как поторговаться с магами — так всегда пожалуйста, и деньги их грехом не пахнут. Хаттон им кров да еду за звонкие обеспечивает, и лавочник всё необходимое подносит — так про них слухов не распускают, они честные люди, а из тебя пугало делают! Тьфу, хуже нелюдей!

Октавия сердито махнула в сторону деревни и первой скрылась в доме. Я постоял ещё какое-то время, прислушиваясь к засыпающей деревне — в домах зажигали огни, смолкали звуки, воцарялась чёрная беспроглядная ночь. Любил я свой Ло-Хельм — первую родину, первый дом, первый кров. После холодных казарм, жёстких лежаков, походной грязи и общества таких же, как я, бездомных смертников — живое участие, пусть порой и слишком навязчивое, уважение, смешанное с недоверием, неподдельные эмоции и проверяемые годами чувства. А ещё — высокая, красивая девушка с медовыми волосами, набирающая воду в реке. Лукавые тёмные глаза, задорная улыбка, ямочки на щеках. Вкус женских губ, тепло тонких рук, жар девичьего тела... и новая страница чистой книги, на которую судьба с торопливой щедростью бросила кляксы скорой свадьбы, детей, службы, разлуки, пройденных войн и коротких передышек под кровом деревенского дома.

А потом книга закрылась, и целый год выпал из повести моей жизни — до этого дня. Сегодня я впервые смахнул пыль с переплёта и сделал новую запись; ею стал мой младший сын Олан, ставший на свои ещё слабые, но уже ровные ножки. Великий Дух, сколько страниц я испишу, прежде чем мой мальчик взглянет на меня понимающим взглядом? Увижу ли я, как он вырастает в способного за себя постоять мужчину, или обреку сам себя на мучительное зрелище беспомощного калеки, который, хотя полон сил и ходит, а дня от ночи отличить не может?..

— Ещё поборемся, — пробормотал я в чёрное небо. — Ещё поживём...

Небо отозвалось глухими раскатами первой весенней грозы.

В путь меня провожали все домашние, да и деревенские подтянулись: лавочник Торк, пасечник с сыновьями — всё же не все поверили злым наветам, пришли, невзирая на пересуды. О том, что попросту пищу для новых сплетен ищут, я старался не думать.

— Вот, — засуетился старый Шер, — медку в дорогу...

— Детям оставь, — кивнул я на своё сбившееся в кучку семейство. — Им нужнее.

Старый односельчанин подслеповато мигнул, переводя взгляд на моих сыновей. Я быстро оглянулся: маги, уже оседлавшие лошадей, стояли поодаль, давая мне возможность проститься со своими.

— Не скучай, — негромко попросил я Илиана, присаживаясь перед средним на корточки. Стальные пластины брони впились в колени и бёдра, но позы я не переменил. — Скоро вернусь — истосковаться не успеешь...

Сын только кривил бледные губы, не в силах сдержать льющиеся по щекам слёзы, и я не выдержал, притянул к себе, покрывая худенькое лицо быстрыми поцелуями. Не обращал внимания на посторонних: давно уж миновал рубеж, за которым остаётся хоть какое-то уважение к чужому мнению. Да и сам, пожалуй, с возрастом расклеивался всё больше...

— Пап, — поддавшись общему настроению, жалобно вякнул Никанор. Лицо старшего кривилось, но он пока держался. — Ты только поскорее...

— Обязательно, — оторвавшись от среднего, притянул к себе двойняшек, уделяя каждому толику отцовского внимания. — Как уеду, делом займитесь: дрова на вечер натаскайте, за Белянками поухаживайте...

— Не переживай, — шмыгнув носом, совсем по-взрослому сказал Никанор, и Назар согласно кивнул. — Мы тут приглядим. И за Оланом тоже. Езжай за лекарством.

Я стиснул зубы, поднимаясь на ноги. Именно так я и объяснил детям: еду за лекарством для младшего. Октавия меня поддержала.

— Не забывай меня, — попросил тихо, протягивая руки к младенцу. Олан, которого свояченица укутала в два полушубка, только удивлённо оглядывался, впервые оказавшись на улице после памятного обряда. — Я — твой отец...

Младенец остановил на мне блуждающий взгляд и рассеянно улыбнулся, покрепче вцепившись в куртку Октавии.

— Езжай, — резко подогнала меня родственница, глядя мне за спину. — Не мытарь душу.

Вскочить в седло я не успел: обернувшись, едва не столкнулся с Фролом. Как успел кузнец добежать от своего дома до моей окраины, я не знал. Да и занят был — не услышал знакомых шагов за спиной...

— Не переживай, — хрипло проронил друг, глядя в землю. — Место старосты никому занять не позволю. Тебя дождёмся.

Торк и Шер с сыновьями согласно закивали, но я смотрел только на Фрола. Кузнец не поднимал взгляда, но мне неожиданно сделалось легко — Великий Дух, да ведь он прощения просит! Гордость не позволяет нужные слова сказать...

Усмехнувшись, хлопнул кузнеца по плечу, вскочил в седло уже нетерпеливого Ветра. Не глядя на вскинувшееся лицо друга, кивнул односельчанам:

— Фрол за старшего. Его слушайте, пока не вернусь.

Возражений я не ждал, да их и не последовало: никто не удивился тому, что верному товарищу бразды передаю. Тронув поводья, отъехал на несколько шагов и оглянулся. Тут же, не выдержав, вновь спрыгнул, и дети, как по команде, сорвались с места, бросившись на меня с разбегу. За спиной фыркнул знакомый голос: Люсьен не сдержался.

— Прости меня, Белый Орёл, — хрипло произнесли за спиной. — Безумен я на старости лет стал. Никому больше о тебе дурного слова ляпнуть не дам. И детям помогу, чем сумею...

С трудом оторвавшись от своего выводка, я глянул на друга — впервые со времени ссоры в глаза — и улыбнулся, давя в груди нараставшее чувство горечи. Любил я Фрола, видит Дух, крепко любил! Как брата родного! И тем больнее оказалось выдёргивать из сердца длинную занозу обиды. Сумею ли доверять тебе так же, как прежде, сосед? Хотя... какой у меня выбор? Без его поддержки туго придётся Октавии с детьми; без примирения с единственным другом непросто пришлось бы и мне.

— Спасибо, — ответил уже без улыбки.

Фрол от ответа моего переменился, посветлел лицом — будто ношу с плеч сбросил. Молча смотрел, как я поспешно забираюсь в седло, тотчас срываясь с места рысью — не мог больше выносить мучительных взглядов и детских слёз. Того и гляди, вовсе дома останусь!

Мимо магов промчался, даже не поздоровавшись — те ожидали терпеливо, будто всё понимали — и обернулся уже только у пригорка, с которого дорога вела вниз, к лесу.

Картина, представшая перед глазами, перехватила дух, забрала несколько ударов сердца. За моим потемневшим от времени домом я увидел ещё несколько высоких, добротных жилищ — разрослась окраина родного Ло-Хельма! Утопали в сиянии серебристых нитей крепкие стены, прорывался из смутного видения толстый забор, возвышались над деревней смотровые башни. Не тихая северная деревушка, а настоящий пограничный форпост!..

— Сибранд, — тронули меня за локоть, — едем!

Я сморгнул, помотал головой, и видение исчезло, а я в тот же миг нещадно ткнул Ветра в бока — конь от обиды всхрапнул и рванул с места в галоп по утоптанному снегу до самого леса. Как только первые деревья скрыли нас от взглядов провожающих, и Ветер едва не споткнулся от быстрого шага по подтаявшему, но по-прежнему глубокому снегу, я осадил верного скакуна, устыдившись своих порывов. Маги деликатно отстали, но на лесной тропе всё же догнали, пристроились цепочкой, шаг в шаг. Дорогу я выбрал самую короткую, но далеко не самую лёгкую: кое-где продирались через буреломы, глубокие снега и низко свисавшие ветки. Мои спутники не жаловались, да и вообще молчали до самого вечера, позволяя мне вдоволь насладиться собственными ощущениями.

Впервые за долгие два года уходил я из дому. Не на охоту, не в соседнюю деревню — навести порядки среди дебоширов. В полном боевом облачении, с оружием и на коне, со скудным скарбом в походных сумках. Что ждало меня впереди? И как встретит меня новая жизнь, ради которой я оставил старую? По правде сказать, ответ я и сам знал — никто не радовался моему присутствию. И уж если эти, с которыми бок о бок повоевать пришлось, так меня привечают, то чего ждать от тех, кто не покидал гильдии?

Мысли тем временем всё возвращались к детям, и каждый раз я убеждался, что поступил правильно. Умом понимал, что иду верным путём, в то время как израненное сердце кричало от беспокойства за оставленных позади детёнышей. И плевать, что в гробу меня видели здешние колдуны — я им тоже долгих лет жизни не желаю! Я иду, чтобы обучиться проклятой магии, которая исцелит моего сына, и ради этого потерплю и ледяное презрение, и откровенную ненависть — благо, не юнец желторотый, справлюсь и с тем, и с другим!..

...Путь я запомнил плохо: нервное раздражение, неизвестное будущее и путаные воспоминания мутной пеленой скрыли от меня окружающий мир, как и время от времени вспыхивавшее перед глазами серебристое марево. Воздушный артефакт стал порядком надоедать, поскольку никак влиять на него я не мог, а собственным глазам доверять из-за него боялся.

Как только миновали лесную полосу — я вывел всё же магов на торговую дорогу, и мы поехали быстрее — основная опасность миновала, и до самого Рантана мы шли спокойно, не испытав ни разу капризную судьбу. От Рантана до Унтерхолда мы ехали по хорошо утоптанной, местами даже расчищенной дороге, выложенной гладким камнем. Здесь снега почти сошли, так что кое-где серый булыжник проглядывал из-за грязного месива. Людей в окрестностях двух городов — Рантана и Унтерхолда — было уже много. Бесконечной чередой тянулись вдоль дорог небольшие поселения и деревеньки, крупные сёла и отдельные фермерские владения, дорогу охраняли дежурные патрули имперской стражи — здесь, в городах, имелось достаточно гарнизонов для того, чтобы поддерживать порядок — и скрипели колёсами повозки торговых караванов. Редкие путники, встречавшиеся на пути, провожали нас неприветливыми взглядами — хотя на чужаков в больших городах смотрели терпимее, чем в глухих деревнях вроде Ло-Хельма, истинно стонгардского отношения к магам никто скрывать не собирался.